исал, есть исповедь.







ОДИНОЧЕСТВО

     Я разбился о самого себя.
     Ф. Кафка

     Какие страдания я должен переносить и причинять.
     Ф. Кафка

     Нет нужды выходить из дому. Оставайся за своим столом  и прислушивайся.
Даже не прислушивайся, жди.  Даже не  жди, будь  неподвижен  и одинок. И мир
откроется тебе, он не может иначе...
     Ф. Кафка

     Весь  Кафка -  символ,  символ  одиночества, которое, как он сам писал,
"можно назвать только русским".
     Е. Кацева

     То,  что  Адорно  сказал о  Шенберге  -  "Натолкнулся  на  общественный
характер  одиночества,  так  как  развил  его  до  предела" -  ни к  кому не
относится в большей мере, чем к Кафке.

     Человек обретает себя лишь  в связях с другими. А его связи рвут все  -
свои и чужие. Вот почему он так  страстно тянется к  тем и другим, стонет от
отсутствия тепла и стремится обрести его заклинаниями.

     Несмотря  на странности, которые я признаю  за  собой, я  не предаю мою
расу...  Странен  мой  характер,  но  нельзя забывать,  что  он  объясняется
особенностями моей расы.

     Меня  примут со  всеми почестями, меня,  который в глубине  души всегда
чувствовал себя  вне  закона,  чем-то  вроде  дикаря,  осаждающего городские
стены.  Я погружаюсь в  желанное тепло, исходящее от всех собак, собравшихся
вокруг меня.

     Одиночество...  Одиночество,  доведенное  до  экстаза,  до  болезненных
видений, до абсурда,  но не из этого ли абсурда -  сверхъестественные реалии
Кафки?..

     Бессонная  ночь. Третья подряд...  Я думаю,  эта бессонница  происходит
оттого, что  я пишу... Видение... Я не могу спать. Только видения,  никакого
сна.


727

     Он не  верил ни в  справедливость,  ни  в способность человека изменить
свой мир.  Одно  время он заинтересовался  идеями анархизма и социализма, но
быстро осознал их неосуществимость. В конечном итоге он пришел к заключению,
что революционная борьба не способна изменить сущность мирового порядка, что
всегда меняется лишь  видимость и, хуже того,  болезнь загоняют  внутрь. Так
его  темой  стала  внеисторическая  несвобода  человека,  его  подчиненность
собственным  страстям и Ничто.  Он  наделил весь  мир  собственным  чувством
страха и, как выяснилось, оказался пророком.

     Все   первопроходцы    чуть-чуть   фанатики:    без    фанатизма    нет
провиденциализма. Именно поэтому Кафка увидел нечто большее, чем реальность,
-  ее  иррациональную  сущность,  ее  тайну,  ее  зыбкую  неустойчивость, ее
беспомощность, фатальность, обреченность - Процесс...

     Живя  в  "обратном  пространстве",  Кафка  страшится  одиночества  и...
стремится к нему, извлекает из  него творческую силу,  превращает в источник
существования.

     Дневники  Кафки  полны признаний, воспевающих одиночество. "В сущности,
одиночество - моя единственная цель, мой самый большой соблазн... и несмотря
на это - страх перед тем, что я так люблю".  В одном из писем он рассуждает,
что  восприятие  одиночества как  высокого  долга  и  муки -  "искусственная
конструкция". Одиночество представляется ему "удовольствием и выгодой". Даже
если  принять   во   внимание   исповедальный  пафос   этого   высказывания,
адресованного Фелице, остается признание  за одиночеством, а следовательно и
за творчеством, одно с другим у  Кафки неразрывно, обыкновенного личностного
истока  - удовольствия.  Это  не  только  наслаждение  отказом, о котором мы
говорили,  это  наполнение  жизни  смыслом,   в  конечном  счете,  надеждой:
"...молчи  и  будь в  одиночестве.  Вселенная  сама  начнет напрашиваться на
разоблачение...".  Одиночество привело  Кафку к  утверждению обусловленности
творчества личностной необходимостью. Кафка раскрывал  в  творчестве строгую
подчиненность  душевному пространству  творящего. "Я  даже  думаю, что  и  в
состоянии поглощенности я тоже вовлечен в предел  лишь этих узких границ, но
тогда я этого не чувствую из-за увлеченности".

