Пруста.

     Отличительные особенности Поисков - отождествление литературы и  жизни,
содержания   и  личности  автора,  памяти  и  времени,  философии   жизни  и
художественных   образов.  Будучи   пространным   свидетельством   длящегося
впечатления,  саморождения, обретения  смысла существования,  непрерывным  и
многократным  творением  мира, Поиски явились огромным вкладом  в философию,
гносеологию,   психологию,   сравнимым,  без  преувеличения,   с  открытиями
Бергсона,  Фрейда,  Хайдеггера. Не  будучи "профессионалом мышления",  Пруст
ярко  и  сочно  -  художественно  -   изобразил   процесс   рождения  мысли,
возникновение  целого  мира  из  впечатления,  тождество  мысли  и  чувства,
случайность, спонтанность творимой человеком истины. Мысль  всегда возникает
из  некоторой  "точки незнания",  возбуждаемой  неожиданным  "дуновением" из
ничто.

     По мнению Жана-Франсуа Ревеля, Пруст  стал  открывателем  принципиально
нового  "неметафизического" способа философствования:  теориям, регулятивным
идеям,  морализаторству он предпочел доступ к вещам  "как  они есть", дающий
шанс  жизни  состояться  в   письме,   тексте,  литературе.  Давая  читателю
возможность  "отдохнуть  от  теорий", Пруст  само переживание,  впечатление,
воспоминание сделал актом мысли, лишенной занудства.

     Может быть, вслед за Прустом стоит определить зрелость  как способность
переживать  каждый  день   без  депрессии  и  экзальтации  или,  точнее,  не
превращать и то и другое в единственные способы избежать скуки.

     Можно повторить, что подвижническая эпопея Марселя Пруста  - бесконечно
длящееся   впечатление,   поиск   смысла,   самопорождение,   непрерывное  и
многократное творение мира, но -


567

     главное - совершенно новое осознание человеком мира  и себя  в мире,  в
чем-то  сродное  самым  смелым  новациям  физиков-теоретиков.  В  этом  мире
пирожное "мадлен" способно содержать  в себе огромный мир, разворачивающийся
памятью в сознании человека, и сам человек способен непрерывно саморождаться
из таинства Бога, культуры и движения сознания.

     Пруст притязал на создание художественной теория памяти и познания, "не
выстраиваемой  прямо в  логических терминах".  Создавая роман о  бесконечной
сложности путей человеческого духа, он "схватывал" не детали, но "внутренний
мир",  сам  говорил,  что  его  инструмент  не  микроскоп,  а телескоп.  Его
интересовали не столько разрозненные движения души, сколько функционирование
психики, устроение психологической жизни, механизмов сознания.  Он стремился
увидеть то, что невидимо другими, что  расположено глубже "картинок натуры".
Высшая реальность - не отражение, но невидимое, глубоко сокрытое. Вот почему
единственная  реальность  - та,  которую мы думаем, та,  что не  описывается
элементарно, однозначно,  та, что отказывается от простоты и видимости. Все,
что мы видим, оказывается,  может иметь объяснение,  далекое от  очевидного,
"объективного", "реального". Истина возникает  не  от того, что мы видим, но
оттого,  что   мы  мыслим.  За  самым  однозначным   всегда   таится  бездна
возможностей,  даже за любовью  кроется тысяча разновидностей любви.  Вообще
говоря,  глубоко  спрятанная  (а  не очевидная) реальность  имеет  структуру
сновидения. Жизнь  есть сон в  том смысле, что в ней  сокрыта фантастическая
феерия возможностей, представляющихся плоскому уму "полетом ведьм". Гете  не
без оснований считал,  что все мышление не  может помочь мышлению, ибо самое
сокровенное кроется в безднах,  куда не  проникнуть  самому изощренному уму,
которые едва доступны лишь блаженным или святым.

     Зачем человеку нужны искусство, литература,  культура?  Затем,  что все
это  открывает  нам  неизвестную часть  нашей души.  Затем,  что собственным
усилием невозможно  вытянуть  себя  из трясины животного  бытия. Затем,  что
духовная жизнь нуждается в постоянной духовной  пище. Затем, что, по  словам
самого  Пруста, никогда не нужно бояться зайти  слишком  далеко, потому  что
истина - еще дальше!

