ий повод побеситься, чем Большая летняя  гроза?
Они  отчаянно  кувыркались  над  домами   и   деревьями.   Я   знал,   что
Охранительницы следят за ними, но становилось не  по  себе,  когда  малыши
принимались соревноваться в падении с сороковых этажей.
     Один из этих десятилетних  храбрецов  с  воплем  обрушился  на  меня.
Охранительница, разумеется, вывернула его авиетку, мальчишка пронесся мимо
и повис, покачиваясь, метрах в десяти.
     - Вот догоню тебя! - рявкнул я, стараясь сдержать улыбку.
     - Не догоните. Я от всякого убегу.
     И он тут же удрал наверх - выглядывать с орлиной высоты новую жертву.
     На пересечении Красной улицы и Звездного проспекта  стояли  свободные
авиетки. Я сел в одну и мысленно распорядился: "В Музейный город". Авиетка
через три минуты опустилась на площадь Пантеона, около памятника Корове.
     Приезжая в Столицу, я всегда захожу  в  Пантеон.  Ныне  сюда  уже  не
вносят  никого.  Но  могучие  умы  и  характеры   прошлых   веков,   своей
деятельностью подготовившие наше общество, заслужили вечный почет - он был
им оказан прадедами нашими, построившими Пантеон. На фронтоне дворца висит
надпись: "Тем, кто в свое несовершенное время был равновелик  нам".  Андре
иногда смеется, что надпись хвастлива: задираем нос перед предками. А я  в
ней вижу равнение на лучших людей прошлого, желание стать достойными их.
     Я прошел аллею памятников вымышленным  людям,  оказавшим  влияние  на
духовное развитие человечества - Прометею, Одиссею, Дон-Кихоту, Робинзону,
Гамлету, Будде, мальчишке Геку Финну и  другим  -  сотни  поднятых  голов,
скорбных и смеющихся лиц. В стороне от них,  у  самой  стены,  приткнулась
статуя Андрею Таневу, и я постоял около нее.
     Собственно, Танев  жил,  а  не  был  придуман,  о  его  жизни  многое
известно, хотя тюремные его тетради были найдены  лишь  через  двести  лет
после смерти. Но правда так переплелась с выдумкой в истории  Танева,  что
достоверно одно: в начале двадцатого века по  старому  летоисчислению  жил
человек, открывший превращение вещества в пространство  и  пространства  в
вещество, названное впоследствии "эффектом  Танева",  этот  человек  долго
сидел в тюрьме и вел свои научные работы в камере.
     Скульптор изобразил Танева в тюремном бушлате, с руками,  заложенными
за спину, с головой, поднятой вверх, - узник вглядывается в  ночное  небе,
он размышляет о звездах, создавая  теорию  их  образования  из  "ничто"  и
превращения в "ничто".
     То, что мы знаем о Таневе, рисует его, впрочем, вовсе  не  отрешенным
от Земли мыслителем, - он был  человек  вспыльчивый,  страстно  увлеченный
жизнью, просто жизнью, хороша она или плоха. До  нас  дошли  его  тюремные
стихи - нормальный человек на его месте, вероятно, изнывал бы  от  скорби,
он же буйно ликует, что потрудился на морозе и  в  пургу  и,  с  жадностью
проглотив свою еду, лихо выспится. Вряд ли  человек,  радовавшийся  любому
пустяку, очень тосковал о звездах.
     Тем не менее, Таневу  первому  удалось  вывести  формулы  превращения
пространства в массу, и он первый провозгласил, что  придет  время,  когда
человек будет как бог творить миры из пустоты и двигаться со сверхсветовой
скоростью, - все это содержится в его тюремных тетрадях.
     От Танева я прошел к голове  Нгоро.  Она  стоит  недалеко  от  статуй
Маркса  и  Ленина,  открывающих  галерею  реальных   учителей   и   ученых
человечества. Я всегда посещаю  это  место  перед  началом  важного  дела.
Ромеро шутит, что я поклоняюсь памятникам великих людей. Правда тут  одна:
мне становится легче и яснее, когда я гляжу на этих людей  и  особенно  на
величайшего из математиков прошлого.
     В середине галереи, на пьедестале, возвышается хрустальный колпак а в
колпаке покоится черная курчавая голова Нгоро.  Она  кажется  живой,  лишь
плотно закрытые глаза свидетельствуют, что  уже  никогда  не  оживет  этот
могучий мозг.
