тери  в  длинном  одеянии.  "Перистые треугольники неподвижной
пены",  которые  герой  наблюдает  из  окна  отеля  в  Бальбеке,   он  видит
"вычерченными  так  же  тонко, как  Пизанелло  писал  пером  или  тушью",  а
проходящий мимо  сенегалец  заставляет барона де  Шарлюса,  с которым  герой
разговаривает о только что увиденном у  Германтов знаменитом  фонтане  Юбера
Робера,  вспомнить вещи Фромантена,  навеянные Востоком. Наконец, меняющиеся
лица "девушек в цвету"  в Бальбеке Пруст сравнивает с аксессуарами  "Русских
балетов", "иные из которых при дневном свете представляют собой обыкновенные
бумажные кружочки, когда  же гений  Бакста погружает декорацию в бледно-алое
или же затопляет ее лунным светом,  то они накрепко врезываются в нее, точно
бирюза на фасаде дворца, или томно распускаются бенгальской розой в саду". А
вот  "Голландский интерьер" Питера де Хоха,  с раскрытой, как на  знаменитых
"Менинах",  дверью  на  заднем  плане,  ведущей в  залитую солнцем  комнату,
которую Пруст сравнивал с неким вторым планом пресловутой  Сонаты  Вентейля;
пейзажи  Брейгеля,   вызывающие   у  писателя   особый  разрез  человеческих
воспоминаний, самих по  себе ничем не примечательных,  но полных очарования;
вещицы  Буше, при  взгляде  на  которые  герой  тотчас  припоминает вопросы,
которые не успел задать  недавно умершему Свану. Есть на выставке и  картины
принцессы Матильды, племянницы Наполеона  (кстати, долго жившей  в  России),
встреча с  которой в  Булонском лесу,  где  он гуляет со Сваном,  производит
такое впечатление на  героя романа. С Петербургом  связано и имя  Ж. Берана,
который там родился  и чья интерьерная живопись,  в том числе "Салон графини
Потоцкой", также представлена на выставке.

     Естественно,  мы находим  здесь немало  произведений новой  живописи  -
прежде всего импрессионистов  Сислея, Ренуара, Писсарро;  "Весенний ледоход"
Клода Моне и его  же  "Кувшинки"  -  о  них герой  разговаривает с г-жой  де
Камбре-мер. Та протестует против того, чтобы имя, по ее  мнению, "бездарного
салонного старика Пуссена" даже  называлось вслух  после имени Моне, которым
она восхищается, однако

608

     готова  переменить  свое  суждение,  когда  герой  ссылается  на  Дега,
ставящего  Пуссена весьма  высоко.  Точно  так же  картины  Э.  Лами  служат
предметом  меняющегося мнения герцогини Германтской,  которая могла  назвать
его, а не Делакруа или Энгра,  лучшим художником;  в  свою очередь  путаница
понятий и различное содержание, вкладываемое в слово "авангард",  заставляли
светскую  публику предпочитать Энг-ру Делакруа, а герцог Германтский повесил
картину  Монти-челли, подаренную ему Сваном, лишь когда живопись его вошла в
моду.  Выставлена и картина  Ж.-Д. Жерома, по поводу которой,  по  подсчетам
Одетты, высказались сорок  три  из  сорока пяти  ее  визитеров,  и множество
других, обсуждаемых героями романа, - Милле, Постава Моро, Рикара...

     Среди  отечественных  "прустоведов" не нашлось  ни  одного, кто  бы  не
бросил  ему  обвинения  в "замене  макрокосма больших  общественных  проблем
микрокосмом  внутренних переживаний", в "разрушении объективного соотношения
величин".  Что  думал  по  этому поводу  сам  Пруст?  Он  называл  глупостью
утверждение,  будто  "крупный масштаб  социальных  явлений" позволяет глубже
"проникать в человека". Единственный к тому путь - художественное постижение
"глубин индивидуальности", предпочтение  личности "масштабным событиям". Как
бы  противопоставляя   тоталитариза-ции   чувств,   омассовлению   человека,
патриотической  кровожадности  истинные  ценности,  Пруст пишет  оду поцелую
матери, превращает  ее редкую  нежность  в событие космической  важности для
ребенка,  пред которым  на второй  план  отступает  мировая  война, политика
государств  и все то, к чему взывают все правительства мира, чтобы облегчить
превращение цивилизации в скотобойню.

