помещения,  теперь  не  надо  в  жару
прятаться в кустах под деревьями. И мы уже не страдаем  от  холода,  когда
планета зимой уходит от Веги: нас согревает искусственное красное  солнце.
Многие думают, что люди прибыли лишь затем, чтоб помочь нам, иной  цели  в
их прибытии нет, - разве это не удивительно? Во время перелета с  Веги  на
Ору люди говорили: "Здесь все для вас". На Оре нам твердят: "Требуйте, что
нужно. Наша обязанность - создать вам наилучшие условия". Вот каковы люди!
Они считают помощь иным существам своей обязанностью,  -  что  может  быть
выше!
     - А разве сами вы не поступили  бы  так?  -  возразил  я.  -  Скажем,
прилети вы на другую звезду...
     - Не знаю. На планетах Веги жизнь нелегка, а ваших механизмов  мы  не
имеем. Боюсь, мы всюду заботились бы прежде всего о  себе.  Вот  ночью  ты
пришел без предупреждения, и началось смятение. Все испугались тебя,  Эли,
а когда я приблизилась, нас хотели разъединить. Но я сижу с  тобой  я  мне
хорошо.  Нам  всем  хорошо  с  людьми.  Это  так  прекрасно,  что  в  мире
существуете вы, люди!
     Она проникновенно сияла, пение ее хватало за душу. Я чувствовал  себя
в этот момент представителем человечества, я гордился, что людей любят.
     И я с негодованием вспомнил, как  Ромеро  презрительно  отзывался  об
искусственном  солнце,  за  которое  благодарила   людей   Фиола.   Экипаж
звездолета, отправленного на Вегу, израсходовал на это  светило  все  свои
резервы  активного  вещества.  Программой   полета   такие   действия   не
предусмотрены - им придется держать ответ на Земле.
     Я  мысленно  видел  планету,  где  мила  Фиола,  -  летом   сжигаемую
белокалильным жаром, темную и холодную зимой. Вдали  сияла  синевато-белая
Вега - декоративная, не животворящая звезда.
     Да, конечно, ко всему  можно  приспособиться,  к  самым  безжалостным
условиям существования, - и они  приспособились  ценой  мук  и  страданий.
Разумом и чувствами я был с теми, кто бросил луч  в  их  ледяную  темноту,
послал волну тепла в  скованные  морозом  сумрачные  убежища,  защитил  от
убийственно-пронзительного летнего света! Но, несомненно, кто-то из  людей
поддержит Ромеро, объявив транжирством бескорыстную человеческую помощь...
     Сказать Фиоле, что люди разные, я не мог...
     А между тем погасшая было луна стала возрождаться в солнце. На черном
пологе неба засветился диск, он становился ярче и горячее. Звезды тускнели
и пропадали. Фиола прижалась ко мне. Я хотел ее поцеловать,  но  не  знал,
принято ли на Веге целоваться. Мне было радостно и без поцелуев.
     - День идет, - сказал я. - Рабочий день, Фиола.
     - Да, день, - отозвалась она. - И ты удалишься. Спасибо, что  ты  был
эту ночь со мной, человек Эли.
     - И тебе спасибо, Фиола. Ты подарила мне лучшую ночь в жизни.
     - Что было в  ней  лучшим,  Эли?  То,  что  я  критиковала  людей  за
несовершенство?
     - Нет, то, что мы сидели рядом и, разные, чувствовали свое единство.
     Она унеслась, звеня и сверкая, в глубь сада, а я поплелся к выходу.



                                    31

     Я собирался к Вере, но она сама вызвала меня.  У  входа  в  гостиницу
вспыхнул видеостолб. Вера сидела за столом. Она казалась усталой.
     - Ты не спал сегодня, брат? - спросила она, всматриваясь  в  меня.  -
Тебя не было дома.
     - Я провел эту ночь с Фиолой в их саду.
     - Я тоже не спала. Дурацкая ночь - споры,  ссоры...  Как  бессердечны
иные люди!
     Я сообразил, что она говорит о Ромеро.
     Я  редко  видел  Веру  такой  измученной.   Раньше   в   спорах   она
воодушевлялась. Дискуссии  оживляли,  а  не  подавляли  ее.  Что-то  очень
серьезное случилось у них с Ромеро.
     - Прими радиационный душ, Вера. И не думай о чужом бессердечии.
     - Душ я приму. Но не  думать  о  бессердечии  не  могу.  Бессердечие,
распространившееся на многие сердца, становится грозной силой.  Я  вызвала
тебя, чтоб освободить на этот день.
