нику
одновременно   обращаются   тысячи   разных   голосов,  мыслей,  мелодий,  и
естественно,  что  человек делается  игралищем  анархических  устремлений  и
мораль расходится с разумом.

     Не правда  ли  - прустовский стиль,  прустовский мотив? До чего подобно
подобное воспринимает мир...


     Музиль   остро  переживал   эйдосы   свободы,  равенства,  прогресса  и
протестовал против бредней об автоматическом  восхождении вверх. Цивилизация
- не эскалатор и не лента  конвейера. Несоответствие техники сознанию  ведет
мир по дороге к сумасшедшему дому. В его подвалах  Гефесты куют чудеса,  а в
верхних этажах эти же чудеса заставляют свихнуться управителей. Такова эпоха
свершений-разочарований. Чем великолепней свершения, тем горше расплата.

     Мы  приписываем  Музилю  нечто несовместимое с  его  мировосприятием  -
грядущий переход к коллективизму, которым якобы


641

     должна была завершиться  эпопея человека без  свойств. Нет, развенчивая
мир  старый, он  не  питал  иллюзий  насчет  нового.  Если бы  его тоска  по
архимедовой  точке опоры завершилась ее отысканием, то культура  утратила бы
самого Музиля, ибо его сущность  - недоверие к любым программам, идеологиям,
системам.

     По настоящему целеустремленное искусство не обращается к злободневности
-  это  не  свойство  искусства,  а  свойство  самой злободневности, которая
никогда бы и не стала злободневностью, если бы не была уже прежде осознана с
помощью  внехудожественных  средств  и   с  их   же   помощью   на   нас  не
воздействовала.

     Мое отношение  к политике состоит, в частности, вот в чем: я принадлежу
к числу недовольных. Мое недовольство отечеством осело налетом мягкой иронии
на  страницах "Человека  без свойств".  Я  убежден также в несостоятельности
капитализма  или  буржуазии, но я  не  могу  решиться встать  на  сторону их
политических противников. Конечно же, дух вправе быть недовольным политикой.
Но,  очевидно,  уравновешенным  людям  дух,  не  способный  к  компромиссам,
представляется слишком индивидуалистическим.

     Когда мне случайно попадались в руки  программа политической партии или
текст парламентской речи, я лишь утверждался  во мнении, что речь в них идет
о низших видах  человеческой деятельности, ни в  малой мере не затрагивающих
нашу  внутреннюю  суть.  Однако  в  основе  такого  отношения  лежал  старый
предрассудок...  Мне ведь наш мир нравился. Бедные в нем страдают: тысячи их
безымянных теней образуют  цепочку,  тянущуюся  от меня  к  животному  миру.
Собственно,  еще  ниже,  поскольку  ни  одно  животное   не  живет  в  таких
неестественных  для него условиях,  в  каких приходится жить многим людям. А
богатые  мне нравились  за  то,  что их  богатство  разительно  противоречит
скудости  их  духовной  жизни...  А религия нравилась мне за то, что все  мы
давно  неверующие,   но   преспокойно   продолжаем  обитать  в  христианских
государствах.

     Почему,  собственно, человек  без  свойств?  Потому что свойства -  это
стандарты,   условности,  готовые  платья,  чувства  и  качества   эвримена,
программа, обреченная на  провал. Быть без  свойств - тоже  не сахар, скорее
чистая  горечь,  но  все  же  это, пусть жалкая,  но  свобода.  Что от  меня
осталось? - вопрошает Ульрих. Храбрый  и  неподкупный человек, воображающий,
что ради внутренней своей  свободы он признает лишь немногие внешние законы?
Внутренняя же эта свобода состоит в том, что ты можешь ду-

642

     мать как  угодно,  что  в  любом  положении  знаешь,  к  чему  не  надо
привязываться, и никогда не знаешь, к чему же все-таки привязаться...

     Отличительная черта "человека без свойств" - не противоречие со всеми и
даже  не  трагичность противостояния  миру,  но принципиальная невозможность
разрешить "многостороннюю проблему  этического  самоопределения",  осознание
отсутствия  однозначных  решений, ясное понимание  сущностного  многообразия
вещей и идей.