     В конце концов только ценности, вышедшие из  "глубин индивидуальности":
субъективное чувство прекрасного и доброго, личное стремление к совершенству
и  правде, сострадание и сочувствие - только идущее  из личности и  субъекта
выдержало  поверки  жизнью  и  временем, все  же  общественное,  социальное,
масштабное, государственное  оказывалось ложью, обманом,  способом  вербовки
"соратников" для достижения несуществующей "общей цели".

     Ромен  Роллан требовал  поставить  перед  обществом пример  героической
личности,  звал  к   борьбе  с  эпидемией  "неврастенического  снобизма"   и
"паралитического   бесстыдства",    имея   в   виду   обостренность   чувств
художников-модернистов,  но  именно последние,  потерявшие, по  его  словам,
точку опоры  и собственное "я", творили шедевры XX века, он же славил убийц,
превративших шестую часть суши в концентрационный лагерь, и звал мир брать с
них пример...

609








ОБРЕТЕННОЕ ВРЕМЯ

     Да,  немедленно взяться  за  перо  меня  побуждала  концепция  времени,
которую  мне к тому времени удалось  создать.  Время  давно настало,  и, как
только  я  вошел в  гостиную,  при  виде  накрашенных  лиц,  напоминавших об
утраченном  времени,  меня  охватила тревога: не  упустил  ли я  его?  Чтобы
наслаждаться своими пейзажами, разуму отпущено определенное  время. Я прожил
свой  век  как  художник,  бредущий  по  горной тропе  над  озером,  которое
заслоняют  от него деревья и скалы. Вот  оно  мелькнуло  сквозь просвет -  и
теперь расстилается перед ним, как на ладони; он хватается  за кисти, но уже
смеркается,  а во  тьме, над которой никогда не взойдет новая заря, рисовать
невозможно!
     М. Пруст

     Время собирать камни и время разбрасывать камни. Время созидать и время
разрушать. Время помнить и время забывать...

     Время, нанизанное на воспоминание...

     Прустовское  ощущение уходящего  времени  -  это острые утраты  былого,
грусть отдаления заветного, боль невозвратимости счастья, щемящая ностальгия
по  утраченной  чистоте.  Так  в  пьесах  Чехова  главное невидимое  лицо  -
беспощадно растрачиваемое, безвозвратно уходящее время.

     Утрачиваемое  время  - эрозия,  выветривание, рассыпание камня - песок,
обильно покрывающий землю. Песок - кристаллы ушедшего времени...

     Потерянное время как необратимость времен, как время, перевоплощенное в
память.

     Мне вспоминать сподручней, чем иметь.
     Когда сей миг и прошлое мгновенье
     соединятся, будто медь и медь,
     их общий звук и есть стихотворенье.


     До Паскаля,  Гамана,  Якоби,  Киркегора человечество предвкушало  happy
end,  после Шопенгауэра  оптимизму пришлось  потесниться: счастливое детство
народов оказалась позади, впереди же - закат... Таково время Пруста, Джойса,
Фолкнера, Элиота - тоскливое чувство потери, невозвратимости мгновения.

610

     Таково и сюрреалистическое время, условная вечность. Это не становление
и не пребывание в вечности, не  прошедшее-настоящее-будущее, а скандальность
времени.  Время  может  здесь  течь  вспять, останавливаться, прерываться  и
вообще  стремиться  к  самоуничтожению.   Здесь  время  абсурдно.  Причин  и
следствий  нет:  бытие  как   хаотическая  разорванность,  неограниченная  и
неопределенная длительность.

     Впрочем,  у  Пруста  до  этого  еще  далеко.  Для  него  не  существует
физического,  обычного, практического времени - есть только  время сознания,
дление  мысли... В  романе  практически  нет  развития действия,  как нет  и
датировок  вспоминаемых  "моментов". Есть  лишь  эволюция  сознания, памяти.
Пруст намеренно отказывается от сюжета и драматических ситуаций,  упрощающих
действительность, и оставляет лишь  "музыку жизни", пытаясь заменить события
"партитурой" сознания. Оттого эпопея так музыкальна.

