е  мифа,
писал   Элиот,  проведение   постоянной  параллели  между  современностью  и
древностью  есть способ контролировать,  упорядочивать,  придавать  форму  и
значение  тому  громадному  зрелищу тщеты и  разброда, которое  представляет
собой современная история.

     На современном материале Джойс выразил новые страхи человечества, вновь
-  в который раз! - теряющего надежду  найти в сегодняшней беспокойной жизни
порядок, смысл, уверенность...

     Э. Паунд: "Улисс это не та книга, которую всякий прочтет с восхищением,
точно  так же как не всякий прочтет  с восхищением Бувара и  Пекюше;  но это
книга, которую  любому серьезному писателю следует прочитать,  такая  книга,
которую  ему,  согласно  законам писательской профессии, придется прочитать,
чтобы составить  себе  ясное  представление  о  переломе в  развитии  нашего
искусства".

     Ф. М. Форд: "Есть книги, которые меняют мир. Таков Улисс, независимо от
того,  успех это или  поражение, ибо отныне ни один  романист,  преследующий
серьезные  цели,  не  сможет  приступить   к  работе,  пока   не  сформирует
собственного представления о верности или ложности методов автора Улисса".

     Т. С.  Элиот: "Я нахожу, что в этой  книге нынешний век  нашел наиболее
важное  выражение;  это  книга, которой мы  все обязаны, от  которой не уйти
никому из нас. Джойс следует методу, которому должны следовать и другие".

165

     Б. Брехт (да, даже Брехт!): "Лучшая книга года  - роман Д.Джойса Улисс,
потому  что он  изменил положение  романа и  представляет собой  незаменимое
справочное пособие для писателей.

     И  еще:  Если  хотите,  Улисс  -  самая  реалистическая  из  когда-либо
написанных книг. Самая - даже наши  единомышленники признаются, что смеялись
над Улиссом почти так же, как над Швейком, "а обычно наш брат смеется только
при чтении реалистических сатир...".

     Да,  это  так:  Джойс   требовал   максимальной   правды,  максимальной
адекватности  литературы  и  жизни.  Так  что не удивительно,  что  "поганый
модернизм" оказался всеобъемлющим реализмом, способом увидеть в  современном
вечные законы и истины истории.

     Н.  Карпентер:  "Перед  Улиссом  романисты застыли в  изумлении.  Джойс
подвел итог целой эпохе, определенному образу жизни человека на земле".

     Г.   Левин:  "В  лучших   работах  современных   писателей   образы   и
представления  не созидаются, а лишь вызываются  к жизни в памяти  читателя.
Джойс переосмыслил и в огромной мере усложнил задачу романиста".

     Ч. Сноу. "Новшества Джойса обострили восприимчивость и наблюдательность
писателей".

     В. Вулф:  "Достигая  своей цели,  Джойс мужественно отвергает  все, что
связано  с  традиционной событийностью  повествования,  его  правдоподобием,
связностью изложения  -  иными  словами,  со  всем тем,  что  на  протяжении
поколений  было  принадлежностью  прозы,  что  привычно  будило  воображение
читателя".

     X.  Л. Борхес:  ""Улисс"  -  самодовлеющий  мир  примет,  перекличек  и
знамений".

     Самое мрачное,  самое пессимистическое, самое лживое, самое реакционное
произведение литературы XX века, скажут наши...

     Можно узреть  в  Улиссе только  опошление культуры: "Он  сделал  Улисса
рогоносцем,  онанистом,  бездельником,  импотентом,   превратил  Пенелопу  в
непотребную девку. Островом  Эола  у  него  стала  редакция  газеты, дворцом
Цирцеи - бордель, а возвращение на Итаку превратилось в возвращение глубокой
ночью  домой  с  остановками  в  подворотнях, чтобы помочиться",  -  но  это
ханжеский    взгляд,   прекраснодушное    лицемерие,   столь    импонирующее
тоталитаристам.


166

     Улисс  -  не  неверие  и не  презрение  к человеку,  ибо  искренность и
честность не могут быть  аморальны. Неверие  и презрение -  это, когда лгут.
Говорить же правду - значит  верить: верить  в многомерность  человека и его
способность  преодолеть  и  победить  самого  себя.  Что  человек  и  делает
ежеминутно.

