Голос тосковал о свободе, мы до  боли  в  сердце
понимали его.
     Теперь мне стыдно было, что я смел  заподозрить  этого  страдальца  в
мелком обмане, спутал его величавую печаль с хитрой интригой.
     - Расскажи о себе, Мозг, - попросила Мэри. -  Ты  назвал  нас  своими
друзьями, ты не ошибся - здесь одни твои друзья, верные, нежные друзья!



                                    19

     Он раздумывал, может быть, колебался. Он, казалось,  не  был  уверен,
нужно ли нам так глубоко проникать в темные недра его  страданий.  Он  уже
был нам другом, но еще не убедился, все ли мы стали его друзьями.
     Над ним слишком долго нависала черная скала  чужой  подозрительности,
он слишком долго испытывал страх, чтоб сразу отделаться от него.
     Он не был вечен, но был стар,  если  измерять  существование  земными
стандартами. И с первого проблеска сознания он помнил себя  отделенным  от
тела. Он, несомненно, зародился в организме какого-то родителя,  очевидно,
пленного галакта, он мог быть мозгом ребенка-галакта, но его определили  в
самостоятельное существование еще до того, как появилось самопонимание.  И
с того же времени, еще в досознательной его жизни, его специализировали на
управлении Станцией Метрики на Третьей планете. Он всегда был тут и всегда
был один.
     Возможно, сначала он дублировал чей-то одряхлевший мозг, впоследствии
уничтоженный, когда  молодой  сменщик  стал  способен  к  самостоятельному
функционированию, - ничего этого он  не  помнит.  И  он  не  помнит  своих
наставников, он допускает, что они были, но  их  наставления  доходили  до
него безымянными импульсами, его натаскивали, а  не  обучали,  -  так  ему
представляется сейчас. Его создавали мыслящим автоматом, но он не  удался,
он отошел от программы, хотя среди шести  Главных  Мозгов,  обеспечивающих
безопасность Империи разрушителей, он не считался хуже других.
     Он, в отличие от них, не только обучался, но и пробуждался.
     По мере того как умножались запрограммированные  знания,  нарождались
непредусмотренные влечения. Чем дальше он углублялся в мир, тем  трагичней
отделялся от мира. В нем рождались чувства.
     Так впервые он понял, как многого его лишили, лишив тела.
     Так началась тоска о теле.
     Он неистово, исступленно, горячечно жаждал тела, любого тела, рядовой
плоской оболочки. Тела, что могло бы ходить, ползать, прыгать или  летать.
Он хотел прыгать и ползать, летать и падать. Он желал утомляться от  бега,
отдыхать,   снова   утомляться,   испытывать   боль   от   ран,   сладость
выздоровления. Ему, неподвижному, было доступно любое движение мысли,  его
же томила тоска по  простому  передвижению  -  пешком,  прыжком,  ползком,
ковылянием...
     Он мог привести в движение звезды и планеты, столкнуть их  в  шальном
ударе, разбросать и  перемешать,  но  был  неспособен  хоть  на  сантиметр
переместить себя. Он властвовал над триллионами  километров  пространства,
квадриллионами тонн массы, но не было у него даже тени  власти  над  самим
собой. Почти всемогущий, он страдал от бессилия. Он не мог плакать, не мог
кричать, не мог ломать руки и рвать на себе волосы, ему было отказано даже
в простейших формах страдания - он был навеки лишен тела.
     И тогда он породил мечты, более реальные, чем существование.
     Он уносился в места, где никогда ему не бывать, становился  тем,  кем
никогда не стать. Он был  галактом  и  разрушителем,  ангелом  из  Гиад  и
шестикрылым кузнечиком из Стожар,  драконом  и  птицей,  рыбой  и  зверем,
превращался даже в растение - качался на ветру былинкой, засыхал  одиноким
