нскому
правительству   благотворность   политики   "неподражаемого"   Муссолини   и
необходимость конфуцианской прививки  для мировой экономике. Иными  словами,
Паунд так и не осознал ни своей вины, ни причины суда над ним.

     Он остался при убеждении, что мировую войну развязали Англия и Америка,
тогда  как  Италия   пыталась  этому   воспрепятствовать  путем  ограничения
экспансии  мирового  капитала.  Америка  же  столкнула  Россию  и  Германию,
использовав  Россию для уничтожения "союзников", Германии и Италии,  ставших
"жертвами" мирового капитала. Россия тоже пошла у него на поводу, чуть ли не
первой вступив в войну, что и следовало ожидать  от "невежественной страны".
Иными   словами,   Вторая   мировая  была   спланирована  и   спровоцирована
англо-американским  империализмом  задолго  до того,  как  идеологи  нацизма
разработали мифологическую подоплеку арийства.

     Может показаться, что "бред" Паунда действительно свидетельствует о его
невменяемости или, мягко выражаясь, комплексе неадекватности. Может быть,  я
бы  тоже так  думал, если  бы на  каждом  шагу не  встречался  с  достойными
уважения, даже умудренными  людьми, "сделавшими себя" в науке или искусстве,
но обладающими совершенно "пещерными" взглядами типа "Константинополь должен
быть наш!" или "Слава товарищу Сталину!". Мне даже представляется, что,  при
всей   кажущейся    несовместимости   профессиональной    прозорливости    и
политического  невежества,  мудрость  и  глупость  легко  уживаются  даже  в
выдающихся  людях,  свидетельством  чему  является Паунд,  а  вместе  с  ним
несколько  десятков звезд  европейской культуры первой величины,  пошедших в
услужение  нацизму  из  "глубочайшего убеждения", я уж  не говорю  о великом
множестве наших "истинно верующих"...

     Бредовое  политическое  и   экономическое  мировоззрение   Паунда  было
представлено    его   защитником   Джулианом   Корнеллом   как   неоспоримое
свидетельство  невменяемости поэта,  продолжавшего  после поражения Германии
твердить о мученической судьбе Гитлера.

     Мне представляется,  что даже самые пристрастные и далекие от жизненных
реалий  убеждения людей могут иметь под собой  взаимоисключающие  основания.
Что для  большинства есть примитивная дремучесть, то для людей склада Паунда
-  проявление,  если можно  так  выразиться,  "артистической  зашоренности",
эпатирующего нонконформизма,  болезненного  травматического  инфантилизма  и
т.д., и т.п.

373

     Паунд жил  внутри  сотворенного  им мира  фикций, поэтических  текстов,
культурных и этических монад, весьма далеких от  жизненных реалий, и внешний
мир деформировался в его сознании до совершенно неузнаваемых форм.

     Многие  его  суждения  исключительно  пристрастны,  но  не  более,  чем
эмоционально и  соматически маркированные высказывания участника драмы,  или
высказывание,  изъятое  изнутри поэтического текста (в особенности  первое).
Ведь симпатию к фашистскому режиму или восхищение "гением" Муссолини следует
рассматривать в контексте экономических и культурных утопий Паунда, их же, в
свою  очередь, в контексте отношения к слову  в поэзии и способности Э. П. к
высказываниям определенного качества.

     Особость  Паунда как поэта, критика и публициста  -  в том,  что нельзя
понять  (тем  более  - принять)  его без осознания аномальной  структуры его
психики и изощренной  специфики его миропонимания (с ненормативной лексикой,
параноидальными увещеваниями, истеричными выпадами).

     Это  истерика человека,  пытающегося  не утерять память  о  топосе, где
возможны поэтические высказывания. Отсюда и сбивчивость, фрагментарность,  а
порой и  полная бессвязность. Поэтому на фоне современных шедевров  критики,
сочинения  Паунда,  вероятно, обладают несколько  иной ценностью, ибо они не
менее аффективны  и  реактивны, чем  сама его  поэзия. Эти  записи - Одиссея
мозга,  в которой  все  облюбованные  "места"  поэта,  несмотря  на все  его
старания  научить  их  видеть, остаются необозримыми.  Обозрим  и осязаем  -
внутри собственных беспокойств - сам  Паунд - неподражаемый исполнитель всех
поэтических функций своего времени.