     Я позавтракал и пошел к Андре. У Андре сидел Лусин.  Я  предложил  им
отправиться на  розыски  сведений  о  галактах.  Андре  собирался  сегодня
готовить зал Галактических Совещаний к своему концерту. Я уверял его,  что
звездожители отнесутся к  симфонии  не  лучше,  чем  люди,  музыка  должна
радовать, а не терзать.
     - Наш век - трагичен, - закричал Андре. - Посмотри на небо -  сколько
горя! И еще эти чертовы человекообразные с их  загадочными  врагами!  Наши
предки могли дикарски радоваться неизвестно чему, а мы обязаны  задуматься
над смыслом существования.
     Он готов был завязать запальчивый спор, но я отвернулся к Лусину. Тот
вначале отнекивался занятостью в конюшне, но я пресек его отговорки. Разве
он поехал на Ору ублажать пегасов и драконов? Этим можно заниматься  и  на
Земле.  Лусина  уговорить  легче,  чем  Андре.  Он   потащил   передвижной
дешифратор. На улице мы взвалили прибор на воздушную тележку и  поехали  в
гостиницу "Созвездие Орла".
     Мысль о том, что надо поискать  сведений  о  галактах  у  альтаирцев,
явилась мне вчера. Я хотел также познакомиться с их живописью. Спыхальский
так разрисовал их способности к искусству, что меня одолевало любопытство.
     В вестибюле мы облачились в скафандры  и  получили  гамма-фонари  для
высвечивания невидимых жителей Альтаира.
     В зале было пусто. Мы  светили  во  все  стороны,  но  не  обнаружили
альтаирцев.
     В конке зала открывался туннель, и мы прошли сквозь него  на  рабочую
площадку. У меня защемило сердце, когда я увидел раскинувшуюся вокруг  нас
страну. На темном небе висел синевато-белый  шар,  имитировавший  жестокий
Альтаир. Все вокруг разъяренно сверкало.
     Ни единой травянки не оживляло сожженную почву -  до  скрежета  белый
камень, до хруста белый песок, удушливая пыль, вздымавшаяся из-под ног...
     - Пейзаж! - сказал я. - Жить не захочешь!
     Лусин не изменил себе и тут.
     - Неплохо! Здесь жить - искусство. Мастерство. Высокое.
     Вскоре нам стали попадаться сооружения альтаирцев - каменные кубы без
окон, каменные короба, протянувшиеся за горизонт. Мы вошли в один из кубов
и засветили фонарями. На стенах вспыхнули люминесцирующие картины. Рисунки
меняли окраску и интенсивность, стоило повести фонарем, а когда мы  тушили
их, картины медленно погасали.
     Живопись была странна - одни линии, хаотически переплетенные, резкие,
мягкие,  извилистые  линии  -  не  штрихи,  но  контуры.  Я   вспомнил   о
математической кривой Пеано, не имевшей ширины и толщины,  но  заполнявшей
собой любой объем. Линии, какими рисовала альтаирцы, были  подобны  кривой
Пеано, они заполняли  объем,  отчеркивали  глубину,  изображали  воздух  и
предметы. Я видел все тот же беспощадный пейзаж - неистовое солнце,  поля,
камни, песок,  сооружения.  И  всюду  были  сами  альтаирцы  -  нитеногие,
паукообразные, проносящиеся между предметами.
     Перед одной картиной я стоял долго. Два  альтаирца  дрались,  яростно
переплетаясь отростками, сшибаясь туловищами. Художник великолепно передал
обуревавшую их злобу, стремительность и энергию движений. Я двигался вдоль
одной стены, Лусин вдоль другой.
     Он вдруг закричал:
     - Эли! Скорей! Скорей!
     Я метнулся к нему, думая,  что  он  попал  в  беду.  Лусин  показывал
пальцем на картину.
     На картине были галакты.
     И эта картина, как и остальные, была рисована линиями - контуры вещей
и воздух заполняли пейзаж. На камне лежал  умирающий  бородатый  галакт  в
красном плаще и коротких штанах.  Одна  рука  бессильно  отвалилась  вбок,
другая сжимала грудь, глаза умирающего были закрыты, рот перекошен.
     Неподалеку стояли трое галактов с закованными  руками  -  на  картине
отчетливо виднелась цепь, стягивающая их руки, заложенные за  спину.  И  с
тем же жутким совершенством, с каким художник передал страдание  в  облике
умирающего,  он  изобразил  обреченность  и   молчаливое   отчаяние   трех
пленников. Они не смотрели на нас, не звали  на  помощь,  головы  их  были
опущены с безвольной покорностью...