деревцем под жестоким солнцем, наливался тучным колосом на густой  ниве...
Он играл, веселился, резвился напропалую -  в  чужом,  навеки  недоступном
облике. Он знал все формы жизни в их звездном районе, ему нужны были такие
знания,  чтоб  покорять  жизнь  игу  разрушителей,   он   умело   выполнял
предписанные функции, а про себя, для себя, в себе был каждым  из  тех,  о
ком узнавал.
     Лишенный собственной жизни, он прожил миллионы других - был  мужчиной
и женщиной, ребенком и стариком,  любил  и  страдал,  тысячу  раз  умирал,
тысячу раз нарождался -  и  в  каждом  порождения  своей  мечты  полностью
насыщался всем, что оно и могло дать,  -  счастьем  и  горем,  весельем  и
печалью...
     Так, погруженный в свое двойное существование, он уже был уверен, что
состарится, не узнав молодости, когда в Персее пронесся  чужой  звездолет,
первый посланец человечества, и сосед его, Главный Мозг на Второй планете,
пытался и не сумел закрыть звездолету выходы.
     Чем-то неизвестным и необычайным сверкнуло в  мрачной  неевклидовости
Персея: в глухой паутине забилась чужая яркая птица и,  разорвав  паутину,
вырвалась на волю.
     Мозг на Второй был ошарашен, этот же, на Третьей, ликовал.  Жизнь  не
кончалась в  Персее,  нет,  где-то  далеко  за  звездной  околицей  Персея
появилось могущество, превышавшее  мощь  разрушителей,  -  превращенная  в
пустоту Золотая планета грозно напоминала об этом.
     И то были не загадочные рамиры. Сумрачный народ, равнодушный ко  всем
формам жизни, рамиры углубились в ядро  Галактики.  Нет,  это  были  живые
существа,  все  шесть  Мозгов  принимали  их  депеши,   их   взволнованные
переговоры с галактами, их воззвание к звездожителям  Персея,  все  знали,
что они волнуются, негодуют, ужасаются, гневаются - живут!..
     Увидеть их, услышать их, стать их другом - другой  мечты  у  Главного
Мозга на Третьей планете отныне не было.
     И когда  три  человеческих  звездолета  вновь  вторглись  в  лабиринт
Персея, Мозг на Третьей, закрыв им дорогу назад, не дал их уничтожить.
     Он  не  допустил  до  неравной   битвы   одного   "Волопаса"   против
соединенного флота разрушителей, был готов  разметать  весь  этот  флот  и
впоследствии разметал его, когда "Волопаса" влекли  на  гибель  в  глубины
скопления.
     Так первые живые существа - не биологические автоматы, нет, люди и их
союзники - ступили на запретную почву безнаказанно. "Неполадки на  Третьей
планете" - вот  как  в  панике  назвали  его  переход  к  нам  потрясенные
разрушители.
     - Все мне было открыто в вас, я стал сопричастен каждому, - доносился
до нас грустный Голос. -  Здесь,  на  планете,  я  был  каждым  из  вас  в
отдельности и всеми вами сразу -  и  еще  никогда  я  так  не  тосковал  о
вещественной  оболочке,  каждому  данной,  мне  одному  недоступной,  чтоб
навсегда, полностью оставаться с вами, быть одним из вас, все равно кем  -
человеком, головоглазом, ангелом, пегасом...
     Ромеро пишет в своем отчете, что я принимал решения мгновенно и часто
они были так неожиданны, что всех поражали.
     В качестве примера он приводит то, что произошло в конце разговора  с
Мозгом.
     Но неожиданность была лишь для него, ибо он размышлял о  другом,  чем
я, и Андре размышлял не о том, и  Лусин,  и  даже  Мэри,  -  понятно,  они
удивились. Но я  сделал  лишь  естественные  выводы  из  собственных  моих
раздумий, неожиданного для меня в моих решениях не было.
     Я хочу остановиться на этом.
     Ромеро слушал излияния Голоса и думал о том, насколько иными  путями,