     Я  не  стал  бы  связывать  отношения Кафки с  женщинами  с какими-либо
сексуальными отклонениями, в частности с импотенцией, как предполагает Дарел
Шарп. Хотя нижеприведенные  записи  Кафки могут  быть  интерпретированы  как
свидетельства сексуальной несостоятельности,  здесь надо иметь в виду скорее
особенно-

728

     сти его психики, чем внутренней секреции, его амбивалентное отношение к
духовной  близости и сексу, отношение к женщинам как к повсюду расставленным
тенетам для мужчин...

     Что   сделал  ты  с  дарованным  тебе  счастьем  быть  мужчиной?  -  Не
получилось, вот и все, что можно сказать.

     За исключением времени,  проведенного в Цукмантеле,  у меня  никогда не
было интимных отношений с женщинами. Да еще, пожалуй, встреча со швейцарской
девушкой в  Риве. Первая предстала женщиной,  а я был  несведущ. Вторая была
ребенком, я же оказался в полном замешательстве.

     В письме, написанном в последние годы жизни, Кафка рассказывает о своем
первом опыте полового общения  с  женщиной  (проституткой).  "В  целом  опыт
оказался  более  ужасным,  более непристойным". Его отношение к  сексу можно
обобщить в одной фразе: "Коитус как кара за счастье быть вместе".

     По  свидетельству  близко  знавших его людей,  в  юности  Кафка посещал
публичные дома и сам признавался: "Мой пол гнетет меня, мучает днем и ночью,
я должен преодолевать  страх и стыд  и даже грусть, чтобы  удовлетворить его
потребность".

     Тот же мотив при  описании встречи с  продавщицей из  магазина готового
платья в гостинице "Кляйнзайте". У входа  в гостиницу его охватывает сложное
чувство "очарования, возбуждения и омерзения":

     Когда  мы  под утро возвращались домой по  Карловому мосту, я, конечно,
был счастлив,  но счастье это состояло  лишь  в том, что моя вечно  скулящая
плоть  наконец-то обрела покой, а самое большое счастье  было в том, что все
не оказалось еще более омерзительным, еще более грязным.

     Секс  Кафка  воспринимает как "нож, которым я причиняю  себе  боль", но
чаще,  как  нечто  грязное, постыдное, отдающее серой ада. Вот  его описание
сексуального влечения: "желание маленькой, совершенно определенной мерзости,
чего-то слегка  пакостного, постыдного, грязного,  и даже  в том лучшем, что
мне  доставалось на долю, сохранялась  частичка этого,  некий  дурной душок,
толика  серы,  толика  ада.  В  этой  тяге  есть  что-то  от  Вечного  Жида,
бессмысленно влекомого по бессмысленно грязному миру".

     Кафку тянет к женщинам, любовные встречи для него не редкость, особенно
в 1907 - 1909 гг. Сохранились имена некоторых девушек: Хедвига Вайлер, Фанни
Рейс, Маргарет Кирхер, мадам

729

     Чиссик, но последствия этих встреч большей частью - болезненные:

     Что за наваждение с девушками - несмотря на  головные боли, бессонницу,
седину, отчаяние. Я подсчитал: с  прошлого  лета (1915  г.) их было не менее
шести. Я не могу устоять, не могу удержаться, чтобы не восхититься достойной
восхищения, и не любить, пока восхищение не будет исчерпано. Я виноват перед
всеми шестью почти  только  внутренне,  но  одна из них передавала мне через
кого-то упреки.

     Я не могу выносить никакую женщину, которую любил бы.

     Я надеялся немного удовлетворить свою любовь букетом цветов, но это был
напрасный  труд.  Возможны лишь  литература  или совокупление. Я не  пишу об
этом,  потому   что  этого  не  знал,  но  предостерегаю,  поскольку  частые
совокупления хороши лишь, когда о них пишешь.

     Клод Давид высказал предположение, что подавленное либидо Кафки связано
с отрицательным влиянием отца, по другой  версии - с инцестуальным влечением
к  сестре. 15  сентября  1913 г., в  день помолвки Валли, с которой он был в
семье наиболее близок, в дневнике появляется  странная фраза:  "Любовь между
братом и сестрой - повторение любви  между матерью и  отцом". Комментарий К.
Давида:

     Не является ли это признанием  в кровосмесительном чувстве? Это было бы
трудно   отрицать,  тем  более,  что   вскоре   эта  тема  возобновляется  в
"Превращении": "в поисках, неизведанной пищи" Грегор Замза хочет наброситься
на свою сестру и "поцеловать ее в шею,  которая у нее оставалась обнаженной,
без   воротничка   или  ленты".  Подверженный  причудливым  приступам  своей
чувственности, Кафка удивляется им и отмечает это в "Дневнике".