     А над ними реяли альтаирцы. Так же  мастерски  художник  изобразил  и
смятение жителей Альтаира. Они словно ломали свои отростки,  каждая  линия
на их телах кричала, альтаирцы метались,  хотели  что-то  сделать,  но  не
знали - что.
     - Где же те, кто пленил галактов? - размышлял я. - Очевидно,  это  не
альтаирцы, те сами в  ужасе.  Никакого,  даже  отдаленного  намека  на  их
врагов. Ты понимаешь, что это значит,  Лусин?  С  каждым  новым  открытием
таинственные разрушители становятся таинственней.
     - Загадка. Надо искать. Может, еще картина?
     Мы переходили из одного пустого здания в другое,  под  нашим  фонарем
загорались все новые картины, но среди  них  больше  не  было  изображений
галактов.
     - Надо поискать альтаирцев, - сказал я. - Только они смогут объяснить
загадки своих рисунков.
     - Пойдем. Поищем.
     Побродив  по  раскаленной  пустыне,  мы   увидели   сборище   усердно
работающих альтаирцев. Они  вырубали  и  обтесывали  камни,  тащили  их  к
строящимся зданиям. Труд был хлопотлив, а работники умелы. Впрочем, не так
уж сложно быть умелым, если у каждого вместо двух рук два десятка гибких и
крепких рычагов.
     Шар, заменяющий Альтаир, накаливал  по-полдневному,  и  паукообразные
создания светились в видимых лучах, но слабее,  чем  в  зале,  где  мы  их
впервые увидели. И если там они были полупрозрачны, то здесь их сходство с
призраками увеличилось. Кругом были одни тускло мерцающие тени и  силуэты,
контуры тел, а не тела. "Вот откуда  их  странная  живописная  манера",  -
подумал я.
     Альтаирцы заметили нас и, забросив работы, побежали навстречу. Они  с
радостью  протискивались   поближе,   стремились   дружески   обнять   нас
ножками-волосиками - пришлось усилить охранное поле. Я настроил дешифратор
и пожелал им здоровья. Эти добрые создания в ответ пожелали нам никогда не
спать. Очевидно, сон у них - штука страшная и они его побаиваются.
     Я обратился к альтаирцу, на взгляд менее субтильному, чем другие:
     - Нам очень понравились ваши картины, друзья.
     - Да, да! - загомонили они. - Мы рисуем. Мы всегда рисуем.
     - И нам хочется знать, что за существа, похожие на нас, изображены на
одной вашей картине?
     Когда дешифратор преобразовал мой вопрос в гамма-излучение, альтаирцы
словно окаменели. Они стояли, как бы пораженные ужасом. Если бы у них были
глаза, я бы сказал, что они замерли,  выпучив  глаза.  Приглянувшийся  мне
альтаирец отшатнулся. Потом по кольцу паукообразных пробежала судорога,  и
оно стало разваливаться.
     Передние отступали назад, кто-то из задних пустился наутек.
     - Что с ними? - спросил я Лусина. - Они вроде испугались вопроса.
     - Повтори! - посоветовал Лусин. - Не поняли.
     Несколько секунд я не решался повторить  вопроса,  и  движение  среди
альтаирцев прекратилось. Я молчал, обводя  их  взглядом,  и  они  молчали,
ожидая, не скажу ли я еще чего-нибудь страшного.
     А когда я набрался духа и вторично попросил ответа, кто изображен  на
картине, их охватила паника. Они  уносились  с  такой  быстротой,  что  не
прошло и секунды, как около нас никого  не  было.  Бегство  совершилось  в
полном молчании, дешифратор не передал ни единого звука.  Я  повернулся  к
Лусину:
     - Вот так история! Ты что-нибудь понимаешь?
     - Понимаю, - отозвался Лусин. - Загадка.



                                    32

     Андре мы не нашли, к Ромеро я не пошел, Спыхальский  занимался  своим
огромным хозяйством - нам не с кем было  поделиться  новыми  открытиями  и
загадками.
     Лусин, чуть выбрался из гостиницы  "Созвездие  Орла",  затосковал  по
своим чудищам.
     - Да что с ними случится? Пегасы дерутся, а-драконы жуют траву.  Кому
на Оре нужны твои примитивные создания?
     - Не говори, - бормотал он. - Не надо. Хорошие.