     Граничащий   с  истерией   нонконформизм   Паунда   -  при   всем   его
доброжелательстве и филантропии - все больше превращал  его  в отверженного,
изгоя, шута. Аутсайдерство, обусловленное эксцентричностью, толкало поэта во
власть хаоса, шизофренической утопии,  в которой  вещь  уничтожалась словом,
жизнь - фантазией и ад - иллюзией идеального мира (тождественно равного миру
без капитала). Паунд, видимо, верил  в собственную способность построить мир
из слов, истребить "злые" вещи чисто литературным путем.

     Но  вещи,  которые  следовало  истребить,  оказались неисчислимыми. Для
человека,  мыслящего  количествами,  трудно  совладать с  количеством  мира,
размножающегося во

374

     времени. Пытаясь угнаться за количествами, единственное что мог сделать
Паунд, это переносить их клочками  на бумагу,  подобно летописцу. "Ада" было
больше, чем "рая". "Вот где ад",  указывая пальцем на сердце, говорил о себе
поэт в  последние годы  жизни.  "Кантос" не  имеют конца, и  не  потому, что
поражение потерпел  засоренный мозг  поэта,  а  потому,  что  "ад"  оказался
Паидеумой XX столетия.  "It all does not cohere" *  -  рефрен ряда последних
Канто.

     Тем не менее Паунду удалось написать эпос XX века. Не напиши он ничего,
ему бы все равно удалось это сделать собственным телом, которое  он напрямую
подверг аду  - "поэзии" мира.  Тогда стоило ли писать их,  необходим  ли акт
письма, если запись производится на самом теле? Этот вопрос не имеет смысла,
если сама поэзия такова, что между ее написанием и ненаписанием нет разницы,
если "рай" - место восхождения, усилия поэта, стал так доступен, что переход
в него можно осуществить с помощью единственного слова в любой момент, и все
паломничество перехода оказывается избыточным.

     Хотя Паунд, по его собственному признанию, не читал  "ни одного из этих
русских",  в  нем  было  что-то  от  Толстого,  но  и  что-то  от  Ленина  -
одержимость, фанатизм, качество, наиболее опасное для  человека  выдающегося
ума или  сильной  воли. Человек,  открывший  современной  Европе  японскую и
китайскую  лирику  Средневековья, заново прочитавший трубадуров и Проперция,
исповедовал и изобретал типично социалистические, абсурдные системы контроля
над производством и распределением,  дико  поносил рыночную экономику  и пел
осанну дуче.

     Человек, порвавший с Америкой еще в ранней молодости, проживший жизнь в
Европе, боготворивший романское  средневековье,  Кавальканти, Вийона, Данте,
Бертрана де Борна  и с  презрением отвергавший американскую культуру и самый
образ жизни в Америке. Филолог, преподававший в  молодости романские языки в
захудалом  городке  Кроуфорд-свилле, в штате Индиана,  и изгнанный  из  этих
"Афин  Запада"  за аморализм, а точнее, за то, что однажды зимним вечером он
подобрал на улице оставшуюся без гроша в кармане девушку из проезжего цирка,
накормил ее  и  дал ей  кров. Литератор, заявивший  в 1913 году: "Совершенно
естественно и закономерно, что мне пришлось уехать за границу, чтобы  начать
печататься... Я  не  виню в  этом мою  страну;  нам  эмигрировать легче, чем
Америке - изменить характер  своей  цивилизации  настолько,  чтобы  она  нас
устроила". И в то

     * Ничего не связывается (англ.).

375

     же время  поэт,  немало  сделавший для американской культуры;  в глазах
литературной  молодежи 10-20-х  годов он был,  по  воспоминаниям  Хемингуэя,
чем-то вроде  живой легенды;  художник,  через  школу которого  прошли такие
писатели  и  поэты,  как  сам  Хемингуэй,  Фрост, Сэндберг,  Уильям  Кар-лос
Уильяме, Хилда Дулитл и др. Критик, оставивший элитарную теорию искусства  и
открывший  будущих мэтров  английского модернизма Элиота и Джойса; а в то же
время Паунд  в 10-20-е  годы поддерживал  далеких ему Сэндберга  и Мастерса,
первым  оценил талант Фроста,  а поэта Джона Гулда Флетчера, преклонявшегося
перед  "грубым  реализмом  Уитмена", поощрял  за  смелость,  с  которой  тот
"выуживает свои темы, копаясь в мусорном ящике".