сравнительно  с  нашими,   пошло   техническое   и   социальное   развитие
разрушителей - так он утверждает  сам.  Лусина,  Андре  и  Осиму  с  Петри
одолевало возмущение. Если бы нам пришлось создавать  аналогичную  Станцию
Метрики, размышляли они, то мы смонтировали бы на ней МУМ и  оснастили  ее
передаточной и исполнительной  аппаратурой.  А  эти  разрушители  насадили
сложнейшую иерархию рабства и бесчеловечности, чтоб  решить  не  такую  уж
сложную техническую задачу.
     Что, в сущности, эти безмозглые операторы, которых мы убрали вместе с
Надсмотрщиком, - именно так:  что,  а  не  кто  они?  Распределительное  и
командное устройство - простенькие приборы.  Разрушители  не  конструируют
аппараты, как люди, они калечат живое существо,  низводят  его  до  уровня
технического придатка к другому, еще более  искалеченному  существу,  тоже
машине, по сути. Жестокость,  бессмысленность  этого  терзали  Ромеро,  он
содрогался от негодования и скорби, слушая Голос.
     Так же слушали его и другие.
     Не могу сказать, что такие же мысли не являлись и мне.
     Но я издавна так ненавидел разрушителей, что новой пищи для ненависти
мне не требовалось. Я думал о  том,  как  помочь  Главному  Мозгу  Третьей
планеты.
     Я обратился к нему:
     - Но если бы ты, вдруг обретя  телесное  вместилище  для  себя,  стал
рядовым существом, ты потерял бы многие из нынешних  своих  преимуществ...
Ты и сейчас не бессмертен, но долголетен,  а  тогда  над  тобой  витал  бы
призрак скорой смерти. Ты сполна получил бы не только радости, но и горечи
жизни. И ты лишен был бы своего могущества над пространством  и  звездами,
своего проникновения в жизнь и мысли каждого существа,  сопричастия  всему
живому, как сам ты говоришь... Всесилие твое неотделимо от твоей слабости.
Подумал ли ты обо всем об этом? Пошел бы на все это?
     Он ответил с глубокой скорбью:
     - Что мне власть,  если  нет  жизни?  Что  всесилие,  если  оно  лишь
иновыражение слабости? И зачем ясновидение, если я  даже  притронуться  не
могу к тому, что понимаю так глубоко?
     Я повернулся к Лусину:
     - Громовержец, кажется, еще жив?
     - Умрет, - печально сказал Лусин. - Сегодня. Если  не  уже.  Спасенья
нет. Мозг поврежден.
     - Отлично! Я хотел сказать - жаль бедного Громовержца. Теперь скажи -
ты смог бы пересадить Громовержцу другой мозг, живой, здоровый, могучий  -
и тем спасти своего питомца от смерти?
     - Конечно, - подтвердил  он  спокойно.  -  Простая  операция.  Делали
посложней. В ИНФе. Новые формы. Невиданные существа.
     - Знаю, - сказал я. - Уродливые боги с  головой  сокола.  -  Я  опять
обратился к Голосу: -  Ты  слышал  наш  разговор.  Вот  тебе  превосходная
возможность  обрести  тело.   Раньше   ты,   разумеется,   раскроешь   нам
пространство,  поможешь  восстановить  звездолет  и   научишь   работе   с
механизмами Станции, но обо  всем  об  этом  потом.  Сейчас  мы  решаем  в
принципе - согласен?
     - Да, да, да! - гремело и ликовало вокруг. - Да! Да! Да!
     - Тогда поздравляю тебя с превращением из повелителя  пространства  и
звезд в обыкновенного мыслящего дракона по имени Громовержец.
     - На это я не согласен! - сказал он вдруг, и никто из  нас  сразу  не
понял, чем он недоволен.
     - Не согласен? - переспросил я в недоумении. - С чем?
     - С именем. В мечтах я давно подобрал себе  другое  имя!  Раньше  оно
выражало мою тоску, теперь будет выражать мое счастье.
     - Мы согласны на любое. Объяви его.
     Он выдохнул единым торжествующим звуком:
     - Отныне меня зовут Бродяга.