     В другом месте К. Давид пишет:

     Какова его половая жизнь? Каковы его любовные связи? Дневник сообщает о
посещениях  борделей - в  Милане, в Париже,  но они, можно сказать,  вызваны
прежде  всего любопытством туриста, а также  в Праге в  конце сентября  1911
года. Немного позднее образы борделя преследуют его во  сне: ему снится, что
он  ласкает бедро  проститутки  и  внезапно  обнаруживает, что  все ее  тело
покрыто гнойниками. Этот сон не дает достаточного основания для немедленного
заключения

730

     о его страхе перед плотью. Тем  не менее Кафка отмечает в декабре  1911
года в одной из  записей полное отсутствие  желания: "Прежде, -  пишет он, -
мне  не  удавалось  свободно  объясняться  с людьми,  с которыми  только что
познакомился,   потому  что   я  был  бессознательно   стеснен  присутствием
сексуальных влечений, теперь же меня смущает осознание отсутствия влечения".
На горизонте его  мыслей не только нет больше ни  одной  женщины,  теперь он
даже боится разговаривать  с  девушками, предпочитая видеться  с ними только
лишь в присутствии  более  пожилых женщин:  "Если слова,  которые  спонтанно
срываются с моих уст, не подойдут девушке, они всегда могут быть  восприняты
особой постарше, у которой я смогу в случае необходимости найти помощь".

     Человек страстной,  но угнетенной натуры, Кафка делал предложение  трем
из пяти близких ему женщин - Фелице Бауэр (дважды),  Юлии Вохрыцек* и Милене
Есенской.

     С  Гретой Блох,  подругой  Бауэр,  дело  до  помолвки  не  дошло,  хотя
последняя утверждала,  что родила  от Кафки ребенка.  О браке с Дорой Димант
речь не  шла  из-за категорического отказа  ее  отца.  Любовь была таким  же
спасением  для  Кафки,  как и  творческие  экстазы,  и  таким  же  кошмаром,
неизбежно завершавшимся бегством: "Я совсем не предвидел, возможен  ли и что
будет означать для меня брак; этот самый большой кошмар моей жизни обрушился
на меня почти совсем неожиданно".

     Кафка тянулся  к  женщинам  и бежал  их,  он жаждал  любви и  страшился
несвободы. Нарцисс и мазохист в одном лице, он страстно желал быть любимым и
отвергнутым...

     Письма   к   Фелице   -  уникальное   творение   эпистолярного   жанра,
"анатомический  срез  мучений",  связанных  с  любовью,  восьмисотстраничное
продолжение сомнений раблезианского Па-нурга.

     Франц - Фелице:

     Ты принадлежишь мне,  я  выбрал  тебя  для  себя,  не  думаю,  чтобы  в
какой-нибудь сказке за какую-нибудь женщину велась более упорная и отчаянная
борьба, чем во мне за тебя...

     Письма  к  Фелице - виртуозный  образец эпистолярного жанра,  в котором
открывается новый Кафка, с удовольстви-

     *Письмо к отцу написано Кафкой под  настроением несостоявшегося брака с
Ю. Вохрыцек.

731

     ем,  даже наслаждением  погружающийся  в  несвойственный  ему  языковый
поток: "Молчун вдруг становится говоруном, но с  какой гибкостью в изложении
и   с   какой   восхитительной  ясностью!  Подобно   тому,   как  в  угрюмой
непринужденности  писем  Флобера  с  трудом  можно  узнать  строгого  автора
"Саламбо", "Письма к  Фелице" открывают нового Кафку, который отдается языку
и послушно следует за ним".

     Кто  была   Фелица  Бауэр?  По  правде  говоря,  мы  плохо  это  знаем,
представить ее можно лишь по письмам, написанным ей  Кафкой. И маловероятно,
что когда-нибудь  о ней будет известно больше. Похоже,  что за время долгого
приключения,  в котором  она оказалась по воле судьбы,  она проявила если не
понимание, то  по меньшей  мере  осторожность  и терпение. Лишь  значительно
позднее она  пыталась,  впрочем,  безуспешно, вырваться из адского  круга, в
который  вовлекал  ее Кафка. Она  знала  о  гениальности  своего  одержимого
корреспондента, подавлявшего ее своей любовью: Макс Брод дал ей это понять с
самого начала.  Фелица представляла, какую взяла на себя ответственность. Ей
приходилось взвешивать  опасности  и  бедствия,  которые мог вызвать  каждый
неудачный жест.