     Паунд в острой форме болел хворью, поразившей большую часть европейской
интеллигенции. Шпенглер назвал болезнь "закатом Европы" -  крушением идеалов
гуманизма. Очень точно диагноз поставил учитель Паунда - Йитс:

     Экономист,  поэт, политик, со всей страстью обрушивавшийся на "творящих
зло",  Паунд  не  в силах  был понять  характер  общественного  заболевания,
которое он так остро чувствовал, и творящие  зло выходили у него гротескными
фигурами, напоминающими рисунки из детской книжки про зверей.

     Как  "истинно верующий",  Паунд  нуждался в "образе  врага", как  поэт,
верил  в  очистительную  миссию  искусства.  В  этом  он  мало  отличался от
большевиков, которых, впрочем, ненавидел.

     Ожиревшее    ростовщичество,    трусливая    и   лицемерная   политика,
омерзительная  финансовая  система, садистское проклятие христианства -  все
это объединено с  одной целью: не только ради того, чтобы сотни видов  диких
животных исчезли  с земли  под  натиском наступающей  индустрии, чтобы земля
покрылась  абсолютно  неотличимыми одна  от другой  овцами, чья шерсть кишит
паразитами и  чье блеяние сливается в  неподражаемую  социальную  монотонию;
нет,  не только это; в нашем  так называемом "обществе" и  genus  anthropus,
этот  избранник  богов, подвержен тому же  процессу. Дойные коровы в  облике
человеческом,  стада  принявших  человеческий облик  овец  -  вот кто  нужен
эксплуататорам,  ибо  всех  прочих  они  считают   опасными.  И  так   будет
продолжаться,  если  искусство не  откроет  правды:  а  оно  перестает  быть
искусством,  когда   оказывается  в  руках   святош  и  налогосборщиков,   и
вырождается в патетическую болтовню, стоящую на страже предрассудков.

376

     Наши  подчеркивали антибуржуазный  пафос Паунда, но, будучи наследником
Ницше, Уайльда,  Жарри,  он  ниспровергал не столько  "бюргерскую",  сколько
массовую культуру, разоблачал того человека-массу, который вскоре появится в
философии Ортеги и в драме абсурда Ионеско и Беккета.

     Уж эти-то, во всяком случае, сражались,
     а кое-кто с истинной верой
     pro domo*. во всяком случае.

     От избытка энергии,
     из любви к авантюрам,

     из страха стать слабым

     или слыть дезертиром,
     из придуманной любви к кровопролитию,
     по наитью...
     Из страха, в кровопролитья внедряясь
     с недюжинной прытью.

     А кое-кто и умер,
     без "dulce" и без "et decor"**...
     Шли, по зрачки в аду увязнув,
     в ложь стариков поверив, а потом,
     изверенные, шли домой, ко лжи,
     домой, к уловкам подлым,
     домой, к той, старой лжи и новому стыду,
     к наростам жирным вековым процентов
     и к ловким должностным лгунам.

     И небывалая дерзость, и небывалая мерзость.
     И молодость, и благородство,
     нежные лики, тела несравненные;

     и небывалая стойкость души,

     и небывалая слов прямота,
     иллюзий крушенья в давние дни небывалые,
     истерики, шепот исповедальный в траншеях,
     хохот из разложившихся животов ***.

     В жизни Калибан всегда теснит Ариэля. И дело не в том, что народы гонят
на бойни, но в том, что они идут туда "с гордостью"...

     Погибли-то мириады,
     И среди них лучшие,
     За сдохшую старую суку,
     За стухшую цивилизацию.

     * За дом (латин.).
     ** 3а родину; сладко; и почет[но] (латин.).
     *** Стихи Паунда приведены  в переводах  А. Парина,  М. Фрейдкина и  А.
Кистяковского.