     Пруст   великолепно   сознавал  -  в  этом   суть  его  гносеологии   и
эпистемологии,  -   что  истина  бесконечна,   сокровенна,   таинственна   и
труднодоступна.  Еще -  что она не  открывается в  "объективном знании", ибо
никакое  знание не  войдет в сидящего  в нас  беса,  препятствующего  такому
постижению.  Истина в пределе не-сообщаема, потому что  человеку свойственно
противиться ее "вхождению". Конечно, существует духовное сродство, но люди

568

     слишком   часто   оказываются  несообщающимися   сосудами,   совершенно
"непрошибаемы" для истин, для других очевидных.

     ...факт  знания, совершенно  чуждого Сен-Лу, - что за  двадцать франков
Рахиль  продавалась  в доме свиданий,  -  может  получить для  Сен-Лу (путем
работы проработки)  совершенно особый, тайный смысл и внутреннее уникальное,
только Сен-Лу доступное очарование.

     Этот  сверхконкретный пример - только иллюстрация "защиты  сознания" от
истины, выстраиваемой каждым  на  протяжении всей жизни  и на  другом  языке
обозначаемой "бегством от свободы".

     Помимо "защитного пояса" сознания,  предохраняющего человека от истины,
всегда  существует что-то, чего нельзя знать, будь то Бог, кантовский ноумен
или когенов-ское "предельное понятие". "Ведь можно встретиться  с Богом  - и
не узнать в  нем Бога". Истина -  это  наше  присутствие в  ней, наше к  ней
отношение, ибо  из названий,  составляющих  ее  смысл,  мы способны что-либо
извлечь, лишь включив свое "я", собственное впечатление.

     Гносеология  Пруста - глубочайшее осознание  процессуально-сти  истины.
Истина не есть нечто, что можно схватить или получить по почте. Если хотите,
истины  не  существует, потому  что  истина - вечное движение,  становление,
обновление, переоценка.

     М. К. Мамардашвши:

     Я могу вам  доказать такую  теорему, что  если истина секретна, то дело
кончается тем, что ее нет ни  у кого, в том числе у тех, которые должны были
бы в секрете держать истину. Потому что ткань способности человека открывать
истину настолько тонка и сложна,  настолько она не должна нигде  разрываться
(поскольку  это именно ткань),  что любое покушение  на органику истины -  а
органики истины нет до интерпретации, никто не держит ее  в готовом  виде  -
кончится  тем,  что ни  у кого  ее не будет.  Мы  ведь  часто  предполагаем,
например,  что мы чего-то не знаем, а начальство знает. Я могу держать пари,
что в социальном процессе, в котором допущены два таких начальных шага - что
есть какое-то  место  (начальство), которое будет  искать истину, и есть мы,
которым  можно ее  сообщать или  не  сообщать, -  что истины  не  будет и  у
начальства. Там тоже  ее не знают.  Почему? Да  потому,  что разрушена ткань
приобретения  истины.  А ткань  приобретения  истины  отлична от  правил,  в
которых она сформулирована.

569



     Существует  не  истина,  а  куски  истины:  познание  есть  построение,
результатом  которого является часть,  точка истины. Пруст  определял истину
облаком   точек  -   истина  распростерта   в  пространстве  и  времени  как
расходящийся пучок, расширяющаяся сфера.

     Одна  из  главных тем Пруста -  множественность миров,  множественность
видений мира,  фатальная расходимость сознаний.  Простота -  это  убожество.
Примитивные   миры,  примитивные   видения   мира   распространены  в   силу
естественного    человеческого    конформизма,    рационализма,   фанатизма,
традиционализма, лени. Зачем ломать голову, утруждать себя, перестраиваться,
переоценивать,  если живешь  согласно принципу  "экономии  мышления"?  Зачем
постоянно сомневаться, заглядывать в  себя, переучиваться, если можно - "как
другие"? Зачем мучиться над огромным, подвижническим романом изменения себя,
если тебя каждодневно атакуют абдуллаевы и маринины? Но это - мертвая жизнь,
ибо живое  тем и отличается от мертвого, что способно на что-то иное. А  вот
мертвое  действительно  единственно -  оно такое,  какое есть  и не способно
ничто породить. Не  потому ли у нас,  в  России, по  словам  Пушкина,  любят
только мертвых?

