ет  интеллигенции.  Уж  лучше  не  устраивать  таких
встреч, если они превращаются в скандалы для одних и  обмен  любезностями  с
другими.
   И вот теперь, оказывается, то же самое: на этот раз -  без  Хрущева,  при
руководстве  Брежнева,  обрушилось  на  двух  писателей.   Как   будто   все
сговорились оттолкнуть  интеллигенцию  от  партии.  Невероятно!  Я  зашел  к
Брежневу (был еще членом Президиума ЦК и Председателем Президиума Верховного
Совета), долго внушал ему, что никакой пользы не будет от такого разноса  за
публикации под псевдонимами за рубежом, а тем более суда над  писателями,  о
чем уже говорили всерьез. Старался находить слова и аргументы, понятные  для
него.  И  убедил.  Вместо  уголовного  суда   он   согласился   ограничиться
товарищеским судом в Союзе писателей. Но уже на следующий  день  узнаю,  что
уголовный суд будет - это решение Брежнев принял  после  того,  как  к  нему
зашел Суслов. Такая неустойчивость  и  безразличие  к  интересам  дела  меня
просто поразили. С ним невозможно было работать. Он  проявлял  поразительное
непонимание политических вопросов, как это видно и  из  эпизодов,  описанных
выше.

   Совершенно неожиданно для меня группировка  Шелепина  в  начале  1967  г.
обратилась ко  мне  с  предложением  принять  участие  в  их  борьбе  против
группировки Брежнева. С июня 1966 г. я уже не был в составе  Президиума  ЦК,
но членом ЦК и членом Президиума Верховного  Совета  оставался.  И  вот  мне
сообщили, что группировка Шелепина недовольна политикой Брежнева  и  что  ее
поддерживает большинство членов ЦК. В начале 1967 г. мне предложили  принять
участие  в  борьбе  против  Брежнева:  выступить  первым,  исходя  из  моего
авторитета в партии, после чего они все выступят и сместят Брежнева с  поста
Первого секретаря. Это предложение сделали,  конечно,  тайком,  через  моего
младшего  сына.  Сын  добавил  от  себя,  что  его  заверили,  что  я   буду
восстановлен в Президиуме ЦК и т.д. Я ему передал мой ответ примерно так: "У
меня нет никаких личных оснований быть на стороне Брежнева и его  окружения,
а тем более защищать его. Однако это вопрос политический, и  я  не  вижу,  с
какими политическими  аргументами  и  собственными  намерениями  группировка
Шелепина выступает. Уже поэтому я  не  могу  выступать  застрельщиком  в  их
борьбе.  Пусть  поставят  вопрос  на   Пленуме   ЦК:   выскажут   претензии,
сформулируют свою программу действий. Тогда каждый член ЦК, в том числе и я,
сможет решать, как себя вести. И я буду выступать и  голосовать,  исходя  из
политических соображений, а не из личных, тем менее - карьерных".
   Кончилось же дело тем, что  секретарь  МК  Егорычев,  соратник  Шелепина,
выступил на Пленуме ЦК с резкой, но малообоснованной  критикой  Министерства
обороны  и  ЦК  в  руководстве  этим  министерством:  Москва,   мол,   плохо
подготовлена к внезапному  нападению  со  стороны  США.  В  ответ  выступили
маршалы и генералы, возразившие, что Егорычев не может судить, ибо  ни  разу
не бывал на совещаниях по  этим  вопросам,  хотя  является  членом  Военного
совета Московского военного округа. Брежнев понял  эту  вылазку  как  начало
открытой борьбы против него. После этого Пленума  Шелепин  был  переведен  в
ВЦСПС, а позже выведен из руководства и отправлен на пенсию. Егорычев  уехал
послом в Данию, а  Семичастный  отправлен  на  партийную  работу  в  Сумскую
область на Украине.

   В 1972 г.  я  возглавлял  как  член  Президиума  Верховного  Совета  СССР
Совещание по лишению и восстановлению в правах на награды. В августе 1972 г.