     Пессимизм   же   естественен,  ибо  является  прямым   следствием  двух
трагически-неискоренимых  реалий: благие  деяния остаются  непризнанными или
караются, а злонамеренные прикрываются маской добродетели.

     Пессимизм   Джойса   прекрасно   уживается  с   комически-сатирическим,
травестийным характером Улисса. А может ли быть шутовство только черным? Что
больше  всего страшит Дедала - так  это самообман, иллюзия, химера. Отсюда -
нутряное  стремление  к  емкости,  глубине, подноготности,  исповедальности,
правде глубин.

     Мне  представляется,  что  бахтинская карнавализация  творчества Рабле,
распространяемая на творчество  Джойса, требует не  то,  чтобы уточнения, но
большей тонкости, глубины. Если  вспомнить, в какое время  жил Рабле (и  сам
Бахтин!), то за карнавализацией  может скрываться реакция на  костры. Я  уже
писал  об этом в  своем Рабле, здесь могу  добавить проницательную мысль  Б.
Гройса:  "Бахтинская  теория  карнавализации... по справедливости  считается
прежде всего попыткой осмысления сталинской культуры".

     Конечно, я не считаю юмор Рабле или Джойса черным, но их карнавал - это
средство жизни  противостоять смерти, способ  спасения человека от насилия и
тирании, нечто напоминающее русское юродство. Тут не только смех, но и боль,
причем боли, может быть, больше, чем смеха. Само непомерное выпячивание низа
у  Рабле и Джойса  - свидетельство того,  что  жизнь сильнее всех средств ее
подавления и ущемления.

     Раблезианство Улисса бесспорно, в "Цирцее" наличествует даже "обливание
мочой",  а  в "Сиренах" испускание  газов, достойное  Гаргантюа. Карнавальны
макаронический стиль, словотворчество, поэтика  Улисса.  Смеховая стихия  во
многом  смахивает на раблезианскую,  хотя тоньше  и глубже, но -  главное  -
современнее, а  гротески -  насыщеннее и  ярче. Но ведь и  опыт человечества
обогатился.   Карнавальность  стала  не  только   реакцией  на  силу,  но  и
альтернативой  нигилизму,  всеотрицанию,   бунту.  По  словам  С.  Хоружего,
"веселая   амбивалентность"   Карнавала   противостоит    категоричности   и
однозначности Разрушения.

     Для  Бунта  типичны идейность  и монологичность:  обычно  Бунт движется
одною гипертрофированной идеей или эмо-

167

     цией  (господство которой  закрепляется  и  поддерживается  механизмами
идеологического мышления).  В противоположность этому, Карнавал "поэтичен" и
полифоничен...

     Если  хотите, Улисс - это  бахтинский Карнавал  Жизни, спасающий  ее от
подавления, выхолащивания, окаменения.

     Мне представляется,  что  говоря о  карнавальности Улисса,  большинство
авторов  упускает  главное, в равной  мере  относящееся к  творчеству  чудом
спасшегося  от костра Рабле и зэка  Бахтина: что  за вульгарной карнавальной
стихией, буйством человеческого "низа", виртуозной бранью, непотребностями и
непристойностями,   цинизмом,   скатологическими   ритуалами,   выпячиванием
определенных человеческих органов -  скрывалась реакция "нового человека" на
омертвение  жизни,  ущербную   суровость  догматизма,   бездну  человеческой
глупости  и   безмыслия,   "икону  и   топор",   насилие   и  власть   силы,
жизнеотрицание. Когда жизнь в оковах, когда угроза за каждым углом, спасения
можно  ожидать  лишь  от  витальности,  жизненности - соития,  любви, родов,
эпатажа,  разоблачения  лжи, дерзости, вызова, обличения,  сатиры, гротеска,
иронии,  "выставления  напоказ".  Не карнавал,  но протест против  тотальной
идиотии,  отказ  от конформизма, сопротивление  горьким,  может  быть,  даже
макабрическим смехом, физиологией, правдой жизни.

     Площадная вульгарность  героев Рабле  и  Джойса  - реакция  на  ложь  и
лицемерие времени.  Если хотите, смех, ирония - орудие освобождения. Франция
освободилась,    ибо   имела   Вольтера.   Его    кощунства,   фривольности,
посягательства на святыни освободили  страну от тирании. Отсутствие смеха на
улицах - свидетельство ущербности и неполноценности бытия. Мир нельзя лишить
смеха и низа. Даже  трагическое ущербно без горькой усмешки. Даже гении боли
- Киркегор, Гоголь,  Достоевский,  Кафка  - прежде всего ироники.  Их трудно
представить себе смеющимися, но именно они - остроумцы, люди изощренной игры
ума, специфической темной смеховой стихии.