     Рассматривая  жизнь  как  усилие  во  времени,   размышляя  над  тесным
переплетением жизни и смерти, свободы и судьбы, Пруст постоянно подпитывался
собственным опытом тяжелого астматического больного, вечно балансирующего на
грани ощущения смертельного  удушья,  на  грани  психологического  состояния
близости  небытия. "Ты задыхаешься, и смерть - не где-то далеко, а вот - она
здесь".  С этим,  кстати, связана и  структура  его романа-собора-симфонии -
"включенность в  начало  конца, перекличка частей, нанизывание символических
соответствий,  присутствие  целого  в  детали, строительство  "шаг за шагом"
согласно генеральному плану духа, постоянная обращенность к этому духу.

     Как  и  Божественная  Комедия,  эпопея  Пруста  суть  странствия  души,
путешествие  по  душе,  то,  что он  сам  именовал  исследованием  "глубоких
отложений моей умственной почвы".

     Человеческое насилие начинается с идеи, угнетение - с торжества  Истины
над   человеком,  доктрины  над   душой.  Любое  обобщение  -   религиозное,
философское,  этическое -  есть насилие, ибо оно пренебрегает моим "я", моей
духовной  свободой, моей человечностью. Единственно  надежный - религиозный,
философский, этический путь - это путь индивидуальный, путь такого испытания
мира, чтобы  в этом мире  был  возможен "я" как автономная,  самостоятельная
инстанция. Этика  - это признание равноправия другого, это  отказ навязывать
другому мое видение мира.

     Этика   -   эта   моя   этическая  свобода,   скованная   только   моей
ответственностью - в том числе ответственностью за другого, ответственностью
за  каждое  унижение  и  оскорбление  в  мире.  Этика  - это  свобода,  плюс
самоиспытание,  индивидуальный путь плюс постоянное сомнение в  правильности
выбора,  моя  вера  плюс  непрекращающийся  поиск  Бога,  Бог  во  мне  плюс
терзание-самоистязание внутренней порочностью, собственной греховностью.

     Этика  -  это  самореализация, но реализовать  себя  трудно  по причине
самонезнания,  самонепонимания, самоприукрашения. Самоосознание -  первейшая
необходимость  человека  этического.   Вот  почему  на  месте   утопического
прекраснодушия должна быть правда полноты жизни. Вот почему реализовать себя
этически тождественно словам Пруста - "понять, что  ты есть  на самом деле и
каково  твое действительное положение". Это означает не просто "быть собой",
но  быть  максимально  свободным от любого  зашоривания,  самообожествления,
самоидеализации.  Еще  это  значит  -  сознавать  и  признавать  бесконечную
сложность путей человеческого духа, следовательно, отказаться раз и навсегда
от императива "следуй за мной".

     М. К. Мамардашвили:

     Для Пруста человек не субъект воспитания, а субъект  развития,  который
обречен на то, чтобы совершать внутренние акты на свой страх и риск, чтобы в
душе его вызрели эквиваленты того, что внешне, казалось бы, уже существует в
виде предметов  или  человеческих  завоеваний.  Так вот,  людей  можно якобы
воспитывать, если  окружить  их,  например, самыми  великими и  благородными
мыслями человечества,  выбитыми на  скалах, изображенными на стенах домов  в
виде  изречений,   чтобы,  куда  человек  ни  посмотрел,  всюду  его  взгляд
наталкивался бы на  великое изречение, и он тем самым  формировался. Беда  в
том, что мы и к книгам  часто относимся таким образом. Для Пруста же в книге
не  существует того  содержания,  с  которым  мы  с  вами  должны вступить в
контакт:  оно  может только  возникнуть в  зависимости от  наших  внутренних
актов. Книга  была для Пруста  духовным  инструментом, посредством  которого
можно (или нельзя) заглянуть в свою душу и в ней дать вызреть эквиваленту. А
перенести из книги великие мысли или состояния в другого человека нельзя. То
есть книга была частью жизни для Пруста.

