рез них. Он
- Потрясающий Копьем и Неистовый Декан одновременно. Ирландский Данте и  Бен
Джонсон. Новый Свифт.


     "И мир сразу  понял:  Улиссом  остров святых  и  ученых  с  триумфом  и
сенсацией входит в высокую литературу".

     Бергсон,  Фрейд,  Джойс,  как  в  свое  время  Эмпедокл,  Гераклит  или
Аристофан,  не  могли  возникнуть  спонтанно:   за  ними  стоит   мощь  всей
предшествующей культуры. Все они - вопль, но вопль, готовившийся столетиями.

     Я еще много раз буду повторять эту засевшую во мне мысль:  нет большего
хамства,   наглости,   беспардонности,  свинства,  чтобы  страдание,   боль,
прозрение - плетью, дубиной, цепями...

     Почему же  возобладала  литература,  направленная  против общества?  Не
потому ли, что общество сделало все мыслимое и немыслимое...

     Как  сказал один  критик,  в  мире, где  все бесприютны и разочарованы,
художник невольно становится ересиархом.

     Нет, Джойс  возник не на  пустом месте:  Стерн и Генри  Джеймс,  Мур  и
Конрад, Мередит и Батлер,  Гонкуры, Гельдерлин, Гюис-манс и Флобер, Мореас и
Верлен,  Ницше и Бергсон, Метерлинк и Гауптман, Достоевский и Ибсен, Толстой
и Чехов - все, кто  пытался постичь  смысл существования и глубинные течения
души, так или  иначе подготавливали  приход Джойса. Все,  кто осваивал новое
измерение в познании человека - душевную глубину. Все - живописующие словом!
Все  -  в том  числе  его ровесники,  мало знавшие или вовсе не знавшие друг
друга.  Марсель  Пруст,  Дороти Робертсон, Вирджиния Вулф,  Гертруда  Стайн,
Андрей Белый.  Но  Джойс,  а  не  они,  написал  Улисса.  Джойс,  а  не они,
полуголодный полуслепой Джойс  глубже всех заглянул в человеческие глубины и
ярко и точно высветил их словом.

     Джойс  -  дальний потомок Снорри Стурлусона и  Эдды  с  ее  прихотливой
загадочностью и стилистической усложненностью. Зашифрованность скальдических
стихов, фантастический мир  Старшей Эдды, сочетающийся  с вполне  конкретной
действительностью,   песенность    труверов,   миннезингеров   и   вагантов,
поэтические ребусы Драйдена и Донна, темноты Гонгоры...

     Джойс и Гонгора?

     Творец  чистой красоты, жрец метафоры, Гонгора виртуозно созидал  новые
формы, черпая  из всех возможных источников,  будь то "ученая" поэзия,  миф,
непристойная   шутка,   высокая   храмовая   литургия   или  низкая  уличная
действительность: "Каждый хочет вас обчесть. Так  и есть". Соборная  красота
здесь  прекрасно  уживается  с  трагическим  мироощущением, чистая поэзия  с
бичеванием житейской и внутренней нищеты, точный и изысканный язык с высокой
народностью. "Можно только догадываться, на какую глубину уходят андалузские
корни  гонгоровской  лирики". Дамасо Алонсо  находит их и  в арабо-испанской
поэзии  конца  первого тысячелетия,  ив  Метаморфозах  Овидия,  и  в  недрах
античного мифа. В  своих  пародийных романсах  и  летрильях  Гонгора  как бы
выворачивает наизнанку "высокую" поэзию, сатирически и травестийно изобличая
низменную   современность:   продажность,   невежественность,   бездарность,
фанфаронство... Не удивительно, что ни насаждаемый сверху "героический" дух,
ни казенный патриотизм, ни идейность не  способны воспламенить его: он  чужд
"гражданственности",   политики,  закона,  долга.  Нет,  не  чужд  -  он  их
беспощадно высмеивает и  предает остракизму. У Гонгоры  же мы  находим почти
современный      аналитизм,     великолепие     художественной     интуиции,
мифологически-космический взгляд на мироздание,  столь  поражавший  Лорку, а
также  сознательно  архетипические  мотивы,  на  которых  строится  вся  его
поэтическая  образность.  И  при  всем  том  - площадность,  громогласность,
народность:

     Каждый хочет вас обчесть.
     Так и есть.

     Баба дому голова.
     Черта с два!

     "Кто без денег - тот бездельник;
     без эскудо - скудодум", -
     судит толстый толстосум.
     Богу мил богатый мельник,
     а не богомол-отшельник.
     Деньги купят рай и честь.
     Так и есть.