     - Проваливай, - сказал я. - Надоел до смерти. Желаю пегасам попасть в
пасть дракона.
     Лусин, счастливый, долго хохотал, - таким забавным показалось ему мое
пожелание. Два пегаса из смирных, пусти их, загонят любого дракона.
     Я завернул к себе и поспал часок за вчерашнюю бессонную ночь.
     Меня разбудил вызов Веры. Она требовала меня к себе.
     Вера порывисто ходила по комнате, иногда что-нибудь брала со стола и,
повертев, клала обратно. На столе у нее множество пустячков -  кристаллики
с записью, крохотные осветители, зеркальца, гребешки, духи, книги  первого
века.
     Когда Вера волнуется, у нее темнеют глаза. Сейчас у  нее  были  очень
темные глаза. Она отдохнула и уже не казалась измученной, но я видел,  что
она возбуждена. Она встряхивала волосами - волосы спадали на глаза, и  она
отбрасывала их. В гневе Вера только и  делает,  что  взмахивает  волосами.
"Трясет головой, как лошадь", - мстительно думал я в  детстве,  когда  она
отчитывала меня.
     Разгневанная,  она  так  хорошеет,  что  даже  я  это  замечал.   Все
неприятные минуты моего детства связаны с образом рассерженного, красивого
лица. С той поры я недолюбливаю  красивых  женщин,  и  это  уже  навсегда.
Красота для меня неотделима от вспыльчивости и резких слов.
     Сегодня Вера была красивей, чем когда-либо. Теперь я твердо знал, что
у них с Ромеро произошел разрыв.
     - Ну, что ты нашел нового, Эли?  -  Она  совершенно  очевидно  делала
усилие, чтоб слушать.
     После первых же моих слов о картине с галактами она преобразилась.
     Она сразу  поняла,  что  мы  совершили  открытие.  До  сих  пор  было
известно, что галакты появлялись на одной отдаленной звезде  Гиад,  в  150
светогодах от Солнца. Теперь следы их обнаружены в Альтаире,  в  ближайших
наших звездных окрестностях.
     - Это чрезвычайно важно, - сказала Вера. - Из твоей находки  следует,
что галакты со своими врагами могут появиться и в Солнечной системе,  если
уже не появлялись в ней. То, о  чем  мы  на  Земле  говорили  лишь  как  о
теоретической возможности, стало реальной угрозой. Но какова природа  этой
угрозы? И снова - кто такие эти разрушители, пленившие галактов? Почему их
нет на картине? Не духи же они, в самом деле!
     Вера  отдала  распоряжение,  чтоб   все   картины   альтаирцев   были
сфотографированы, и возвратилась к нашему открытию.
     - Чем ты объясняешь бегство альтаирцев, брат?
     Я развел руками, у меня не было объяснений.
     - Еще одна загадка! Ну, эту,  пожалуй,  как-нибудь  решим.  А  теперь
поговорим о другом.
     - О другом - это значит о Ромеро, сестра?
     Она, волнуясь, снова заходила по комнате.
     - Да, о Ромеро. Три часа назад мы с Ромеро запросили МУМ, кто из  нас
прав. И машина  ответила,  что  я  -  неправа.  Помощь  звездожителям  она
объявила  несовместимой  с  принципом,  что  все  совершается  для   блага
человечества и человека.
     Я вскочил. Давая совет Ромеро обратиться к МУМ, я был уверен, что она
опровергнет его. Я крикнул:
     - Машина соврала! На Земле запросим Большую. В серьезных делах верить
такой крохотульке!..
     Вера нетерпеливо отмахнулась. Она еле сдерживалась.
     - Машине можно верить, Эли.  Если  она  и  не  содержит  всех  знаний
Большой, то принципы  истолковывает  правильно.  Такой  же  ответ  даст  и
Большая.
     Я смотрел на Веру во все глаза. Мне казалось до сих пор, что  я  знаю
ее. Раньше она  не  уступала,  шла  на  резкости,  если  чувствовала  свою
правоту. Меня охватила  обида  за  прекрасных  вегажителей,  за  добрых  и
смертоносных альтаирцев, даже за болтливых, дурно пахнущих,  но  по-своему
симпатичных ангелов.
     - Ромеро знал, что делает, - сказала она. - Он  умело  воспользовался
последними данными... Он поднимает крик, что человечеству грозит  чуть  ли
не гибель, - и все для того, чтоб  сбросить  с  Земли  ответственность  за
наших звездных собратьев. Не понимаю, почему он  так  ненавидит  все,  что
непохоже на человека? А социальные наши машины, конечно,  проштампуют  его
версию - раз над человечеством нависла опасность, нужно  думать  только  о
человеке. На то они и машины, чтоб мыслить по-машинному.