     Духовность  -   это   отказ  от  роли   пророка,   учителя,   спасителя
человечества,  это   океан   альтернатив,   это  принципиальный  запрет   на
императивность искусства и право художника "звать за собой".

     Музиль рано  пришел  к  перспективизму  -  осознанию равноправия  точек
зрения, восприятий  мира, мировоззрений. "Бесхарактерность" Музиля во многом
совпадает со  звучанием разных внутренних  голосов  в  душах героев  Йитса и
Джойса,  с  их выступлением  против зашоренных, твердолобых идеологических и
этических си-стем-неприступных крепостей.

     Любопытно,  что  к  понятию  "человека  без   свойств"  можно   отнести
дневниковую запись  Л. Н.  Толстого, человека в высшей степени зашоренного и
тенденциозного,   но   утрачивающего   эти   свои  человеческие  качества  в
собственном художественном творчестве, далеком от "толстовства":

     Одно из величайших заблуждений при  суждениях  о человеке в том, что мы
называем  человека умным, глупым,  добрым, злым,  сильным, слабым, а человек
есть все: все возможности, есть текучее вещество.

     Человек без свойств  - ответ Музиля общественной  традиции  "повторения
подобного",  движения без  развития, механической  повторяемости  социальных
явлений   без   творческого   участия  человека,   исчезновения   активного,
действенного "Я".

     Человек без свойств - это  одновременно "открытие внутреннего человека"
и "духовное освоение им мира", человеческая  открытость и  неприязнь к  духу
косности и сектанства, способность к  эволюции и отказ от законсервированных
в формалине форм.


     Сам Музиль под "аморфностью" человеческого характера и сознания понимал
их  способность  принимать  многие  формы   -   от  "повторения  подобного",
капитуляции   перед   миром  и  другими  до   крайних   форм  новаторства  и
индивидуализма. При этом у "массо-

643

     вого  человека"  доминирует  первое, у  творческого  - второе.  В  этом
отношении идеи Музиля вполне созвучны тому, что в это время писал С. Цвейг в
очерке о Стендале:

     Все  мы  подвержены  неосознанным  влияниям  в   большей  степени,  чем
предполагаем сами: воздух эпохи проникает в наши легкие, даже в сердце, наши
суждения  и  взгляды и бесчисленные суждения и взгляды  наших  современников
трутся  друг о друга и стачивают свои острия и лезвия, в атмосфере невидимо,
как радиоволны, распространяется внушение массовых идей; т. е., естественным
рефлексом  человека  является  отнюдь  не самоутверждение, а  приспособление
своего  образа  мыслей  к  образу  мыслей  своей  эпохи,  капитуляция  перед
чувствами большинства.

     Я   не  согласен  с  концепцией   главного   героя   как   "спасителя",
представителя  "сецессиона",  стоящего над миром и  эпохой. Уль-рих  -  homo
potentialis,    человек   возможностей,   который   "повторению   подобного"
предпочитает поиск, переоценку, открытость, даже активность, направленную на
предотвращение  коллапса, к  которому движутся "патриоты", организаторы всех
"параллельных акций".  Ульрих - духовное начало в мире тотальной мобилизации
и догм.

     Ульрих  не  лишен индивидуальности, как  считают  наши,  наоборот -  он
единственная недогматически мыслящая личность среди участников "параллельной
акции",  представляющих "действительность". Сам Музиль констатировал: "Таким
образом,  основная   тема   целого:  столкновение  человека  возможностей  с
действительностью".

     "Бессвойственность" Ульриха - это  свойство духовной личности, при всей
ограниченности  возможностей  и  сил,   противопоставить  статике,  порядку,
недвижимости,  массовости -  "иное  состояние", движение  духа, динамическую
мораль, хрупкое новое.

     Этот порядок не  такой прочный, каким прикидывается; любая  вещь, любое
"я", любая форма, любой  принцип - все ненадежно, все находится в невидимом,
но никогда не прекращающемся изменении; в нетвердом - больше будущего, чем в
твердом, и  настоящее  - не  что  иное,  как  гипотеза,  которую ты  еще  не
отбросил.