     Когда  в  "Пенелопе"  получает   свободу  материально-телесный   низ  и
выпячиваются, по словам автора, "четыре кардинальные точки - женские  груди,
жопа, матка  и пизда", это  означает,  что спасение человека не в  учениях и
идеалах, но в силе жизни,  символизируемой этими точками (о чем прямой речью
позже заявит Г. Миллер в "Тропике Рака").


     Улисс  -  это  мироощущение интеллигента в критический  момент истории,
когда она выплеснула всю накопившуюся грязь человеческого на поля  сражений.
Это действительно новая Одис-

168

     сея, написанная  гуманистом, окунувшимся в первоисточник происходящего.
Философия  была уже  подготовлена другими  титанами - Паскалем,  Киркегором,
Шеллингом,  Ницше,  Гартманом, Бергсоном,  Сантаяной, - эмоциональное  же  и
психологическое искусство рождалось здесь.

     (Да,  да,  так  же,  как  примитивное  передовое тянется  к  еще  более
примитивному,  то  же  происходит  и   с  "реакционным"  -  одно  к  одному.
"Реакционер" Джойс впитывает в  себя  всю  "реакционную" же культуру,  чтобы
переработать  ее  в Улисса. В это же время на другом конце Европы Шариковы и
Швондеры  из  собственного  бескультурья и  комплексов  неполноценности,  на
глазах   перерастающих   в   манию   величия,    творят   "самое   передовое
искусство"...).

     И вот все это - отвращение художника к  абсурду существования, его бунт
против  фальшивых  ценностей, его  сомнения, его вызывающие дрожь  епифании,
эмоциональный и  психологический накал,  остроту  восприятия, надежду сквозь
отчаяние - наши назовут духовным кризисом писателя.

     (Да,  да,  это  был  кризис.  Он  неведом  протеям  и  эврименам  -  их
переживания  одномерны. Дедалы в  кризисе всегда. Кризис - это их  боль,  их
страдания,  их  ненависть  и  вера,  их  любовь  и  неверие.  Кризис  -  это
обостренность истерзанного  духа,  осязание мира жгучими разверстыми ранами,
да, да, кризис,  и непоследовательность, и противоречивость. Прямолинейность
строя  непротиворечива,  но  жизнь  не  бывает  иной и  чтобы  отразить  ее,
необходимо - все).

     Улисс  имеет не  только  множество смысловых прочтений, но  может  быть
интерпретирован  разными  способами: как  травес-тия,  пародия,  до  предела
насыщенная иронией и эксцентрикой (в духе Рабле, плутовского или готического
романа), как  "эпос тела", как иллюстрация философии жизни  (Ницше, Дильтей,
Зиммель,   Теодор  Лессинг,  Гартман),   как  экзистенциалистское  (Паскаль,
Киркегор), структуралистское (Леви-Строс, Лакан), психоаналитическое (Фрейд,
Юнг), бергсонианское, теологическое (Августин, Аквинат), экспрессионистское,
постмодернистское произведение и т.д.

     Я   полагаю,  что   Джойс  бессознательно   стремился   к  продуктивной
множественности  прочтений   в   силу   личного   плюрализма,   либерализма,
открытости,  адогматизма, принципиального несогласия с любой Системой, каким
угодно   Универсумом.  Человек  мира,  прагматик,  Джойс   писал   открытый,
динамичный, всемирный текст, сама многоязычность которого была символом


169

     нового человека, открытого всему миру,  всем  идеям, всем  стилям, всем
истинам.