в аппарат Президиума Верховного Совета СССР обратился сын бывшего начальника
Северо-Кавказской железной дороги И.И.Маевского, арестованного в 1937  г.  В
связи с посмертной реабилитацией отца он просил отменить решение  о  лишении
его ордена Ленина.
   Вопрос  рассматривался  на  Совещании  и  просьба  сына  Маевского   была
удовлетворена. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25  декабря  1972
г. ранее принятое решение о лишении награды И.И. Маевского отменено.
   В ходе проверки этого дела оказалось, что Маевский и еще  23  руководящих
работника  НКПС  были  репрессированы  на  основании  письма  наркома  путей
сообщения Кагановича, который решил опередить  НКВД  и  сам  стал  вскрывать
"вредительство" в своем наркомате. Это, пожалуй,  был  единственный  случай,
когда сам  нарком  объявил  24  руководящих  работника  (начальников  дорог,
начальников  главков  и  центральных  управлений  НКПС)  врагами  народа   и
потребовал их ареста.
   После репрессирования этих товарищей в Президиум Верховного  Совета  СССР
было направлено ходатайство о лишении их наград. Тогда  Горкин  -  секретарь
Президиума Верховного Совета СССР автоматически оформил материал в отношении
их. Раньше об этом я не знал, а тут впервые столкнулся  с  этим  фактом.  По
моему поручению отдел наград Президиума  Верховного  Совета  СССР  проверил,
реабилитированы ли остальные 23 человека и отменено ли решение о лишении  их
наград.
   Выяснилось, что все они реабилитированы,  но  решение  о  лишении  наград
отменено только в отношении шестерых  (не  считая  Маевского),  в  отношении
которых  были  ходатайства  родственников.  (Этот   вопрос,   как   правило,
рассматривается Президиумом только при обращении заинтересованной  стороны.)
Материал на остальных семнадцать человек был затем рассмотрен на  Совещании,
и хотя в отношении их не было обращений заинтересованных лиц,  в  Президиуме
Верховного Совета СССР возникло предложение об отмене решения о лишении этих
людей наград. Это и было сделано Указом от 9 марта 1973 г.

   Случайно  узнал,  что  Арам  Хачатурян  лежит  в  загородной  Кремлевской
больнице и,  более  того,  на  завтра  ему  назначена  серьезная  и  опасная
операция.  Я  созвонился  с  главным  врачом  больницы  Живодеровым,   чтобы
проверить эти сведения. Все подтвердилось.
   Я спросил о психологическом состоянии больного. Главный врач ответил, что
состояние больного хорошее, он не  волнуется.  Я  спросил:  "Если  я  посещу
сегодня, то есть накануне операции, это не окажет отрицательного влияния  на
больного?" - "Нет, наоборот, это будет хорошо". Тогда я взял  хороший  букет
гвоздик и неожиданно зашел к Хачатуряну в палату.  Он  был  очень  рад  этой
встрече. Я там застал его сына с супругой, а жена Хачатуряна  в  тот  момент
была дома.
   Я старался вести беседу в духе, его поддерживающем.  Но  он  опасений  не
высказывал.  Беседа  затянулась,  она  не  касалась  политических  тем,   но
затронуты были такие вопросы, которые могли его развлечь и помочь успокоению
его душевного состояния.
   Через день я позвонил снова Живодерову, который сказал мне, что  операция
была трудной и длительной. Я каждый день интересовался  состоянием  здоровья
больного после операции и на десятый день, когда  узнал,  что  для  него  не
будет трудным мое посещение, я вновь его навестил. Он так же встретил меня с
радостью, но было видно, что боль его беспокоит. В этот раз у него была жена
Нина  Владимировна.  Я  хвалил  врачей,  что  сделали  удачно  операцию.  Он
соглашался с этим, но жаловался на продолжающиеся боли. А до этого мне  врач
сказал, что операция вообще прошла хорошо, но  не  исключено,  что  придется
резать второй раз, так что я был предупрежден, что будет еще одна операция.