377

     В возрасте двадцати  двух лет он написал поэму под названием "Баллада о
добром пути", которая вызвала  оживленные толки. Это  была первая из мужских
баллад  -  жанр, который  впоследствии  использовал  Мейсфилд  да  собирался
использовать и сам Паунд. "После баллады о Христе, говорил он, мне следовало
бы  написать такие же баллады  об Иакове,  Иоанне, Матфее,  Марке и  Луке, и
тогда карьера была  бы мне  обеспечена". Если ему удалось избежать падения в
бездну стандарта, то произошло это  просто  потому,  что он  и не знал  о ее
существовании.

     После публикации  в 1912  году "Ripostes"  круг его  читателей  заметно
сузился. Публика  не  любит, когда  ее удивляют, а новые  стихи эпатировали,
даже несколько  шокировали;  эти  стихи доказывали,  что Паунд  не  является
просто  автором мужских баллад или новым Браунингом, который в средневековых
фразах оживляет средневековые характеры. Еще больше читателей отпало от него
после  того, как в 1916 году он опубликовал "Пятилетия" ("Lustra"), либо  им
не понравилось  то,  что  он употребляет обычный  разговорный язык, либо  та
откровенность, с которой  он описывает переживания L'homme moyen sensuel. To
же самое произошло после того, как он опубликовал стихи из цикла "Моберли" и
первые из своих "Cantos"; с каждой последующей новой книгой он терял прежних
читателей, затем приобретал новых, которые в свою очередь уходили; он всегда
держал свою аудиторию на расстоянии.

     Теперь ему было тридцать семь, и пришла пора перестать  тратить столько
сил на  других людей  и  литературу в  целом,  оставить  попытки  воспитания
публики и начать писать самому. Завершение "Cantos"  отнимает у него  многие
годы; он хотел написать оперу, были у него и другие планы...

     Паунд  известен не  только как  крупный  поэт, но  и  как  литературный
меценат, не  жалевший  ни  собственного времени,  ни  средств  на  поддержку
восходящих звезд - как потом оказалось - цвета европейского искусства.

     Его  роль сводилась  к  учительским  функциям  в двойном  смысле  этого
понятия. Он воспитывал публику тем, что бранил ее; он  постоянно представлял
ей  новые имена, достойные восхищения,  предлагал новое прочтение классиков,
новые и все более строгие критерии оценки поэтического творчества.

     У  него был  кружок друзей, в  который  входили некоторые из крупнейших
поэтов нашего времени. Они  тянулись  к Паунду,  чувствуя в нем  беззаветную
преданность литерату-

378

     ре. Он прилагал  большие усилия к  тому,  чтобы добиться признания  для
произведений  своих друзей,  в то  время как  большинство из его собственных
работ  оставались  неопубликованными;  он  добивался  денежных  авансов  для
других, в  то  время  как  легко мог  использовать  их  в своих  нуждах.  На
протяжении всей своей литературной деятельности он зарабатывал не больше чем
поденный рабочий в Англии.

     Он принимал деятельное участие  в работе журнала П о  э т р и,  помогая
молодым поэтам проложить  пути к известности.  Он редактировал поэму  Элиота
Бесплодная земля, отдельные мотивы которой предвосхитил в своем сатирическом
цикле Хью Селвин Моберли.  Совместно  с У.Льюисом Паунд  разработал  технику
вортицизма с  целью передать  машинные  ритмы  и чреватую  взрывами  энергию
современной цивилизации, уродство ее форм.

     Век требовал запечатлеть
     Его рывки и ужимки -
     Тут нужны не мрамор, не медь,
     А моментальные снимки.

     Озарения - к черту прозренье твое.
     И никаких выкрутасиков!
     Лучше заведомое вранье,
     Чем парафразы классиков.

     Гипсовых формочек "требовал век",
     Реакции требовал бурной,
     Шустрой прозы ждал человек,
     А не вычур рифмы "скульптурной".

     Среди современных  писателей у Паунда более  всего выражено  отсутствие
причинной связи как во  временном, так  и логическом смысле этого слова. Его
интересовали  в основном  выразительные,  точные,  возбуждающие  воображение
образы. В К а н т о с нет ни героя, ни действия, ни темы, ни развития идеи -
только       всеобъемлющие       взаимопереплетающиеся,       повторяющиеся,
кинематографические ритмы.