     По  правде  говоря,  в  самой  Фелице  нет  ничего,  кроме   усердия  и
банальности, она  не очень интересна.  Но столь  ли важно, какой она была  в
действительности? Для Кафки  она была  такой, какой он ее однажды встретил и
наудачу впустил в  свою судьбу. Черты  ее  лица, движения ее души ничего  не
значили.

     Есть  много  оснований  полагать,   что  Кафке,   всегда  страшившемуся
реальности, необходима была муза, богиня, идол, и все это он пытался обрести
в малознакомой девушке, которую, в сущности, не знал. Создается впечатление,
что он  сознательно  держится на расстоянии от "невесты", боясь спугнуть тот
образ,   который  создал  внутри  себя,  и  еще   более  страшась  близости,
разрушительной для неземного образа, питающего его  вдохновение. "Я не знаю,
смогу ли я вынести твое присутствие, и в состоянии расстройства, в котором я
нахожусь, заслуживаю ли я встречи с тобой". Он пишет  Фелице, что испытывает
потребность в женщине, которую может считать  своей, но не горит стремлением
увидеться  с ней - гораздо  больше она ему  необходима, как спасение от себя
самого, от собственного невроза, от одолевающих его маний.

     Любимой женщине он может предложить лишь  немощную любовь  слабого. Она
не смогла бы вынести его и двух дней,


732

     если бы  должна  была жить рядом с ним.  Он вспоминает гравюру, которая
постоянно  преследовала его,  когда он  был ребенком  и  которая  изображала
самоубийство двух  влюбленных, - несомненно, не было ли бы это  единственным
разумным  выходом?  Одновременно  он  умоляет Фелицу  и  предостерегает  ее:
"Продолжай меня любить, - пишет он  ей 18 марта,  - и ненавидь меня!". Можно
было бы  продолжать до бесконечности  цитаты такого  рода, но, несомненно, и
одной  будет  достаточно.  В  письме  от  3  марта:  "Для  моей  собственной
безопасности  ответь мне  сегодня, не избегая прямого ответа,  на  следующий
вопрос: если бы  тебе однажды  пришлось понять с  ясностью,  исключающей  по
меньшей мере  большую  часть сомнений, что ты могла  бы несмотря ни  на что,
возможно, ценой  определенных трудностей, обойтись без меня,  если  бы  тебе
пришлось понять,  что я являюсь препятствием на твоем жизненной пути  /.../;
если бы тебе  пришлось понять, что  доброе активное, живое, уверенное в себе
существо,  такое как ты, не может завязывать  никаких связей с такой  темной
натурой, как  я, или не  могла  бы  это сделать  без сожаления,  могла бы ты
тогда,  дорогая  (не  отвечай легкомысленно, прошу тебя,  прими во  внимание
ответственность,  которой требует твой  ответ!), могла  бы  ты  мне  сказать
прямо, не  беря в  расчет свою жалость?/.../ А ответ, который ограничился бы
отрицанием возможности предположений, содержащихся в моем вопросе, не был бы
ответом, достаточным  для меня  и способным умерить страх, который испытываю
по отношению  к тебе. Или,  скорее, это был  бы  достаточный ответ,  то есть
признание, что ты испытываешь ко мне непреодолимую жалость. Но в то же время
зачем тебя спрашивать и мучить? Я уже знаю ответ". Когда сегодня читаешь эти
строки, нельзя остаться равнодушным к породившему их исступленному волнению,
к  заключенному  в  них  страху,  страху,  который  слишком  реален, который
стремится наполнить содержанием искусственную любовь.

     Любовь  Франца  к  некрасивой и  банальной Фелице  лучше всего  описать
понятием "странная"  -  скорее это  и не любовь  вовсе,  а повод для  писем;
"Между Фелицей и Францем нет ничего, кроме слов, целой горы слов".