     Нгоро до странности похож на Леонида - тот же широкий,  стеною,  лоб,
те же мощные губы, мощные  скулы,  удлиненный  подбородок,  крутые  вальки
бровей, массивные уши - все в этой удивительной голове мощно  и  массивно.
Но если выразительное лицо  Леонида  хмуро,  его  иногда  сводит  судорога
гнева, то Нгоро - добр, глубоко, проникновенно добр.
     Когда еще в школе я узнал, что Нгоро попал в  аварию  и  малоискусной
медицине его века удалось спасти лишь голову,  отделенную  от  плеч,  меня
поражало,  что  голова  потом  разговаривала,  мыслила,   смеялась,   даже
напевала, к ночи засыпала, на рассвете пробуждалась - жила, нормально жила
тридцать два долгих года!
     Один древний музыкант, оглохнув, написал лучшую  из  своих  симфоний,
голова Нгоро, отделенная от туловища, довершила  теорию  создания  научных
систем путем разложения любого экспериментального факта  в  математический
ряд.
     И, приближаясь к голове Нгоро, я вспоминал, что друзья ученого  часто
плакали перед ним и Нгоро упрекал их  за  малодушие  и  твердил,  что  ему
хорошо, раз он может еще приносить людям благо. Он скончался на шестьдесят
седьмом году жизни. Он знал,  что  умирает,  искусственное  кровообращение
могло продлить жизнь головы, но не могло сделать ее бессмертной.
     Он простился с друзьями, послал привет всему  разумному  и  хорошему,
что еще придет на Землю, и тихо, все с той же  доброй  улыбкой,  заснул  в
обычное свое время, в начале ночи, - на этот раз навсегда.
     И сейчас я стоял перед  великой  головой,  а  Нгоро  улыбался  черным
лицом, и оно было такое, словно Нгоро уснул сегодня ночью, а не двести лет
назад.
     - Нгоро! - сказал я. - Добрый ясновидящий Нгоро,  я  хочу  быть  хоть
немного похожим на тебя!
     Ромеро, наверно, съязвил бы о молитве дикаря своему божку,  а  я  так
растрогался, что на глаза  навернулись  слезы.  И,  как  всегда,  когда  я
беседую с головой Нгоро, мне стало легко, и покойно, и радостно.
     В это время снаружи зазвонили колокола, запели трубы.
     - Тучи! Тучи! - кричали на площади.
     Я побежал к выходу, вызывая через Охранительницу авиетку.



                                    11

     Тучи вырвались из-за горизонта и быстро заполняли небо.
     Я поспешил подняться над островом Музейного города - остров  окружают
три  кольца  высотных  домов,  заслоняющих   видимость.   Первое   кольцо,
Внутреннее, еще сравнительно невысоко, этажей на пятьдесят-шестьдесят,  но
второе,      Центральное,      вздымающееся      уступами,      гигантским
тридцатикилометровым гребнем опоясывает город, и, где бы человек ни стоял,
он видит в отдалении стоэтажные  громады  этого  хребта,  главного  жилого
массива Столицы.
     Рядом со мной взлетали сотни других авиеток, а над  городом  их  было
уже так много, что никакой человеческий мозг  не  смог  бы  разобраться  в
созданной ими толчее. Я  вообразил  себе,  что  выйдет  из  строя  Большая
Государственная машина и  Охранительницы  веселящихся  в  воздухе  жителей
Столицы потеряют с ними связь, и невольно содрогнулся: люди, налетая  один
на другого, рушились бы на  крыши  и  мостовые,  превращались  в  кровавое
месиво. К счастью, на Земле аварий не бывает.
     Тучи летели стеной и за минуту закрыли половину небосвода. Мир  вдруг
распался на две части: одна - черная, вздыбленная ветром - пожирала вторую
- сияющую, лениво-успокоенную.
     Дико налетел ураган, авиетки повернули на  него  носы  и  закачались,
форсируя мощности. Я приоткрыл окно и чуть не задохся от удара  несущегося
воздуха. Даже на этой высоте было слышно, как осатанело ревет буря.
     А потом нас сразу, без  перехода,  охватила  тьма.  Я  уже  не  видел
летящих рядом, и меня никто не видел.  Я  знал,  что  машины  безопасности
охраняют нас, но на миг мне стало страшно, и я повернул к городу.
     То же, вероятно, испытывали  другие:  когда  первая  молния  осветила
пространство, кругом все катили вниз. Выругав себя за трусость, я направил
авиетку в переплетение электрических разрядов.