     Пруст говорил, что  книги,  в  конце концов, не такие  уж торжественные
вещи, они не очень сильно отличаются от платья, которое можно кроить и так и
этак, приспосабливая к своей фигуре. Поэтому не надо стоять по стойке смирно
перед книгами. Такова мысль Пруста.

571


     И  поскольку я уже употребил  слово "жизнь", то хочу за это зацепиться.
Как я бы выразил основную ситуацию Пруста  в той книге, с которой  мы должны
иметь дело? Вообще-то это  роман желаний и мотивов. В психологии есть  такой
термин  "мотив" - имеется в виду психологическая причина того или иного дела
или  поступка. А Пруст  слово  "мотив" (и  я  вслед  за  ним)  употребляет в
музыкальном  смысле - что есть  какая-то  устойчивая нота, проходящая  через
достаточно  большое пространство музыкального произведения. И у  жизни  есть
мотив, есть какая-то нота, пронизывающая большое пространство и время жизни.
И этот мотив  связан чаще  всего с  желанием.  В одном очень простом смысле:
ведь в действительности мы являемся только и только желающими существами. И,
кстати,  одно  из  самых  больших  желаний - желание  жить.  Но жить  - как?
Чувствовать  себя  живым!  Наши  желания  и  позволяют  нам чувствовать себя
живыми. Это самая большая ценность.  У жизни нет ценности  вне ее самой, она
сама - ценность в этом смысле.

     Скажи, кем зиждется забытая до срока мысль?
     И где живет былая радость и минувшая любовь?
     Когда они вернутся к нам, и сгинет мрак забвенья,
     И я смогу перенести сквозь время и пространство
     И облегчить сегодняшнюю боль, и мрак, и горе.

     Это стихотворение дает нам поэтическую ясность  всех тех вещей, которые
мы  пытались  выяснить  другими  средствами.  Действительно, все,  что Пруст
называет  "утраченным  временем",  "воспоминанием", "любовью", "ревностью  к
самому себе"  и  т. д, -  все это  есть  попытка  ответить на вопрос:  каким
образом я  просыпаюсь в качестве "я"? Переверните:  где я  был, до  того как
проснулся? Где пребывает тот, который,  несомненно,  просыпается в  качестве
самого себя? Мы-то  живем и считаем, что раз  мы  проснулись, это есть мы. А
если подумать, это не само собой разумеется. А где был тот, который спал, но
проснулся в качестве самого себя? или  шире: где пребывает забытая  до срока
мысль?  Действительно, мысль  высказана где-то  в  пространстве  -  мы  ведь
пространственно смотрим на мысль, раздался звук мысли, она может быть понята
сейчас же, а может быть понята через 100 лет или через месяц, - где она была
в  это время? Вы знаете, что история  происходила квазициклически, и то, чем
были  греки,  мы  узнали  в  эпоху  Возрождения  (это  и  было  возрождением
античности). Но возникает простой вопрос: греки что-то натворили, наговорили
и надумали, потом мы это узнали, - а где это было, пока мы узнали? Ведь если
была  бы  такая непрерывность,  в которой  контакт  нагляден, не возникла бы
проблема: где  была мысль, так,  чтобы  вспомнилась именно такой,  какой она
была.  Мы  вспомнили  Платона, вспомнили  Аристотеля,  Декарт  в  XVII  веке
вспомнил античную математику -  где она была? Все  наши проблемы,  которые я
анализирую  в  связи  с Прустом, все  время излагались  мною так,  что везде
имплицировано  предположение существования  некоторого поля -  континуума, в
котором  - а не в  наших головах  - существуют какие-то вещи.  Где пребывает
былая радость и минувшая любовь? И самое главное,  что основной пафос Пруста
- "где живет былая  радость и минувшая любовь" или "забытая до срока мысль",
- не  есть вопрос простой любознательности,  отвлеченной любознательности, а
есть  вопрос жизни и смерти.  Посредством возвращения чего-то - мы не знаем,
где  оно  пребывает,  решается   что-то  в  сегодняшнем  дне.  Скажу  иначе:
возвращение тех вещей, о которых мы не  знаем и должны  спрашивать,  где они
пребывают, во-первых, оживляет что-то вокруг нас, меняет самого человека  и,
во-вторых, делает живым многое из  того,  что вокруг него уже мертво,  стало
стереотипом,  стандартом,  имитацией,  "пленением образов" и  т.д.  То  есть
задача памяти, оказывается, состоит в оживлении прошлого, что и есть условие
сегодняшней жизни. Ведь не случайно сказано: "и  облегчить сегодняшнюю боль,
и мрак, и горе".