     К. Давид:

     Для чего служат слова? Иногда -  чтобы  набросать  диалог. Чаще  всего,
чтобы при их помощи возбуждать отрешенность или даже ужас, либо представлять
себя пленником невыносимых холостяцких маний, либо придавать литера-

733

     турному творчеству значение, которое  делает невозможным  любую  другую
форму существования.

     Писание  является  страданием  для  автора  этих  писем,  оно  же  есть
инструмент  пыток для их  получателя. Сколько  напрасных упреков, о  которых
тотчас же  приходится  сожалеть, сколько  бесполезных  слез,  сопровождаемых
беспомощными извинениями:  "Существо, которое отдает  тебе лучшее, что в нем
есть,  мучило  ли  оно  уже  тебя,  как  я?  Я  притягиваю  тебя  к  себе  с
непреодолимой силой, которую дает слабость. Я отдал бы тебе свою жизнь, но я
не могу помешать себе подвергнуть тебя мучениям".

     Но  этот  поток  слов  имеет еще  и другое  назначение:  скрыть правду,
которую не удается сказать, недостатки,  в которых себя обвиняют, приводятся
для  того,  чтобы  утаить  недостатки   более   глубокие,  о  которых   язык
отказывается говорить.

     Это начинается очень рано, с 5 ноября: "[Если Вы произнесете магическое
слово (любовь)], Вы обнаружите  во мне такие  вещи,  которые Вы  не  сможете
вынести,  и  что мне тогда останется делать?". Фраза задумана так,  чтобы не
быть понятой:  под видом признания она что-то скрывает. 11 ноября он  делает
шаг  к  ясности,  все  еще  избегая  того,  чтобы  быть  понятым:  "...моего
захудалого здоровья  едва  хватает для меня  одного, его  вряд ли хватит для
семейной жизни и уже тем более для отцовства". 14 ноября он обвиняет  себя в
"маленьких  утешительных  неправдах",  которыми  он испещряет свои  письма и
которые   позволяют  ему   уклониться  от  главного.  26-го:  "У  всех  этих
противоречий есть  простое и очевидное объяснение/.../ - это состояние моего
здоровья, только это и ничего кроме. Я не хочу больше говорить на эту  тему,
но именно  это отнимает  у  меня всякую уверенность перед  тобой, именно это
вызывает  у  меня  нерешительность во  всем,  которая затем  скажется  и  на
тебе/.../. У меня никогда  не хватит  силы обойтись без тебя, я  хорошо  это
знаю, но  то,  что я посчитал  бы у других за добродетель, будет  моим самым
большим грехом".

     Так  начинается приключение. Сегодня нельзя удержаться  от  мысли,  что
Кафка  сбился с  пути. Но  это не должно  заставить забыть,  какое  отчаяние
бросило  его  в  эту  обманчивую любовь. Он,  чувствующий себя  мертвым, как
говорит сам  в  одном  из  писем, пытается зацепиться  за  живое существо. В
другой раз, вслед за одним  из бесчисленных  недоразумений,  которыми усеяна
эта переписка, он восклицает: "Итак, Вы меня не отвергли? Я уже подумал, что
сбывается проклятие, которого, как я считал в последнее время,

     мне  удалось избегнуть".  Уже угадываются  те отвратительные  торги,  к
которым он прибегнет позднее: "Постарайся,  - говорит он Фелице 14 ноября, -
жить в иллюзии, что я тебе необходим; тебя это ни к чему не обязывает,  ты в
любой момент сможешь избавиться от меня".

     Он  рвется  приехать к  ней в Берлин и тут же  находит  смехотворнейшие
предлоги, чтобы поездки избежать; он упрекает ее, что она ему редко пишет, и
тут же начинает умолять вообще прекратить переписку. "Как же мне, - жалуется
он,  -  ...убедить  тебя  в серьезности  обеих  моих просьб: "люби  меня!" и
"ненавидь меня!". А с  приближением  первой помолвки он начинает  испытывать
"безумный  страх  перед  нашим  будущим",  прежде всего вызванный  тем,  что
женитьба с его писательством несовместима: воистину ни для одной женщины  не
нашлось  бы места  в том глубоком подвале, в самый дальний угол которого ему
хотелось забиться...

     "Эта  неудачная  попытка  жениться,  -  писал  М.  Брод,  -  не   имела
индивидуального значения и не зависела от личности невесты...".

     Здесь все определялось личностью Кафки, мироощущением Кафки, состоянием
Кафки, его психикой...

     ...с момента, когда  я  принимаю  решение  жениться,  я  н