     Может, я ошибаюсь, но в этом летнем  празднике,  мне  кажется,  всего
прекрасней неистовый полет туч и сражение молнии. Вспышки света  и  грохот
воздуха приводят меня в смятение. Я ору и лечу в  крохотной  авиетке,  сам
подобный шаровой молнии.
     В глубинах каждого из нас таятся дикие предки, поклонявшиеся молнии и
грому. Различие меж нами, может, лишь в том, что они  суеверно  падали  на
колени перед небесным светопреставлением, а мне хочется  помериться  мощью
со стихиями природы.
     Но графику световым разрядам  отведено  всего  двадцать  минут,  и  я
устремился в центр разряда, где накапливались высокие напряжения, - толчок
воздуха здесь подобен взрыву, а яркость электрического огня ослепляет даже
сквозь темные очки. Это спорт смелых, так мне кажется. Многие считают  его
забавой безрассудных.
     Невдалеке вспыхнула молния с десятками изломов и  отростков,  похожая
на исполинский корень. Параллельно ей зазмеилась другая, а сверху  ударила
третья. Все слилось в разливе пламени. Мне померещилось, что  я  угодил  в
центр факела и испепелен. Но все три молнии погасли, а на меня -  чуть  ли
не во мне самом - обрушилась гора грохота.
     Ослепленный и оглушенный, я  на  секунду  потерял  сознание:  авиетка
рухнула вниз и остановилась лишь над крышей дома.
     В одной из приземлившихся машин я увидел вчерашнюю невежливую девушку
с высокой шеей. Я помахал ей рукой и взмыл в новое  сгущение  потенциалов.
Попасть в разряд на этот раз не удалось;  авиетка  вышла  на  параллельный
полет. Я понял, что вмешалась Охранительница.
     - В чем дело? -  крикнул  я  вслух,  хотя  Охранительницу  достаточно
вызывать мыслью.
     В мозгу вспыхнул ее молчаливый ответ: "Опасно!"
     Я закричал еще сердитей:
     - Пересчитайте границу допустимого!  У  вас  там  трехкратные  запасы
безопасности!
     На этот раз бесстрастная машина снизошла до обстоятельного -  голосом
- ответа. Буря в этом году мчится на таком  высоком  уровне  энергии,  что
чуть ли сама не вырывается из контроля. Механизмы  Управления  Земной  Оси
запущены на всю мощность, чтоб удержать  грозу  на  заданной  трассе  и  в
предписанной интенсивности. Любое местное нарушение системы разрядов может
привести к выпадению из режима всей грозовой массы.
     Спорить с  Охранительницей  бессмысленно.  Отключить  ее  -  на  всех
планетах считается серьезным проступком, на Земле же с ее строгим  режимом
это попросту неосуществимо. Я метался под тучами от молнии  к  молнии,  не
успевая к разряду, но  наслаждаясь  реками  света  и  ревом  испепеленного
воздуха. Раза два меня основательно качнуло, разок отшвырнуло в сторону  -
забава в целом вышла недурная.
     А когда прошли двадцать минут, отведенные на разряды, хлынул дождь  и
я поспешил в город: дождь надо испытывать на земле,  а  не  в  воздухе,  и
телом, а не машиной. Я приземлился на площади и выскочил на ливень.
     Авиетка тотчас улетела на стоянку, а я побежал  к  дому  напротив  и,
пока добежал, основательно промок. Под навесом  стояло  человек  двадцать.
Мой вид вызвал смех и удивление: я был одет не по погоде.
     Среди прочих оказалась все та же девушка. Она положительно невзлюбила
меня с первого взгляда. Она единственная смотрела на меня враждебно.
     Меня так возмутила ее молчаливая неприязнь, что я вежливо заговорил:
     - Простите, я не с вами повстречался недавно чуть ниже туч?
     - И основательно ниже, почти у земли, - сказала она  холодно.  -  Вы,
кажется, закувыркались от разряда?
     - Я потерял управление. Но потом я возвратился в район разрядов.
     - И это я видела - как вы фанфаронили на высоте.
     Она явно хотела меня обидеть. Она была невысока,  очень  худа,  очень
гибка. Брови и вправду были слишком массивны для ее  удлиненного  нервного
лица, они больше подошли бы мне, чем этой девушке. Она мало  заботилась  о
своей внешности. Конечно, изменить форму головы трудно, но подобрать брови
к лицу просто, другие женщины обязательно бы сделали это.
     - Не люблю, когда на меня бессмысленно уставляются, - сказала  она  и
отвернулась.