     Продается все на свете!
     Кто с мошною - тот сеньор.
     Распродал дворянство Двор;
     может пень в магистры метя,
     степень в Университете
     за дукаты приобресть, -
     Так и есть.


     А Рабле?  - Разве словотворчество и словотворение, все то, что  именуют
джойсизмами, - не от Алькофрибаса?

     "Литература должна быть как музыка... в большом масштабе, в композиции.
Продумать  Бетховена. Перемены настроений, резкие переходы... Еще интереснее
модуляции, переходы  из одной тональности в другую, а из одного настроения в
другое.  Тему формулируют,  затем  развивают, изменяют  ее форму,  незаметно
искажают,  в  конце  концов она становится совсем  другой, хотя в ней все же
можно  узнать прежнюю  тему.  Еще  дальше  заходит  это в  вариациях. Взять,
например, эти невероятные вариации Диабелли. Целая гамма мыслей и чувств, но
все они  органически  связаны с глупым мотивчиком вальса. Дать это в романе.
Но  как?  Резкие  переходы сделать не трудно. Нужно только достаточно  много
действующих лиц и контрапункт параллельных сюжетов. Пока Джонс убивает жену,
Смит катает ребеночка  в  колясочке в саду. Только чередовать тему. Романист
создает модуляции, дублируя ситуации или действующих лиц".

     Значит, Бах, великий мученик Бах?  Страсти  по Матфею,  это распахнутое
окно   в   средневековое   грядущее.   Распятый   -   откровение   грядущего
сверхчеловеческого   и  предательство  человеческого,  все  его  музыкальные
воспоминания о грядущем...

     За десять  дней  до  своей смерти,  по воспоминаниям родственников, Бах
неожиданно  прозрел. Привстав  на постели,  он жадно  вгляделся в  раскрытое
окно, а потом подавленно опустился на подушку, так и не произнеся ни слова.

     Что он увидел? Неужели все это?

     Поистине проклятым местом в страшном лагере  смерти было так называемое
"патолого-анатомическое отделение",  в котором  эсэсовские  врачи  проводили
"эксперименты" над живыми людьми. Фабрика смерти работала без отходов. Здесь
же,  в  патологоанатомическом отделении изготовлялись абажуры для настольных
ламп, кошельки и другие "сувениры" из человеческой кожи. Головы своих жертв,
высушенные  по  методу  людоедов, фашисты  преподносили в  качестве  подарка
знакомым.

     А  в подвале  под  "патологоанатомическим  отделением",  считавшимся  в
лагере самым глухим и зловещим местом, куда  старались  не заглядывать  даже
эсэсовцы,  квартет  из  четырех  заключенных  на  самодельных   инструментах
исполнял по ночам Баха.

     А разве не Вагнеру он обязан вновь рожденной мощью античной трагедии, и
цельностью заново осознанного мира,  и лейтмотивом, и секретами  монтажа? Но
титанизм гибнущих богов уже не устраивал Дедала; ничего в сущности не меняя,
он  противопоставлял,  - нет,  сопоставлял! - смерть  богов  и  жалкую жизнь
людей.

     Вагнеру и, возможно, Дягилеву он обязан синтезом жанров: музыкальности,
живописности, в  какой-то мере - хореографич-ности. (Кстати, а почему  бы не
джойсовский балет? - Время пришло!).

     А  Гельдерлин  -  с  его  многозначной  философичностью,  неисчерпаемым
богатством ассоциаций Гипериона, вольным - тайным и явным - цитированием?

10

     А Римские элегии Гете?

     А  Фридрих  Шлегель и  Новалис с  их  романами-аллегориями,  Шлегель  и
Новалис,  тоже  получившие от  наших  щелчки по носу:  ясно,  что аллегоризм
несовместим  с  искусством  романа,  как  писал  один  из  искусствоведов  в
штатском?

     А весь Гофман?

     Ведь  уже  был Эдгар По, этот несчастный безумец, алкоголик и наркоман,
развенчавший общественное лицемерие, одним из первых обнаживший общественный
распад  и  жестоко его выстрадавший. Гротесковость душевного  мира  По - это
абсурдность  действительного  мира.  Предвосхитив  Достоевского,  Бодлера  и
Верле-на, он начал мучительное продирание через жизнь к духу. В Л и -г е й е
мы видим не просто воскрешение из мертвых, но глубоко человечное  стремление
к  жизни  (Поминки  по  Финнега-ну!).  Разговор  с  мумией-  это  уже  почти
джойсовская   сатира  на  демократию,   аВильям   Вильсон   -   человеческая
раздвоенность, доведенная  затем  Гофманом до  модернистской изощренности  и
переданная как  эстафета нынешнему искусству. Но Эдгар По не просто предтеча
Дедала,  но и  двойник по судьбе:  те  же  мытарства,  случайные  заработки,
бедность, непризнание, болезни...