     Ключ к  пониманию главной идеи романа - идея  Ульриха, согласно которой
"в  области  абстракции происходят  сегодня более существенные вещи, а менее
значительные  в  действительности".  Абстракция - зерно  нового,  которое  -
вопреки всему - прорастет сквозь бетон "действительности". По той же причине
Музиль

644

     придавал  поэтическому  искусству   значимость,  "далеко  превосходящую
значимость всех  других  видов  человеческой  деятельности".  Ибо  "добывать
гормон фантазии" - это значит: строить новую жизнь...

     Человек без свойств - разлад с обществом и одновременно сатира на него:
вчерашнее, сегодняшнее,  грядущее. Почти  свиф-товская сатира:  отчаяние без
проблеска  надежды. Сатира как венец и конец  искусства - приговор себе.  От
Аристофана  и  Лукиана  до  Жене  и  Беккета  сатира стояла  на  той ступени
художественного  развития,  где   начинался  отказ   от  искусства:   это  -
предсмертный хохот язвительного  висельника. Сатира как порождение искусства
и его безнадежная противоположность, говорил Карл Краус.

     Когда мы приписываем музилевской  формуле:  "Не знаю,  чего я хочу!"  -
победу  материала над  писателем,  мы лицемерим.  Ибо отказ от  желания  для
человека  могучего ума  -  свидетельство  его  освобождения  от  заданности,
завершенности,  однозначности материала. И, следовательно, победа  материала
над писателем - это его свобода.

     Стиль Человека  без свойств напоминает кафковский  *: сосредоточенность
на детали  и  притча,  упрощение и  высшее обобщение, снижение сложности  до
примитива   и  примитив,  восходящий  к  высшей  сущности.  Фрагментарность,
хаотичность,  нарочитая   бессвязность,  неустойчивость,  мнимость  времени,
незавершенность... Есть что-то символическое в том, что Человек без  свойств
оказался неоконченным.

     * Музиль был одним из первых рецензентов Кафки.


     В  музилевском  понимании "бессвойственности"  - не только "человек без
свойств",   но  и  сам  роман  "без  свойств":  структурная  неоднородность,
бессистемность,    многоуровневость,    экспериментальность,   разобщенность
персонажей,  множество   авторских   отступлений,  эссеистские   вкрапления,
философский  диалог, стирание границ между искусством и наукой, внедрение  в
роман  параллельно  истории -  людей  истории  и  анатомии идей.  Фактически
реализуется   эстетика   творцов   "интеллектуального   романа",  работающих
одновременно с Музилем.

     Г, Брох:

     То,  к чему стремилась  философия, -  дать представление  о  мире и  на
основе этого представления отыскать путь к этике и к определению ценностей -
эта задача философии, очевидно, теперь стоит перед поэзией и, в особенности,
перед эпической поэзией.

645



     Т. Манн:

     Осуществилось  то  слияние критической  и  поэтической  сферы,  которое
начали еще  наши романтики и мощно стимулировала  философская лирика  Ницше;
процесс этот  стирает  границы  между  наукой и  искусством, вливает  живую,
пульсирующую кровь в отвлеченную мысль, одухотворяет пластический образ.

     Уже одного начала, не имеющего никакого отношения к роману,  достаточно
для  того,  чтобы  нам  стали ясны масштабы мысли художника.  Грузовик  сшиб
пешехода. У места происшествия - двое.

     Дама почувствовала что-то неприятное под ложечкой, что  она вправе была
принять  за   сострадание;  это  было  нерешительное,  сковывающее  чувство.
Господин после некоторого молчания сказал ей:

     - У этих тяжелых грузовиков, которыми здесь пользуются, слишком длинный
тормозной путь.

     Дама  почувствовала   после  таких   слов  облегчение  и  поблагодарила
внимательным  взглядом.  Она уже несколько раз слышала это  выражение, но не
знала, что такое тормозной  путь, да и не хотела  знать; ей достаточно  было
того,  что  сказанное  вводило  этот  ужасный  случай  в  какие-то  рамки  и
превращало в техническую проблему, которая ее непосредственно не касалась.