     Я не нашел что ответить и ушел, почти убежал из-под навеса. Вслед мне
закричали, чтобы я возвратился, но ее голоса я не услышал и пошел быстрее.
     Дождь уже не лил,  а  рушился,  он  звенел  в  воздухе,  грохотал  на
тротуарах и аллеях, гремел потоками. Холодная вода струилась по телу,  это
было   неприятно.   Охранительница   посоветовала   сменить   одежду    да
водонепроницаемую, какую носят все на Земле. Пришлось  вызвать  авиетку  и
поехать в ближайший комбинат.
     Через десять минут я вышел на дождь в  обмундировании  землянина.  На
Плутоне ливней, подобных земным, не устраивают, и  там  мы  позабыли,  что
значит одеваться по погоде.
     Зато теперь я мог спокойно бродить по улицам. Дождь  не  ослабевал  -
вода была под ногами, с боков, вверху.  Она  рушилась,  вскипала,  рычала,
осатанело неслась. Я запел, но кругом так шумело, что я себя не услышал.
     Громады Центрального кольца пропали в серой невидимости, посреди  дня
наступила ночь. Лишь водяная стена, соединявшая  полупотопленную  землю  и
невидимое небо, тонко, предрассветным  сиянием,  мерцала  и  вспыхивала  -
дождь сам озарял себе дорогу.
     Все это было до того красиво, что меня охватил восторг.
     А еще через некоторое время чернота туч смягчилась  и  день  медленно
оттеснил  искусственно  созданную  ночь.  Стали  видны  здания   и   башни
причальных станций. Трубы низвергающейся воды утончились в прутья,  прутья
превратились в нити, нити  распались  на  клочья,  клочья  уменьшились  до
капель  -  дождь  уходил  на  восток.  Было   шестнадцать   часов,   гроза
заканчивалась точно по графику.
     На улицы  и  парки  высыпала  детвора,  в  воздухе  снова  замелькали
авиетки, в окнах затрепыхались флаги.
     Солнце жарко брызнуло на землю, с земли понеслись  ликующие  крики  -
праздник продолжался.
     Я зашел в столовую и, не разглядывая, нажал три кнопки меню. Это была
старая игра - выпадет ли что нравится? Мне повезло, автоматы подали мясные
грибы, любимое мое кушанье.
     Два других блюда - сладенькое желе и пирог - были не так  удачны,  но
согласно правилам игры я съел и их.
     Пора было идти к Вере.



                                    12

     Вера ходила по комнате, а я сидел.
     Она казалась такой же, как прежде, и вместе с  тем  иной.  Я  не  мог
определить, что в ней изменилось, но чувствовал перемену. Она обняла  меня
за плечи и похвалила мой вид.
     - Ты становишься мужчиной, Эли. До пятидесяти лет ты был  мальчишкой,
и отнюдь не примерным.
     Я  молчал,  разглядывая  ее.  Так  у  нас   повелось   издавна.   Она
выговаривала мне за проказы, я хмуро отворачивался.
     Нетерпеливая и вспыльчивая, она болезненно переживала мои шалости,  а
я сердился на нее за это. Отворачиваться  сейчас  не  было  причин,  но  и
непринужденного разговора не получалось. О  наших  делах  на  Плутоне  она
знала не хуже меня.
     Она иногда останавливалась, закидывая руки за голову. Это ее  любимая
поза. Вера способна вот так - со скрещенными  на  затылке  руками,  высоко
поднятым лицом -  ходить  и  стоять  часами.  Я  как-то  попробовал  минут
тридцать выстоять так же, но не сумел.
     Сегодня она была в зеленом платье  с  кружевами  на  плечах,  кружева
прихватывала брошка - красно-желтая змея из  дымчатого  камня  с  Нептуна.
Вера любит брошки, иногда надевает браслеты -  пристрастие  к  украшениям,
кажется, единственная ее слабость.  Я  наконец  разобрал,  _ч_т_о_  в  ней
изменилось. Изменилась не она, а мое восприятие ее. Я видел в ней то, чего
раньше не замечал. Я вдруг понял, что Вера необыкновенно красива.
     О ее красоте я знал и раньше, все твердили, что она красавица.  "Ваша
сестра - греческая богиня!" - говорил Ромеро.
     Для меня она была старшей сестрой, заменившей  рано  умершую  мать  и
погибшего  на  Меркурии  отца,  строгой  и  властной  сестрой,  -   я   не
приглядывался к ее внешности.