     А Жан-Поль? Уже у Рихтера мир сновидений неразделим с явью, граница сна
и действительности полностью размыта, и сюрреалистические  персонажи  сна  с
необыкновенной  легкостью меняются  местами с персонажами наяву,  опять-таки
раздваивая  свое  "я". Здесь, как  у  Свифта  и Стерна,  уже вовсю  работает
гротеск  самоувеличения  или  самоуменьшения,  превращающий  жизнь  людей  в
хаотическую  суматоху  муравьев,  соотносящий несоотносимое,  скрывающий  за
юмором   растерянность   перед   бессмысленностью    существования   и    за
прихотливо-незавершенными   узорами  повествования  -  мучительные  раздумья
художника о собственной позиции и месте в мире.

     Бывают  ужасные  моменты,  когда  театр  жизни затуманивается,  зрители
исчезают, наши роли сыграны, и мы стоим, одинокие, в сумерках,  еще одетые в
наши театральные костюмы, и мы оглядываемся и спрашиваем себя: что ты  и где
ты теперь... "Я"?

     У  Ибсена - самые прочные узы!  - уже та же устремленность  к  истинным
ценностям жизни, человечность, многозначность, заземленная каждодневность  и
искренность. "Жить,  ошибаться, падать, торжествовать, воссоздавать жизнь из
жизни".

11

     Уже Вовенарг  понимал, что  ясность - не более  чем  лоск.  Большинство
писателей, которые ясно  выражали  свои  мысли, теперь  стали неинтересными,
нахожу у Сент-Бева. Существуют же такие, которым все идет на пользу, даже их
пороки. Таким был Вийон. Таков - в невероятной мере - Джойс.

     О,  это  особы  привилегированные -  им  все  прощается.  Там, где  они
оказываются  не на высоте,  их поправляют, им приписывают  то, чего у них не
было. Все толкуется в их  пользу,  все  оборачивается им во  славу, даже  их
темные места,  их  странности, их неуместные дерзости, их неудачные остроты,
или - более того - их явные ошибки. Задним числом в их книгах находят особую
ясность, глубину мысли. Так было с Рабле, так было с д'Обинье-поэтом... - Ш.
О. Сент-Бев.

     Так было с Вийоном. Так - в невероятной мере - стало с Джойсом.

     Сам Джойс любил Дефо, называл Крузо английским Одиссеем и считал, что с
первым европейским  романистом могут сравниться лишь Флобер,  Бен  Джонсон и
Ибсен.

     А разве в Кузине  Бетте  уже не вся одиссея современного человека с его
извечными извращенностью, лицемерием, эгоизмом? А Мопассан? - "Это место все
пропиталось скотством,  от  него  разит гнусностью и  рыночным  ухажерством.
Самцы и самки здесь стоят друг друга". А Западня? а Гранде?а Госпожа Бовари?
а  Венера в  мехах Захера  Мазоха, дающая  нам уже  почти готового Леопольда
Блума?

     Его интеллект был настолько утонченным, что ни одна идея не  могла туда
проникнуть, с оттенком иронии писал Элиот о Генри Джеймсе.  Интеллект Джойса
тоже  был филигранным - туда проникало  все: от древних  мифов,  патристики,
католического Средневековья Аквината и Данте, до  Фрейда и Юнга. Ироническое
отношение Джойса к последним  не  мешало  ему использовать  их  науку  и  их
мифологию  -  глубинный  анализ  подспудных психологических  слоев личности.
Стоит сравнить ту роль, которую занимает сон и сновидения в учении  Фрейда и
в Поминках по Финне г а н у, чтобы оценить цельность культуры.

     Стихотворения в прозе Эвариста Парни, Алоизиюса  Бертрана,  Теодора  де
Банвилля,  Лотреамона, Артюра Рембо,  Шарля Кро, Стефана Малларме - разве не
прелюдии к "джойсизмам"?

     ...Человек - чеканный станок, отмечающий монету своим клеймом. Червонец
отмечен  печатью  императора,  образок -  печатью  папы,  игральная  фишка -
печатью шута.