     Мишель Бютор заимствовал даже ритм  прустовской фразы,  "чтобы выразить
природу времени".  Бюторовское Употребление  времени  -  еще один  навеянный
Прустом способ исследования длительности.

     Минута, освободившаяся  от порядка времени, воссоздает  в нас, в  нашем
ощущении, человека свободного от порядка времени.

     "Вневременная сущность"  -  это  не  только  основополагающее  свойство
человека, но  и принцип устройства его сознания, памяти, интуиции. Сознание,
память,  интуиция  -  шире  рассудка,  логики,  физического  времени.  Здесь
мгновение  может оказаться равным вечности  и "всплеск" -  значительнее  его
ровного  течения.  Знакомый   запах  "мадлены",  ложечка  чая,  мимолетность
сознания способны породить целый забытый мир:

     И  как  в японской  игре,  состоящей  в  том,  что  в фарфоровую чашку,
наполненную  водой,  опускают маленькие  скомканные клочки бумаги,  которые,
едва  только  погрузившись в  воду,  расправляются,  приобретают  очертания,
окрашиваются,   обособляются,   становятся   цветами,  домами,  плотными   и
распознаваемыми персонажами, так и теперь все цветы нашего сада и парка г-на
Свана, кувшинки Ви-воны, обыватели городка и их маленькие домики, церковь  и
весь  Комбре  со  своими  окрестностями,  все  то,  что  обладает  формой  и
плотностью, все это, город и сады, всплыло из моей чашки чая.

611

     Активность сознания в творении времени была осознана даже не Кантом или
Бергсоном, а мыслителями древности - Плоти-ном, Августином, Лукрецием Каром.
На Востоке представление о времени как непрерывном течении внутренней жизни,
потоке сознания развивал основоположник одной из школ дзен-буддизма Хой-нэн.

     Мгновенность,  -   по  представлению  Хой-нэна,   -   не   только  знак
быстролетящего времени, но и знак остановленного  мгновения, разросшегося  в
воплощение вечности.  В  построениях Хой-нэна  вневременная вечность  являет
себя только в быстролетящем времени, в миге, в мгновении.

     Для  науки время - протяжение, для сознания время - творчество. Бергсон
так  и делил  время на  "реальное",  "подлинное",  "время-творчество"  и  на
"физическое", "фиктивное":

     Время  - это  творчество,  или  же  оно  ничто.  Однако физика не может
считаться с временем как с творчеством, так как  она принуждена пользоваться
кинематографическим методом.

     Есть  только одно реальное время, все другие  времена фиктивны. В самом
деле, что такое реальное время, как не время,  переживаемое или могущее быть
пережитым?

     У Пруста время  - поток  сознания, память,  поток  впечатлений,  дление
внутренней  жизни. "Реальное", "подлинное" время -  жизнь  сознания, которая
для  него, в  свою  очередь,  - большая  реальность,  чем  действительность,
объективность, материальность.

     Чтобы  быть  неподвластным  времени,  человек  должен  отстраниться  от
физического времени. Поэтому Пруст так ценит повторные впечатления  -  в них
он ищет свободу и власть над временем.

     Повторение - удвоение, умножение времени, и тем самым для Пруста победа
над неумолимой  единственностью  пролетающих  мигов.  Мы  читаем  у  Пруста:
"запах,  который,  казалось,  одновременно принадлежал и  настоящему мигу  и
прошлому  моему  пребыванию здесь".  Парадоксально это  одновременно,  - оно
относится к разным двум временам.

     Настоящее время  - всегда неизвестное  прежде,  новое  время;  у Пруста
сознание  работает  над  настоящим моментом,  лишая  его  новизны,  сводя  к
какому-нибудь  повторению,   реминисценции.  Сознание   не   хочет  признать
настоящий момент, он не допущен в чертоги сознания.

612

     Настоящее  время, присутствие -  тяжкая  трудность, их  надо  снести  и
преодолеть.  Сознание не открыто всем впечатлениям,  и не впечатление дорого
для него, а  лишь особое впечатление, реминисценция, что-то в присутствующем
настоящем  такое, что "одновременно"  с прошлым отсутствующим, помещается "в
промежутке", изъято  из объективного  времени.  Причем, по  Прусту, когда-то
бывший момент лишь в повторении,  реминисценции впервые  становится подлинно
настоящим,  присутствующим  - только  когда  практически он отсутствует; как
сказано  в "Пленнице",  прошлое осуществляется лишь после  будущего, мы  его
"давно сохраняли в себе и вдруг научаемся прочитать".