                       ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГОНИМЫЕ БОГИ


                                                         Господи, отелись!
                                                                  С.Есенин

                                    Я думал - ты всесильный божище,
                                    а ты недоучка, крохотный божик.
                                    Видишь, я нагибаюсь, из-за голенища
                                    достаю сапожный ножик.
                                      Крылатые прохвосты! Жмитесь в раю!
                                      Ерошьте перышки в испуганной тряске!
                                      Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
                                      отсюда до Аляски!
                                                              В.Маяковский


                                    1

     Я все-таки был осторожен, что бы Ромеро  ни  говорил  впоследствии  о
моем безрассудстве. Нетерпеливо стремившийся к телесному  воплощению  Мозг
сетовал на мое бессердечие.
     Но я твердо постановил - раньше распутать тысячи сложных вопросов,  а
потом лишь осуществить обещание.
     - Рассказывай, что натворили с  МУМ,  -  сказал  Андре  вскоре  после
захвата Станции. -  Надеюсь,  ты  отдаешь  себе  отчет,  что  без  надежно
работающей  машины  отпускать   Мозг   в   самостоятельное   существование
равносильно самоубийству? Или ты сам  собираешься  занять  место  Главного
Мозга?
     Чужие места я занимать не собирался. Но я верил,  что  Андре  удастся
восстановить МУМ, и не скрывал своих надежд.
     - Воспользуйся помощью Мозга, - посоветовал я. - Но как добраться  до
звездолета? Проделать обратный путь по этой планетке мне не улыбается.
     - Так вот, - сказал  Андре.  -  МУМ  мы  доставим  на  авиетке,  есть
возможность перевести их с  ползанья  на  полет.  Но  восстановленная  МУМ
понадобится на звездолете. А на планете  ты  отпускаешь  Мозг.  Как  быть?
Проблема, не правда ли?
     - Проблема, - согласился я.
     Я не сомневался, что у Андре уже имеется проект ее решения.
     - Выход такой: Мозг на планете заменю я,  а  меня  будут  дублировать
Камагин и Петри. Имеешь возражения?
     - Только сомнения. Для роли твоих дублеров Эдуард и Петри,  возможно,
подойдут. Но подойдешь ли ты сам для роли дублера Мозга?
     - Сегодня он обследовал нас троих. Меня принял  сразу,  а  Эдуарду  с
Петри придется потренироваться. -  Андре  запальчиво  закричал,  предваряя
новые возражения: - Все знаю,  что  скажешь!  Ты  жестоко  ошибаешься.  Он
страшно жаждет воплощения, но не ценою гибели планеты. Если  бы  ты  видел
его в работе, ты был бы поражен его добросовестностью.  И,  между  прочим,
функции его не сложны.
     - Не увлекаешься ли ты?
     - И не собираюсь! Ты просто забыл об  операторах,  тех  инженерах,  у
которых вместо мозгов датчики. Не знаю, какие они организмы, а автоматы  -
превосходные. Мозг лишь координирует их действия.  Пока  не  сконструируем
столь же совершенные механизмы, придется операторов  оставить  на  местах.
Теперь последнее: раскрывать Третью планету в мировом пространстве буду я.
Не маши руками, это предложил сам Мозг!
     Взрыв  на  Станции  принес  больше  психологических  потрясений,  чем
реальных  разрушений.  Такие  сооружения,  как  Станция  Метрики,   вообще
невозможно разрушить - разве что полной аннигиляцией.
     Мы догадывались, что  вся  Третья  планета  представляет  собою  один
огромный гравитатор, такой же  искусственный  механизм,  как  Ора,  только
тысячекратно крупнее Оры.
     Но никто  из  нас  не  смел  и  фантазировать,  насколько  грандиозны
механизмы, составлявшие внутренность этой планеты. Человечеству, я уверен,
понадобились бы многие тысячелетия, пока оно научилось бы создавать  такие
махины.
     Сейчас, когда я бродил и летал по внутренним помещениям планеты,  мне
представлялись наивными прежние мои восторги перед совершенством  Плутона.
Вот  где  было  совершенство  -  совершенство  зла,  угрюмая  гениальность
недоброжелательства, свирепый шедевр тотального угнетения и несвободы!..
     И еще  я  думал  о  том,  на  каком  непрочном  фундаменте  зиждилась
исполинская Империя разрушителей: мы даже и  не  ударили  по  ней,  только
толкнули - и она стала разваливаться!
     Нет, думал я, знакомясь со Станцией, это непрочный цемент -  взаимное
недоброжелательство и ненависть, всеобщая подавленность и всеобщий  страх,
иерархически нарастающее угнетение...
     Только взаимное уважение и дружба,  только  доброта  и  любовь  могут
создать социальные сооружения вечные, как вечен мир!
     Ромеро являлись мысли, схожие с моими.
     - Вы знаете. Дорогой Эли, я в свое время боролся против ввязывания  в
космические распри, и облики всех этих звездных нечеловеков  порождали  во
мне одно отвращение. А сейчас я вижу, сколь ужаснее было бы наше  будущее,
если бы возобладала моя  тогдашняя  линия.  Вся  эта  бездна  коварства  и
разрушения  могла  обрушиться  на   неподготовленных   к   обороне   людей
внезапно!..  И  хоть,  согласитесь,  облик  Орлана   и   Гига   достаточно
нечеловечен, они вызывают во мне симпатию. Это  ведь  первые  разрушители,
добровольно отказавшиеся от разрушения во имя  созидания.  Правда,  первая
ласточка не делает весны, но она, во всяком случае, возвещает конец  зимы.
Что же до скрепляющей силы любви и разрушающей мощи ненависти,  то  должен
вас огорчить, милый друг: открытия вы не совершили. Один древний  философ,
Эмпедокл, говорил то же самое,  и  гораздо  лучше  вас  говорил,  хоть  вы
родились на три тысячелетия позднее его.