     Множественность  стратегий письма  у Джойса  должна  рассматриваться не
просто как  некий "плюрализм" или "полифонизм", и уж тем  паче не эклектизм:
за нею раскрывается  тоже определенная стратегия, характернейшая джойсовская
стратегия  творчества  и  личности.  Различные  стратегии   письма,  что  мы
обнаруживаем в  открытом нецельном целом джой-сова текста, существуют в этом
тексте  не независимо; неверно  думать,  что  они  попросту  рядополагаются,
последовательно  сменяя друг друга  - скажем,  за структуралистским разделом
или пассажем следует  сериальный и т.п. Художник выстраивает меж ними тонкие
отношения  взаимного  баланса,   сдерживания,   размывания,  дезавуирования,
подрыва. Вот пример: как  мы  указывали,  язык  представляется у  (позднего)
Джойса  преимущественно   в  сериальной  парадигме,  тогда   как  история  -
преимущественно в структуралистской, под знаком Четверки,  магического числа
"Поминок";  но  однако  при  этом  меж  тою  и  другой  сферой  утверждается
своеобразное  тождество  (см.  эп. 6).  Пример этот,  важный и  характерный,
помогает резюмировать наконец в  одном  суммирующем  выводе все разбросанные
замечания    о    джойсовом   плюрализме,   полифонизме,    неоднозначности,
антиидеологичности, etc.  Мы  заключаем: никакая избранная  стратегия, идея,
техника,  и  т.д.  и  т.п.  - никогда  не принимается  у Джойса  до конца  и
безоговорочно.  Ни на  какой стратегии,  идее,  технике...  текст  Джойса не
останавливается окончательно и определенно;  вводя и проводя  каждую, он  ее
одновременно отменяет и подрывает, от каждой уходит.

     Искусство  - таинство  или словесная игра: Джойс, потративший  огромные
усилия на  вторую, никогда не  забывал  первого. Таинство  искусства - в его
независимости от пишущего, непредсказуемости последствий написанного.

     ...если чувствуешь, что  задачи  литературы  таинственны,  что  они  не
зависят  от тебя, что ты по временам записываешь  за Святым Духом, ты можешь
надеяться на многое  такое, что  не  зависит от тебя.  Ты  просто  пытаешься
выполнять приказы - приказы, произнесенные Кем-то и Чем-то.

     X.  Л.  Борхесу  принадлежит идея  придать  священный  характер  лучшим
творениям  человека. Я не думаю, что в  том есть необходимость: нет большего
краха для художника, чем успех, - предостерегал он сам; тем более великое не
нуждается в сакрализации - оно священно само по себе.

170

     Произведения Джойса  -  ответ  Художника  миру,  не  желающему  ставить
Искусство-Жизнь  выше исторической мельтешни. Если хотите, Улисс и Поминки -
книги об основных  состояниях человека. Главное  в новаторстве автора "самых
головокружительных романов" - не модернистский стиль или авангардная  форма,
не  джойсизмы  и физиологизмы, но  новый  облик  человека,  новое  понимание
человека,   переоценка  всех   человеческих   ценностей,   проникновение   в
человеческую природу, аналогичное достигнутому одновременно с ним философами
жизни и отцами психоанализа.


     Физиологизмы,   "эпос  тела",   эксгибиционизм   были  ему  органически
необходимы для демонстрации Полноты Жизни, не знающей противоестественности:
половые излишества,  человеческие  отправления, "почесывания" (как выразился
бы  Достоевский),  садо-мазохистские   комплексы,   инцест,  трансвестицизм,
копрофи-лия  - входили  в кодекс жизни  с теми  же  правами, что  и  высокая
культура,  искусство,  жизнь  духа.  Комичность  -  это  космичность,  часто
говаривал Джойс,  делая  шутовскую  балладу  ключом  к  истории  мира.  Даже
смешение высокого и  низкого, элитарного  и плебейского, языка теологических
диспутов и улицы не случайны - этого требует все  та  же Полнота, все  та же
правда Жизни-Игры.

     Решительно  снижая гомеровского, фаустовского,  толстовского  человека,
дегероизируя миф, вообще относясь к  феномену "человек" без сентиментального
подобострастия а 1а Руссо, Джойс создавал травестию на мифологию: Улисс - не
эпос, а антиэпос.  Эксплуатируя форму мифа, он пародировал его духовную суть
и  одновременно  очеловечивал  главного героя. Улисс-Блум - еврей,  но не по
причине заимствования  у  Виктора Берара*,  но  потому, что героике  Одиссеи
лучше всего противостоит диаспора народа Иосифа и Моисея. Путь еврея-изгоя в
мире  более человечен (и героичен!), чем дорога домой греческого триумфатора
- такова суть антимифа Джойса.