12

     Я  тоже  отметил  свою  фишку  в житейской  прозе,  где мы беспрестанно
проигрываем,  и  где дьявол в конце концов  похищает  и игроков, и  кости, и
зеленое сукно.

     Император отдает приказы своим полководцам, папа обращается с буллами к
пастве, шут пишет книгу...

     Джойс пополнил чистую поэзию Бертрана и Малларме сором бытия, вслед  за
Бодлером объединив Цветы и Зло.

     Да  и была  ли  поэзия идущего первым, этого Каспара  из Тьмы, такой уж
"чистой",  если  в  ней человек -  хрупкая  игрушка, подвешенная за  ниточку
страстей: паяц, которого подтачивает жизнь и разбивает смерть?..

     А  загадочный,  трагический,   так  рано  ушедший  Лотреамон   -  Песни
Мальдороране джойсовский ли плач по человеку?

     О древний океан, различные породы рыб, которых ты питаешь, не поклялись
жить  по-братски. Каждая  держится  обособленно.  Таков  и  человек...  Если
какой-то клочок  населяют тридцать  миллионов человеческих душ, они  считают
своим долгом не вмешиваться в жизнь соседей, вросших, как корни, в следующий
клочок.  Переходя от  большого к малому,  убеждаешься,  что  человек живет в
своем  логове,  как дикарь,  и  нечасто  его  покидает, чтобы  наведаться  к
ближнему, который, в свой черед, затаился в другой берлоге. Великая  мировая
семья человечества - это утопия, достойная самой посредственной логики...

     Я часто задумывался: что легче  исследовать - глубь океана  или глубины
людского  сердца? Кто  поймет,  почему  мы  упиваемся  не  только  всеобщими
невзгодами ближних, но и невзгодами наших самых любимый друзей, о которых мы
в  то же  время  скорбим?  Неоспоримый пример подведет итог: человек говорит
лицемерно "да", а думает "нет".

     О  древний  океан,  величественный  одиночка...  Твои волны  чередуются
параллельно, перемежаемые короткими  промежутками. Едва одна из них убывает,
как вслед ей, вздуваясь, стремится другая, которая  тает, напоминая нам, что
все  в мире -  пена. (Так человеческие существа, эти живые  волны,  умирают,
сменяясь в однообразном порядке, но не оставляя и пенного ропота).

     О, эти волны прибоя, о, эти морские пейзажи! - Лотреамон, Бодлер, Джойс
- почему вы так созвучны?

13

     Это во времена Рабле, Деперье и костров Беды Достопочтенного можно было
смеяться - над всем, что способно вызвать смех. Сейчас же, в преддверии нас,
шествует  иное время:  "Смейтесь,  но  в  то же время  и плачьте.  Не можете
плакать  глазами -  что  ж,  плачьте ртом.  Невозможно и это -  мочитесь; но
предупреждаю: какая-то  жидкость необходима,  чтобы умерить сухость, которую
несет в своем чреве смех с запрокинутым лицом".

     И - как другое  откровение-предвосхищение  Джойса: "Смех, зло, гордыня,
безумие,  одно  за другим, появятся,  вслед за чувствительностью и любовью к
справедливости,  и послужат примером человеческому  изумлению: каждый узнает
себя в них не таким, каким должен быть, а таким, каков есть...".

     "Разве мы не скарабеи, с мандибулами и сяжками, катящие  по  земле свои
шары, преимущественно состоящие из экскрементов,  и хотящие - еще, и  еще, и
еще...".

     А виртуозная оторопь  Озарений Рембо? Разве Озарения да еще Одно лето в
аду - не предвосхищение Д ж а к о м о?

     Дюжие бестии. Не один из них грабил ваши  миры. Без нужды и не торопясь
пускать в ход свою великолепную  хватку  и  знание  ваших душ. Что за зрелый
народ!  Глаза с  придурью,  тип  лица деформированный  свинцовый... Свирепая
поступь лохмотьев!

     О, жесточайший Рай разъяренной гримасы!

     В костюмах,  сметанных со вкусом дурного сна, они (мы?) разрывают плач,
трагедии полубродяг и духовных полубогов,  каких никогда  не знали история и
религии.  Китайцы, готтентоты,  цыгане,  юродивые, гиены, молохи, застарелые
сумасбродства, зловещие демоны -  они сочетают ухватки народные, материнские
со скотством...