     Но теперь я не только знал, но и видел, что Ромеро прав.
     Она спросила с удивлением:
     - Что ты приглядываешься ко мне, Эли?
     Я признался, усмехнувшись:
     - Обнаружил, что ты хороша, Вера.
     - Ты ни в кого не влюбился, брат?
     -  Жанна  приставала  с  тем  же  вопросом.  По  какому  признаку  вы
определяете, что я влюблен?
     - Только по одному - ты стал  различать  окружающее.  Раньше  ты  был
погружен в себя, жил лишь своими страстями.
     - Страстишками, Вера.  Дальше  проказ  не  шло,  согласись.  Побегать
одному в пустыне или Гималаях, забраться тайком в  межпланетную  ракету  -
помнишь?
     Она не отозвалась. Она остановилась у окна и глядела на город. Я тоже
помолчал. Мне незачем было торопить ее.  И  без  понукания  она  объяснит,
зачем позвала к себе.
     - Ты закончил свои командировочные дела на  Земле?  -  опросила  она,
обернувшись.
     - Закончил, и вполне успешно. Мы получили все материалы и  механизмы,
которые запрашивали.
     - Павел сообщил, что ты возобновляешь свое ходатайство о  поездке  на
Ору. Почему ты стремишься на звездную конференцию? Я не  уверена,  что  ты
правильно понимаешь, какие мы ставим себе задачи на Оре. До сих пор ты был
равнодушен к тому, что волнует других.
     Я засмеялся. Характер у Веры не изменился за те два года, что  мы  не
виделись, хоть внешне ока показалась иной. Каждый наш разговор превращался
в экзамен того, что я знаю и умею. Я твердо решил ка этом  новом  экзамене
не проваливаться.
     - Не так уж равнодушен, Вера. И я аккуратно слушаю передачи с  Земли.
А о конференции на Оре всем прожужжали уши.
     - Ты не отвечаешь на мой вопрос, Эли.
     - Я не дошел до ответа. Вот он, дорогая сестра. Вы собираете  на  Оре
жителей соседних звездных  миров,  чтобы  познакомиться  с  их  нуждами  и
возможностями, завязать с ними дружеские связи, наладить обмен товарами  и
знаниями, организовать межзвездные рейсы. Задуман проект Звездного  Союза,
объединяющего всех разумных существ нашего  района  Галактики...  Верно  я
излагаю?
     Вера размышляла над моими словами, а может, думала о своем. Она  была
озабочена, - теперь я это видел ясно.
     - Верно, конечно. И вместе с тем уже неверно.
     - Я тебя не понимаю, сестра.
     - Видишь ли, общепризнанные задачи Оры ты рассказал точно.  Но  я  не
уверена, что эти задачи сохраняются. Открыто много неожиданного...
     Я вспомнил, _ч_т_о_ говорил Аллан  о  существах,  похожих  на  нас  и
равных нам по мощи.
     - Речь о них, - подтвердила Вера.
     - Аллан сообщил,  что  информация  обрабатывается.  Вы  уже  получили
полные данные?
     - Полные данные будут известны завтра. Но и того, что мы узнали вчера
и сегодня, достаточно для размышлений - смущения и  нелегких  размышлений,
Эли...
     - Вера, прошу тебя...
     - Здесь нет тайн, брат, и сейчас ты все узнаешь.
     - Мне показалось, ты колеблешься, говорить или нет?
     - Просто обдумываю, с какого конца качать.  Новые  данные  обрушились
так неожиданно... Мы,  разумеется,  понимали,  что  обследован  нами  лишь
незначительный участок Галактики, несколько тысяч соседних звезд, и делать
окончательные выводы преждевременно, если вообще это когда-либо возможно -
делать окончательные выводы... Но,  открывая  одно  звездное  общество  за
другим и обнаруживая, что все  они  ниже  по  техническому  и  социальному
уровню,  чем  человеческое,  мы  как-то  утвердились   в   чувстве   своей
исключительности. Жители Альдебарана и Капеллы,  Альтаира  и  Фомальгаута,
даже вегажители, не говоря о бесчисленных ангелах  в  Гиадах,  -  все  они
уступают человеку. Наши звездные соседи примитивней нас, - таков  факт.  И
что собираем конференцию на Оре мы, а  не  кто-либо  из  них,  как  раз  и
свидетельствует об особой роли человека среди звездожителей.
     - А новые данные с грохотом опрокидывают ваш вариант антропоцентризма
наших предков? Человек отнюдь не пуп