     Поток современной жизни проносится мимо, человек не успевает за ним, он
-  жертва  этого  темпа,  движение  тащит  его  за  собой.  Он  не  успевает
включиться,  понять,  разобраться,  вмешаться, освоить  и  оценить, он  лишь
успевает запечатлеть собой эмпирические сиюминутные впечатления, надобности,
заботы,  тревоги, страхи, которые тут же  стираются  новыми. Их  человек  не
усваивает себе,  не  хранит, не накапливает впечатления, опыты, не может ими
владеть, но лишь отражает их  смену, он  стал отражающей пленкой. Он в самом
деле "количественная единица, заполненный момент времени".

     Наше прошлое, замечает Пруст в одном месте,  отбрасывает  от себя тень,
"которую мы называем будущим". Это значит, что всякое будущее, которое может
наступить и стать настоящим, должно являться как бы в тени,  оно само должно
быть отброшенной тенью от чего-то бывшего прежде.

     Глубина этих мыслей о "прошлом, осуществляющимся  после будущего",  и о
"прошлом,  отбрасывающим тень", все еще не усвоена нами.  Не  оттого  ли вся
наша история не имеет будущего, вечно оставаясь  "прошлым после будущего"?..
Чуть-чуть перефразируя Пруста, можно сказать, что "мы строим себе жизнь ради
определенного призрака, и когда наконец мы можем принять его  в  построенном
здании, он не приходит, потом  умирает для нас, и  мы живем пленниками дома,
предназначавшегося  только  для него".  "Разве это  не классическое описание
того, как строят воздушные замки?".

     Прустовская   проблема  "время  и  память"  обладает  той   будоражащей
глубиной, наполнена тем чувством, которое каждый испытывает  на краю бездны:
память  есть  извлечение  временного  опыта  во  вневременном  измерении.  В
человеке одновременно соприсут-

613

     ствуют  все  времена  и  все  когда-либо  испытанные  ощущения,  память
устроена  таким образом, что  маленький толчок  способен  раскрыть  огромный
забытый мир и побывать в нем. Строку Блей-ка "в каждом миге видеть вечность"
Пруст   перелагает   на  язык   философии  времени:  "это  непредставимое  и
чувственное   измерение   [мгновения,   времени]   существует".  Сам   Пруст
признавался, что вся его философия сводится к тому, чтобы реконструировать и
оправдать реальность.  Антиутопичность прустовского  модернизма в этих  двух
моментах: вечность-в-мгновении (вневременное измерение мира и сознания)  и -
оправдание всего существующего.

     На самом  деле философия Пруста в целом и философия времени в частности
гораздо   глубже:  время  -  мера  самораскрытия  эволюционизирующего  духа;
сформулированные нами  законы или императивы - здесь  и сейчас, придут новые
времена - будут новые сущности...

     А  наше  сознание в обычном  своем  состоянии - неграмотное сознание, и
философия   просто  есть   один   из  несовершенных   человеческих  способов
преодолевать  и  останавливать,  потому  что  неграмотность,  в  отличие  от
грамотности,  действует   спонтанно,  автоматически,   а  грамотность  и  ум
предполагают усилие, ежеминутное возобновляемое и повторяемое, потому что ум
- это как раз то, чего нельзя иметь  раз навсегда, то есть один раз получить
и потом уже держать его у себя в кармане...

     Смысл времени, его божественное назначение именно  в  этом  -  движении
сознания, которое и есть главный герой модернистской эпопеи.

     Единственное средство восстановить потерянное  время,  считал  Пруст, -
это   жизнь   сознания,  его  творчество,  ослепительный  свет  произведения
искусства.   Искусство  -   остановленное   время,   возврат   во   времени,
фантастический прорыв сквозь время.

     Впрочем,   Пруст   не  довольствуется   возвратом  потерянного   -  его
дерзновение не знает границ: не просто вернуть прошлое, но воздействовать на
него, изменить его собой,  настоящим. В  эпопее-симфонии два  потока времени
сосуществуют - "прошлое в настоящем" и "прошлое, измененное настоящим". Ведь
парадокс времени именно в  том, что  не только прошлое  творит настоящее, но
появление каждого гения заставляет по-другому прочитывать созданное прошлым,
находить в нем упущенное им самим.