     Глаза  пылают,  кровь  звенит,  кости  ширятся,  слезы  и алые  струйки
сочатся.  Их  террор длится  минуту - или вечность. Лишь у меня есть  ключ к
этому варварскому параду.

     О, наши кости - их облачило новое влюбленное тело!

     Пусть  исполню  я  все,  что вам  памятно, -  пусть буду тем, что умеет
скрутить вас, - я вас удушу.

     Покуда  общественная казна испаряется в  праздниках братства, в облаках
гудит колокол зловещего огня.

14

     Вот ведь как: даже создатель чистой поэзии,  филигранный Стефан то тут,
то там вкрапляет в  свою словесную живопись все те же цветы зла. Ибо  жить -
даже в эмпиреях - и не видеть - нельзя...

     ...фонарь в ожидании сумерек подцвечивает лица несчастной,  бессмертной
болезнью, грехом столетий раздавленной толпы мужчин вместе с чахлыми, рядом,
сообщницами, чьи  утробы несут жалкий  плод, с которым изнемогает  земля.  В
тревожном безмолвии всех этих глаз, какие там заклинают солнце, меж  тем как
оно, уже под  водой, проваливается  с безнадежностью  вопля  - бесхитростное
зазывание:  "Никакая  вас  не  усладит  внутренним  зрелищем  выставка,  ибо
художника нынче нет, способного запечатлеть его печальную тень...".

     Мужья,  видя  мысленно  бедных подруг,  плешивых,  убогих,  пронизанных
страхом, теснятся толпой; да и те, в меланхолии, движимые любопытством, тоже
хотят поглядеть...

     А "драмы рока" Метерлинка? А гауптмановский Михаэль Крамер? Это любимая
драма Джойса, переведенная им  на английский. Да  и  как он мог  пройти мимо
произведения, посвященного  взаимоотношениям  художника  с  обществом,  мимо
другого поэта, говорящего, что люди ничтожны и затеряны в необъятном?

     Разве  Оскар Уайльд своими  странными притчами не готовил почву Джойсу,
Голдингу, новым романистам?

     -  Друг,  о чем ты  плачешь?  - спросил Христос, и Лазарь поднял к нему
глаза и сказал: "Я был мертв, и ты воскресил меня; так что же мне делать?".

     ...И вот  в  Палате божьего  суда  воцарилось  глубокое  молчание. Душа
грешника совсем нагая предстала перед Господом.

     И Господь открыл книгу жизни грешника:

     - Поистине, жизнь твоя была исполнена зла. Я отправлю тебя в Ад.

     - Ты не можешь отправить меня в Ад.

     - Почему же я не могу этого сделать?

     - Потому что я прожил в нем всю свою жизнь.

     И тогда снова воцарилось глубокое молчание в Палате божьего суда.

     Прочитайте прекрасное, проникновенное сказание  Андре Жида о Себастиане
Мельмоте  -  и  вы  поймете  сущность  сознания  Уайльда,  рождающего  новую
мифологию.

15

     С  Диккенсом  и Теккереем в англоязычной литературе кончился социальный
роман  событий,  с Батлером  и  Мередитом  в  искусство  вошло  подсознание,
самоуглубленность и человеческая многомерность.

     Модернистский роман не бытие тела - бытие духа. Человеческого сознания.
В конце концов  объективно только то, что возникает  бессознательно. В  этом
главный момент нового искусства: вместо событий - движения души.

     Вирджиния Вулф:

     Понаблюдайте в  течение  одного момента  психику  обычного  человека  в
обычный   день.  Сознание   получает  мириады   впечатлений  -  тривиальных,
фантастических,  мимолетных и  неизгладимых, словно  выгравированных  острой
стальной иглой. Они сыплются градом со всех сторон: из них-то и складывается
жизнь  в понедельник или во вторник. Будь писатель свободным человеком, а не
рабом, пиши он не то, что должен, а то, что хочет, следуй он своему чувству,
а не условной традиции, не было бы  ни фабулы, ни трагедии или  комедии,  ни
любовной  интриги или  катастрофы,  ни одной пуговицы, пришитой так, как это
делают портные с Бондстрит.

     Жизнь - не серия  симметрично оборудованных  ламп, жизнь это светящийся
ореол,  полупрозрачная  оболочка, окутывающая  нас  с появления на свет и до
конца. Разве не задача романиста - выразить эту изменчивость, этот неведомый
и ничем не  связанный дух, - каковы бы ни были его аберрации, как бы ни  был
он сложен, - и при этом передать, насколько возможно избегая примеси чуждого
и вне