     - Быстро же ты отступаешься, Вера. Быстро, быстро!..
     Она подошла к окну и закинула руки за голову. Я видел лишь ее профиль
- ровный нос, тонкие брови, высокий лоб, пухлую нижнюю губу,  очень  яркую
на матовом лице. Красоты в ней было больше, чем силы. А когда идет борьба,
нужны кулаки.
     - Тебе кажется, что я отступаю?
     - Хотел бы, чтоб не казалось.
     Она отошла от окна.
     - Я не отступаю. Я начинаю борьбу.  Но  не  с  машиной.  Что  машина?
Справочный механизм, приспособленный для расчета, - автоматический  слуга.
Что в нее вложат, то и  получат.  Я  хочу  поставить  перед  человечеством
вопрос: не пора ли расширить принципы нашего общественного устройства? Они
существуют неизменные пятьсот лет, не настало ли время развить их  дальше?
Я готовлю об этом доклад Большому Совету.
     Мне подумалось, что она захватывает чересчур далеко.  Нужно  по-иному
сформулировать вопрос - и машина даст иной ответ. Ромеро тонок,  он  нашел
хитрый ход, с ним  надо  бороться  его  оружием  -  отыскать  формулировку
похитрее.
     - С ним надо бороться открыто и прямо,  Эли.  Ты  ошибаешься  в  нем.
Ромеро не тонок. Он умен, но примитивен. Среди  дикарей  тоже  встречались
умные люди. Слушай, как все это представляется мне.
     Она и раньше любила рассказывать друзьям то, с чем потом выступала на
Совете. Я не терпел ее длинных речей, но  эту  слушал,  не  отвлекаясь,  -
мысли Веры казались мне собственными моими мыслями.
     Вера начала с 2001 года старого летоисчисления, памятного года, когда
человечество  объединилось  в  единое  общество  и  на  земном  шаре  было
покончено наконец с национальными, классовыми и государственными распрями.
Год  объединения  стал  первым  годом   новой   эры,   подлинная   история
человечества началась с рождения нового общества, с осуществления в  жизни
принципа:  "Общество  существует  для  блага  человека.  Каждому  по   его
потребностям, от каждого по его способностям".
     В те начальные годы принцип  этот  был  лишь  пожеланием,  предстояло
сделать великую идею повседневностью быта. Почти пятьсот  лет  протекло  с
той поры, и все эти годы человечество  усовершенствовало  себя.  Оно  было
погружено в себя, остальной мир интересовал его  лишь  в  той  степени,  в
какой касался людей.
     Оглянуться - голова кружится: за все предшествующие  тысячелетия  его
существования не было столько доброго совершено для человека,  сколько  за
эти пять веков.
     Каким бы жалким показался прославленный рай рядом с нынешней  Землей!
Осуществлены возможности, таящиеся в человеке,  -  он  по-настоящему  стал
человеком, устроил себе по-настоящему человеческую жизнь.
     Но на этом кончилось лишь его  младенчество,  не  больше.  Мироздание
ребенка эгоцентрично, в центре Вселенной - он, а все  остальное  вращается
вокруг него. Проходит время, и он узнает свое истинное место  в  мире.  Он
становится сильнее и умнее, но из центра мира превращается в  его  рядовую
частицу.
     Таково и нынешнее  человечество.  Оно  оглянулось  и  увидело:  формы
разумной жизни  бесконечно  разнообразны.  Природа  не  исчерпала  себя  в
человеке. Возможно, над альтаирцами или альдебаранцами  ей  даже  пришлось
потрудиться больше,  ибо  там  покрупнее  были  препятствия  для  развития
разума.
     Человечество наконец узнало свое место во Вселенной - оно скромно.
     И вот тут начинается испытание реальной глубины человека. Мы  открыли
иные общества - что мы нашли в них? Достигли ли они нашего  уровня  жизни,
превзошли ли его? Удалось ли им овладеть могучими силами, что покорны нам?
Нет! Никто не овладел природой, она безраздельно властвует над  ними.  Они
мучительно борются за существование, изнемогают в тяжком труде, жизнь их -
сплошное радение о тепле, о свете, о хлебе, добываемом в поте рук своих...
     В этом месте я прервал Веру:
     - Это не  распространяется  на  галакто