614

     М. Мамардашвили:

     Но,  к  сожалению, все комментаторы и  читатели воспринимают Пруста как
человека,  который восстанавливает  свое прошлое (движется к прошлому),  для
которого прошлое - идеал. А  Пруст все  время предупреждал, что не в прошлом
дело,  не прошлое он хочет восстановить  и, восстановив прошлое, насладиться
прошлыми  событиями,  прошлыми переживаниями,  восприятиями. Именно  в  этих
случаях, когда он говорил, предупреждал об  этом,  он повторял:  да не  там,
между   прошлым  и  настоящим.  Вот   это   словечко  "между"   нас   должно
заинтересовать. Тем более что  потом он вместо  "между" будет говорить - вне
времени.  Время  в   чистом  виде,   вне   времени.   Это  -  противоречивое
словосочетание. И вот  это словечко "между" нужно  соединить  с  тем словом,
которое  я  приводил  вам и пометил, со словом  "вне". Вне себя.  То есть со
словом "экстериоризация". Короче говоря, движение впечатления у  Пруста есть
движение  не  внутрь  психологического  богатства  души,  не  во  внутренний
духовный  мир, духовную  жизнь, в то,  что мы называем  внутренней  духовной
жизнью, - есть якобы какие-то глубины сердца, непостижимые глубины чувства и
т.д.  Парадоксальным образом  у Пруста это движение  расшифровки впечатления
есть выворачивание себя во внешнее пространство. Движение - вне.

     Новое переживание  времени  обусловлено  ослаблением  связей  Пруста  с
жизнью: пребывание как бы вне времени рождалось воображением, обостренностью
чувств, потребностью обрести новые наслаждения взамен навсегда утраченных.

     Всю жизнь реальность меня разочаровывала, потому что в тот миг, когда я
ее воспринимал, воображение - единственный орган восприятия прекрасного - не
могло  наслаждаться  ею  в силу неотвратимого  закона, гласящего, что нельзя
вообразить то,  что  и так существует. И  вдруг суровый  закон отменяется на
время благодаря  волшебной  хитрости природы,  поманившей  меня  полузабытым
ощущением...  из прошлого, что  дало возможность воображению расцветить  его
всеми красками, и  позволившей моим  органам чувств, в  настоящем  уловившим
звук  и  прикосновение, добавить  к  полету  фантазии  то,  чего  ему обычно
недостает  -  ощущение реальности  происходящего; благодаря этой  уловке мое
существо  смогло  получить,  вычленить  и  остановить  -  лишь  на  короткое
мгновение  -  то, что  ему никогда не удавалось удержать: частицу времени  в
чистом  виде.  Существо, возродившееся во мне, когда, трепеща  от счастья, я
уловил звук, напомнивший

615

     и  звяканье  ложечки о  тарелку,  и  молоток,  бьющий  по колесу; когда
почувствовал под ногами неровную мостовую во дворе у Германтов  и в базилике
св. Марка - существо это питалось  только сутью вещей, только в ней обретало
оно  плоть и отраду. Оно томилось  в наблюдениях  за  настоящим, где  органы
чувств не  могли дать ему эту пишу,  в размышлениях,  иссушающих  прошлое, в
ожидании  будущего,  которое  воля  выстраивает   из   обрывков  прошлого  и
настоящего,  лишая  их  всякой  реальности  и  оставляя лишь то,  что  может
послужить  сугубо практическому и житейскому  назначению. Но стоит нам вновь
заслышать знакомый звук, вдохнуть знакомый запах, принадлежащий и прошлому и
настоящему, реальный, но не насущный, идеальный, но  не  абстрактный, -  как
непреходящая  и  обычно скрытая  суть вещей высвобождается, и  наше истинное
"я", казавшееся давно  умершим (но, как выясняется, не вполне), пробуждается
и  оживает  при  виде  снизошедшей к нему  манны  небесной.  Само мгновение,
освобожденное от связи времен, чтобы мы смогли его познать, возрождает в нас
человека, свободного от этой связи.

     Обнаружение нового измерения времени - мгновений бытия, ускользающих от
его обычного  течения,