     Мировоззрение эвримена: глубинное безразличие ко  всему, иллюзорный мир
пустых  фраз.  Самоуспокоенность   и   самоуспокоение.  Подавление  тревоги.
Отсутствие сопереживания, боли. Свобода от ответственности. Это человек-боль
отвечает за все, мерлок  живет в безболезненном мире. (А,  может быть, так и
надо? Конечно, только так и надо - мое спокойствие превыше всего. Мой покой,
моя  страна, мой  народ...  uberalles). Обыватель,  законопослушник,  ханжа,
патриот,  "честный средний  человек" - благопристойная  оболочка, скрывающая
самую страшную катастрофу - фашизм в нас. Вот о чем повествуют первые десять
строк...

     Музиль  был  не просто  зеркалом упадка  -  упадка человека,  культуры,
государства,  -  он  был  визионером,  узревшим  за  первыми,  еле  видимыми
симптомами распада ужасы грядущего, надвигающийся тоталитаризм...

646

     Активность, пассивность... как они  связаны. Активность  одних возможна
благодаря   пассивности  других.  Инертность   масс   -   вот   что  рождает
действенность героев. Ощущение, будто  не люди управляют обстоятельствами, а
обстоятельства  массами -  в  целом  верное ощущение, если обстоятельство  -
фюрер. Мы ведь не живем - мы отбываем жизнь, как солдаты - службу, арестанты
- срок,  недужные - госпиталь. Погружаясь в  дерьмо, мы уповаем  на чудо: на
освободителя, который  придет и вызволит  нас. Мы неистовствуем от  счастья,
когда он приходит: мясник - в стадо.

     Творец-аналитик,     Музиль     ищет    истоки     этого     грядущего,
цивилизации-деградации.   И  находит  их:  анонимность,  безответственность,
тотальность, бескультурье...

     Благодаря виртуозно  развитой косвенности сегодня обеспечивается чистая
совесть  каждого и  общества в целом; кнопка,  на  которую нажимаешь, всегда
белая  и красивая,  а  то, что происходит  на другом конце проводки, это уже
дело других, которые в свою очередь нажимают кнопки.

     Разделение нравственного сознания, это ужаснейшее  явление нашей жизни,
существовало  всегда, но отталкивающе чистую  совесть оно  приобрело лишь  в
результате всеобщего разделения труда.

     Разобщенность, эгоизм,  самоуспокоенность лишают людей всего:  счастья,
любви,  идеалов, свободы...  Впрочем,  видимости идеалов и  любви есть, но в
лице Диотимы, прекрасной и агрессивной самки. Видимость  культуры, видимость
идеалов, видимость любви.

     Последние прибежища: сексуальность и война. Ю. Нагибин:

     Я  опять потревожу тени  Пруста  и  Джойса. В  каждом  из  трех великих
романов: "В поисках утраченного  времени", "Улиссе", "Человеке без  свойств"
есть большая эротическая сцена,  выписанная с таким мастерством, размахом  и
вдохновеньем, что нет сомнений в их концептуальной  важности.  У Пруста  это
замечательное  взаимособлазнение  барона  Шарлюса  и  жиле-точника  Жюпьена,
орхидея и  шмель,  у  Джойса - видение хромой  девочки  Блюмом в  вечереющем
парке, у  Музиля -  это сцена подглядывания  за  больным  эротоманом. Если у
Пруста  есть   социальная  окраска,  то  у   двух   других  авторов  -  лишь
физиологическое  падение  современного  человека.  Причем  презрение  Музиля
относится не к несчастному извращенцу, а к подглядывающему. Но вспомнил я об
этих сценах вот

647

     почему:  на вершинах изощренного мастерства Музиль по меньшей  мере  не
уступает Прусту и Джойсу.

     Музиль (подобно Т. Манну, Верфелю, Броху, Гессе, Деблину) шел навстречу
взыскательному,  изощренному читателю, ждущему  от автора не развлечения, но
интеллектуального    блеска,   остроты    ума,   глубины   проникновения   в
бессознательное,  помощи  в  постижении и  освоении мира.  Синтез искусства,
философии и науки  требовался для удовлетворения высоких  запросов.  Человек
без  свойств  как   бы  иллюстрировал  декларацию  Гессе,  согласно  которой
"сверхинтеллектуальная книга может одновременно  быть такой  поэтичной". Сам
Томас Манн  назвал  роман  "величайшей  прозой, сравнимой с  самыми высокими
образцами, которую вообще может предложить наша эпоха".