     При всей  новизне языка Паунд часто утверждал, что это являлось простым
перепевом  стандартов традиции  искусства для искусства,  если только  -  не
более  древней традиции менестрелей. Он  без устали  повторял,  что  публика
тупа, что счастлив тот поэт, который живет в башне, что он пишет ради  того,
чтобы шокировать публику и что его песни  останутся жить, когда их слушатели
уже умрут.

379

     В отличие  от Водсворта, видевшего  в поэзии стихийное излияние сильных
чувств, Паунд находил в ней вдохновенную математику - уравнения человеческих
эмоций; поэзия для него подконтрольный интеллекту труд аналитика, находящего
точное  словесное  выражение  своему  видению  мира.  В  его  руках   лирика
становилась почти наукой, он сам - почти ученым, поэтика - лабораторией.

     Параллель,  которую проводил Паунд между  поэзией и  наукой, становится
ясной только сегодня, когда наука плюрализуется, а научная истина становится
"новым  зрением",  "еще  одной перспективой",  демонстрацией  умения "делать
науку" (в поэзии - стихи).

     Паунд  считал,  что  хорошая  поэзия  никогда  не  создается  в  формах
двадцатилетней давности, ибо если поэт пишет в старой манере,  он  и черпает
из  устаревшей жизни. А  раз меняется жизнь,  меняется и  форма и содержание
поэзии.  Новая  поэзия должна  быть  полностью лишена сентиментальничанья  и
манерничанья  старой.  Она  должна  быть  строгой,  энергичной,  насыщенной,
углубленной.

     Она будет сильна правдой, ее будет отличать энергия мысли. Она не будет
черпать   свою  силу  из   риторического   пустозвонства  или  из  показного
бунтарства.  Мы  будем  встречать  все   меньше   красивых   прилагательных,
притупляющих остроту душевного потрясения, производимого поэзией. Я хотел бы
видеть  ее именно такой - суровой, прямой, свободной от всякой  слезоточивой
чувствительности.

     Проблема ясности поэзии волновала Э.  Паунда всю жизнь.  Хотя ревнители
"прозрачности"  искусства пользовались  благосклонностью публики,  высшими и
вечными образцами всегда являлись творения дантовского толка.

     Они - настоящее  искусство  в том смысле, в каком настоящее искусство -
католическая месса. Песни  первого рода* скорее всего, прискучат вам,  когда
вы  познакомитесь с ними поближе; они особенно скучны, если пытаться  читать
их после того, как прочитаны пятьдесят других более или менее подобных.

     Канцоны другого рода * -  это ритуал. К ним надо подходить и относиться
как к ритуалу. В этом их предназначение и сила воздействия на слушателя. Тем
они и отличаются от обычной песни. Может быть, они утонченнее. Но постигнуть
их тайны дано лишь тому, кто уже искушен в поэзии.

     *  К  песням первого рода Паунд  относит поэзию поклонников ясности,  к
канцонам второго - Данте и эзотерических авторов, "узкого круга".

380

     Поскольку  поэзия,  как и  миф, суть истолкование  душевных  состояний,
глубина  этих состояний определяет  долговечность  (и поэтичность) творений.
Поэтому  важнейшим мерилом поэзии  является то,  как она  влияет на сознание
других и преображает его. Сила античной красоты - в мощи истолкования живого
мироздания, в проникновенности, в  силе воображаемого, на древнегреческом  -
phantastikon. Великий поэт - это в чем-то монах,  идущий путем аскезы, но не
претендующий  на  всеобщую  истину.  В  поэзии  есть  элемент жречества,  не
требующий "обращения" - только приобщения.

     В силу глубинной  религиозности, бытийности высокая поэзия - храм духа,
воспаряющий  над человеческим и  земным. Поэтическая и  религиозная  энергия
черпаются  из одного  источника. Следует лишь отдавать себе отчет в том, что
речь идет  о  религиозности и поэтичности,  лишенных иллюзий и  самообманов,
уходящих за пределы своего времени, ускользающих от заблуждений своей эпохи.
Высокая  и  низкая  поэзия   могут  быть  уподоблены  духовным   и  плотским
наслаждениям:  даже  принадлежащий  к  "отбросам  общества"  и  утопающий  в
страстях клошар  Монкорбье,  alias Вийон, знал,  что низшие  из  страстей не
ведут к удовлетворению.

     Паунд  считал,  что  поэзия  не д