     История издания эпопеи внутренней  жизни Пруста столь же печальна,  как
история всех великих книг  - того же Улисса или Человека без свойств. Первый
том везде встретил отказы, недоумение  и  раздражение, никто из издателей  и
слушать не  хотел  об опубликовании "странной" книги.  Даже для  того, чтобы
издать В сторону Свана за счет автора, потребовались уговоры... После выхода
в 1913 году книгу никто не заметил...

     Заметному,  значительному, если  не  триумфальному литературному успеху
Пруста  помешали  два обстоятельства. Одно - это  отрицательный отзыв  Андре
Жида  о  прустовской рукописи,  что основательно  задержало  ее  публикацию.
Другое - это начавшаяся мировая война, когда стало  уже не до литературы, по
крайней  мере  не  до  той  литературы,  которую  создавал Пруст.  Но у этих
"обстоятельств"   оказалась   и   оборотная  сторона:  лишенный  возможности
печататься,  Пруст засел  за  свою  уже  почти  готовую  рукопись  и  годами
дорабатывал и перерабатывал ее.


     Лишь  спустя пять лет, когда появился следующий том Под сенью девушек в
цвету,  на  удивительного  автора  было  обращено  внимание  публики  и  ему
присудили Гонкуровскую премию, сразу сделавшую Пруста знаменитым.

573


     В мировой литературе вряд ли  найдется другое произведение (может быть,
за  исключением  Улисса),  которое  бы  получило  столько  взаимоисключающих
определений:    эпическая    поэма    повседневности,    кунсткамера     для
коллекционирования мелочей,  голос  инстинкта,  непрерывный поток  сознания,
симфония    впечатлений,   кладовая   памяти,   итог    культуры,    апофеоз
субъективности,  всеобъемлющая панорама жизни, последовательность  состояний
личности, камерный мирок реакционера и декадента...

     Книга  эта  стала  для  Пруста  не просто  освобождением  -  она  стала
существованием, формой бытия. Он никогда не написал бы ее, имей другие формы
существования.  Он и  принялся за  Книгу,  отгородившись  ею от недоступного
более  мира,  от настоящего  времени, от столь  любимой  им  светской жизни,
утратившей реальность.

     Пруст остался один-на-один со своими воспоминаниями. Он писал, почти не
покидая  постели,  писал  с  необычным  для  него  упорством, хотя силы  его
иссякали и минут для работы становилось все  меньше.  Нет никаких  сомнений,
что Пруст смог превратиться в истинного художника только  в это время. Пруст
работал  со  все  возраставшим  напряжением  только потому,  что  он  "искал
утерянное время", только потому, что был поставлен перед необходимостью жить
в мире воображения, "грезить жизнь". Жизнь Пруста, наконец, получила смысл и
цель - и причиной этой была ставшая у его изголовья смерть.

     Жизнь  любого художника  неотрывна  от  жизни его  творений, для многих
творения  и  есть  жизнь.  И  все  же  у  Пруста  особый  случай:  творение,
тождественно равное жизни, творение, заменившее жизнь, творение, возникающее
из  собственной жизни,  переливаемое  из  нее.  Мне  трудно  назвать другого
художника, "лепившего" произведение из самого себя.

     Даже мельчайшие факты бедной событиями, однотонной жизни Марселя Пруста
отразились в  его  романе,  который  был  самым крупным  ее  событием, почти
единственным   содержанием  последних   16   лет  жизни,   и   который  стал
беспрецедентным в истории литературы произведением, вступившим, так сказать,
в единоборство  с жизнью,  попытавшимся  жизнь подлинную, реальную  заменить
рассказом о ней.

574

     Огромное творение Марселя Пруста воспринимается прежде всего  как форма
существования  его создателя, как единственная доступная ему и полностью его
устраивающая форма  практического действия. Чем ближе конец книги, тем яснее
выр