     С Человеком без свойств и Волшебной горой* в искусство вошел новый жанр
"субъективной  эпопеи",   гигантских   интеллектуальных   эссе,   насыщенных
размышлениями  о  человеческом  уделе и  направленных  не столько к  сердцу,
сколько к мысли читателя. Некогда Флобер упрекал Толстого  за философичность
романов, а романы Золя шокировали публику натурализмом - так меняются вкусы.

     Охватить всю проблематику Человека без свойств невозможно: государство,
бюрократия,  история,  право,  общество, прогресс,  человеческие  отношения,
прошлое,  настоящее,  будущее -  все.  Но  прежде  всего -  человек: Ульрих,
Арнхайм, Диотима, Лайнсдорф, Штумм фон Бордвер, Кларисса, Агата,  Майнгайст,
Мосбруггер: каждый - притча, слой бытия, архетип, символ человека.

     И  главный среди них - Ульрих, совокупность возможностей, потенциальный
человек, для которого  нет ничего раз и навсегда установленного, который  не
верит  в  однозначность, заданность, определенность, человек-самообновление,
человек, ищущий полноты существования  и не доверяющий  никаким условностям,
кроме собственных убеждений: лишь  выражая себя,  человек  становится  самим
собой...  Он  формируется обратным воздействием  того, что сам создал.  Даже
мотив инцеста  -  противоестественной связи с Агатой - не столько дань мифу,
сколько протест: продолжение романтического бунта против филистерства и  его
ханжеской нравственности.

     * Сам Музиль,  естественно, ощущал эту  близость, хотя -  при множестве
творческих  параллелей - отношения  между двумя  авторами "интеллектуального
романа"  были скорее  напряженными, чем  близкими. Обращаю также внимание на
определенное подобие Ульриха и Ганса Касторпа.

648

     Начинают звучать все громче и громче байроновские "Стансы к  Августе" -
тема  запретной любви Geschwister (удивительно, что в  русском языке нет  ни
одного слова для  обозначения брата и сестры,  их родственной  общности),  и
соловьиные трели  Ульриха  заглушают  басок Штумма,  все еще  хлопочущего  о
"параллельной акции", и контральто Диотимы,  стремительно выскальзывающей из
общественной деятельности в  душную  сферу сексуального  беспокойства, и под
конец лишь  томительный, дуэт Ульриха  и Агаты звучит  в обезголосившемся  и
опустевшем мире.

     Готовя материалы к "лепке" образа Ульриха (в замыслах - Ахилла), Музиль
записывает в дневнике:

     Ахилл.   Один   из   тех  замкнутых  в   частных  науках  [избалованных
интеллектуализмом частных наук] людей, которые не  хотят иметь ничего общего
с  современной культурой. Людей с  острым чутьем на  факты и с  логикой,  не
признающей никаких стеснений.

     Приверженец диффузных состояний.

     Ясно видит суть всех иллюзий.

     Зверь, носящий отблеск звезды.

     Нищий паломник в хаосе бытия.

     Мораль творческого начала.

     ["Иное состояние" глубоко  родственно состоянию сна, грезы, а через них
- формам древнего  сознания...  Это  поэтическое  сознание.  А  традиционная
мораль,  напротив,  соответствует  телеологическим   и  каузальным  течениям
повседневности.


     Поскольку это поэтическое состояние, ему присущ атрибут творческого...


     Получается, что это исследование в самом деле превращается  в  апологию
поэта.

     Все мои по видимости внеморальные герои - люди творческие].

     [Отличительная черта Ахилла:] чувственное переживание тотчас становится
компонентом  переживания   духовного  -  очередной   попытки  теоретического
овладения миром. Вещи теряют цвета и запахи в его присутствии (и обретают их
лишь задним числом, в прошедшем времени).

     Иное чувство морали. (Скольжение, текучесть).

     Бесчеловечен. Бессердечен.

     Добро  и  зло  сами  по себе  индифферентны,  но  при соприкосновении с
обществом, чьи установки прямо  противоположны, возникает разница напряжений
и тем самым движение моральной идеи (потенциально).

649

     Преступление -  понятие  юридическое,  а не