                                    2

     Сворачивание пространства в неевклидову спираль  совершалось  быстро,
но раскручивание представляло процесс длительный, так как станция  еще  не
была полностью восстановлена.
     Андре вторую неделю сидел за  пультом,  под  шаром,  где  по-прежнему
покоился Мозг, и самостоятельно подавал команды операторам.  Сработался  с
ними он превосходно, согласование с командами Андре шло  даже  лучше,  чем
раньше с приказами Главного Мозга:  рядом  не  было  тупого  Надсмотрщика,
подозрительно контролировавшего все импульсы...
     Неевклидовость уменьшалась постепенно, мы медленно выкарабкивались  в
космос из искусственного кокона пространства.
     Золотое сияние неба слабело, в нем появлялась синева.  Это  было  еще
пустое небо, но уже не то, каким нависало над нами в дни перехода.
     -  Скоро  будут  звезды!  -  с  волнением  говорила  Мэри.  -  Я  так
соскучилась по звездам, Эли! Мне так душно  в  этом  нестерпимо  замкнутом
мире!
     Меня временами охватывала такая же тоска по звездам.
     Но еще больше я тревожился того неизвестного,  что  могло  прийти  от
звезд. В пространстве наверняка рыскали неприятельские  крейсера,  готовые
отвоевать захваченную нами планету.
     Когда Оранжевая закатывалась, мы выходили наружу  и  всматривались  в
небо.
     Те же удивительные  краски  вспыхивали  в  нем,  потрясающие  закаты,
нигде, ни до, ни после тех дней нами не  виданные  и,  по-моему,  навсегда
потерянные для человечества, - никто ведь  не  будет  сворачивать  мировое
пространство ради того, чтобы полюбоваться живописным закатом.
     А потом наступила ночь, глухая, черная, такая тесная,  будто  граница
мироздания надвигалась вплотную, страшно было протягивать руку, каждый шаг
заносился  как  над  пропастью...  Я  обнимал  Мэри,  мы  всматривались  и
вслушивались  в  темноту,  предугадывая  скорое  появление  мира  -  молча
страшась и молча ликуя...
     - Ты бездельничаешь, Эли! - оказал раздраженно Андре. - Мы вкалываем,
как проклятые, а ты фланируешь по темной планете, как по родному  Зеленому
проспекту.
     Пришлось отшучиваться:
     - Лучшая форма моей помощи - не вмешиваться в вашу работу.  Понимания
ее у меня немного, а власти напортить - ого-го сколько!
     И  настала  ночь.  Слабо  зажглась  первая  звезда,  за  ней  вторая,
третья...
     Неслышимый гравитационный ветер разметывал полог, отгородивший мир от
нас, звезды вспыхивали, умножались.
     Лился удивительный звездный  дождь,  сотни  ярчайших  светил,  тысячи
просто ярких выныривали из незримости, небо бушевало  мятежным  сиянием  -
множеством  блистающих  глаз  всматривался  Персей  в  потерявшуюся   было
планету.
     Мы находились тогда в рубке, и мне  вообразилось,  будто  снова  меня
посетило сновидение, - так все было красочно неправдоподобно.
     Но за пультом сидел реальный Андре, а по бокам его - Камагин и Петри,
над ними тихо реял реальный полупрозрачный шар, а рядом со  мной  реальный
Осима - не фантасмагория из бреда - восторженно обнимал реального Ромеро.
     К счастью, в этот момент всеобщего ликования  ни  Андре,  ни  Главный
Мозг не потеряли ясности мысли.
     - Пространство в окружении Третьей планеты чисто, - объявил Андре.  -
Но в десяти парсеках сильное передвижение огней.
     - Там концентрируется звездный флот разрушителей, - разъяснил Мозг. -
Мне нужно связаться с собратьями на других Станциях Метрики, чтоб получить
информацию о положении.
     О том, что на Третьей планете  см