     *  В "Финикийцах" и "Одиссее" Виктора  Берара Одиссей Гомера  предстает
семитом.


     Модернизм Улисса человечней  всех других художественных "измов": задача
художника -  не  в том, чтобы лепить "великих людей", промышляющих подвигами
убийства. Пусть лучше "великий человек" трахается с  проституткой в борделе,
чем совершает "подвиги" на  поле  брани.  Космизм Улисса грандиозен -  но не
внешними мирами или эпикой Войны и М и р а, но войной и миром в душах людей.
Грандиозность Улисса - в  том,  что  из  всего  происходящего  в мире  самое
величайшее творится внутри человека.

     Миф  Джойса:  замена, внешнего,  мирового,  космического,  социального,
церковно-соборного - нутряным, психологиче-



171

     ским,   ментальным,   глубинно  душевным,   собственно  тем,  откуда  и
происходят все человеческие мифы.

     Человек   первичен,   органичен,  природен,   институты   человеческие,
общество, государство, церковь, армия, суд, освободительное движение, борьба
классов, революция - только копошение, пошлость, глупость, "залапанность  на
торгу". Джойс  предельно  язвителен,  ироничен в отношении  к человеку,  все
человеческие институты - предметы беспощадного  разоблачения. Даже искусство
затаскано ничтожностью его присяжных  жрецов,  даже  человеческое  общение -
предательством и продажностью, корыстью и грязью...

     Отказываясь от героизации человека,  определяя  жизненность как полноту
человеческих проявлений, полагая неотделимость высокого и низкого, доброго и
злого, альтруистического и  эгоистического, видя подобие человеческих глубин
людей, принадлежащих  разным  расам, классам, сословиям, социальным стратам,
Джойс считал  социальные проблемы  и конфликты поверхностными  явлениями. На
дне человеческого бытия большой разницы между людьми нет: глубинная  суть, в
первом   приближении,  у   всех  одна.  Поэтому  любые   противопоставления,
классовые,  расовые,  религиозные  и иные различия основаны  на  недомыслии,
ущербности "теоретиков", провоцирующих лишь разделение  и вражду людей. Юный
Джойс,  может быть,  верил  в человеческое  величие  художника,  зрелый  муж
осознал,  что великим  ничто человеческое не чуждо -  в этом  его отличие от
русских догматиков-моралистов, неизменно водружавших  поэта на недосягаемый,
надоблачный пьедестал.

     Стивенсон  считал,  что  очарование   -  основное   качество  писателя.
Уникальность   очарования   Джойса   -  в  его   сверхинтеллектуальности,  в
бесконечности  интерпретаций,  к которой он  сознательно  стремился.  Хотя в
качестве  прототипа  Улисса выбрана  гомеровская  Одиссея, в равной мере  им
могла  бы стать  и  Божественная Комедия.  Улисс  и  Divina  Comedia  единит
музыкальность,   обильность   прочтений,   объем   комментариев,   авторские
реминисценции и многое другое.

     Улисс  -  одно  из  немногих прозаических произведений,  которые  лучше
читать вслух - как поэму.

     Интонация и  эмфаза -  вот что  самое главное,  фразу  за  фразой нужно
читать вслух. Хорошее стихотворение не дает читать себя тихо или молча. Если
стихотворение можно так прочесть,  оно многого не стоит: стих  - это  чтение
вслух.  Стихотворение  всегда   помнит,  что  прежде  чем  стать  искусством
письменным, оно было искусством устным, помнит, что оно было песней.

172


     Улисс -  не  песня,  а  симфония, поэтому ее  надо  слушать. Впрочем...
поэзия начинается с повествования, корни поэзии  в эпосе, а  эпос - основной
поэтический повествовательный жанр.

     Комментируя параллель Джойс - Данте, можно обнаружить контраст: Данте -
визионер,  а  мышление Джойса дискурсивно. Это ошибка! Данте,  конечно,  был
визионером,  но  видение  кратко,  видение  длиной  в  Комедию   невозможно.
Божественная Комедия так же продумана и рассчитана, как и Улисс.

     Данте и Джойса объединяет открытие, сделанное X. Борхесом:  способность
представить  момент  как знак  всей жизни.  Поэтами  много  сказано  о связи
мгновения с вечностью, Данте и Джойс - художники, овеществившие эту связь.

     Художественные манифесты пишутся не как "инструкци