   Так и оказалось. Более того, потом потребовалась третья операция - и  это
на протяжении примерно полутора месяцев!
   Так  что  день  рождения  Хачатуряна  и  присвоение  ему   звания   Героя
Социалистического Труда совпало с его пребыванием  в  больнице,  но  он  уже
свободно ходил и чувствовал себя неплохо.
   Я написал ему поздравление с 70-летием и, нарвав у  себя  на  даче  букет
сирени и захватив подаренный мне когда-то 50-летний армянский коньяк, поехал
к Хачатуряну в больницу поздравить его. Эта бутылка  коньяка  была  прислана
армянами моему брату Артему Ивановичу  в  подарок.  Но  он  не  пил  крепких
напитков, и его супруга переслала эту бутылку мне в подарок. Я оставил ее на
случай кому-либо подарить. Вот такой хороший случай мне и выдался.
   У Хачатуряна было хорошее настроение. Правительство  дало  очень  высокую
оценку его деятельности. Он был очень доволен. Он стал вспоминать  о  первых
наших встречах. Как-то, когда я был в Ереване во время выборов, был  устроен
прием в честь моего прибытия от имени  ЦК  партии  и  Президиума  Верховного
Совета Армении. Тогда секретарем ЦК КП Армении был Арутюнов.  Как  вспоминал
Хачатурян, он узнал, что я нахожусь в Ереване, но на прием не был приглашен.
И вот в 2 часа ночи его разбудили и привезли на прием. Он так торопился, что
забыл взять жену, которая также была с ним в Ереване. Я, как  он  вспоминал,
был  удивлен,  что  такого  крупного  музыканта,  уважаемого   человека   не
пригласили на прием. Убедительных доводов в оправдание мне не привели.
   А  Хачатурян  мне  объяснил,  что  тогда  многие  ереванцы  считали   его
московским  музыкантом,  а  не  ереванским.  И  тогда  в  беседе  с  ним   я
раскритиковал такое отношение к нему как неправильное, потому что  Москва  -
столица нашей Родины и работа в Москве не  лишает  человека  того  уважения,
которым пользуются такие же работники в Ереване.
   Наконец, он вспомнил, что как-то в беседе я ему сказал, что  он  может  и
должен написать музыку для армянского балета на современную тему. Он приехал
в Ереван и в течение года написал музыку для балета "Гаянэ".
   Во время армянской декады в Москве этот балет был  поставлен  и  произвел
большое впечатление. Армения была первой республикой,  которая  привезла  на
декаду армянского искусства в Москву свой национальный балет.
   Он вспомнил также, как мы с ним обсуждали вопрос о написании музыки еще к
одному балету. Тогда я  предложил  ему  образ  Спартака,  вождя  повстанцев,
который очень подходил бы в герои революционного балета.
   К  тому  же,  несмотря  на  давность  событий,  образ  не   теряет   черт
современности.  "Не  случайно  ведь,  что  немецкие  коммунисты,   уйдя   от
социал-демократов, новую партию  назвали  "Спартак".  Да  и  мы,  работая  в
Тбилиси над организацией молодежного марксистского союза в Закавказье,  тоже
назвали его "Спартак".
   Хачатуряну все это очень понравилось, и он написал музыку к новому балету
"Спартак", который не  нуждается  в  похвале,  потому  что  чем  больше  его
показывают,  тем  больше  он  завоевывает  симпатии  и  любовь  зрителей   и
слушателей. Этот балет идет на сценах  многих  театров  нашей  страны  и  за
границей.
   Словом, этот разговор показал мне, на  каком  большом  подъеме  находится
композитор.
   Он сказал, что официальное его  чествование  будет  проходить  осенью.  В
связи с этим он собирается съездить на концерты в ряд городов, в том числе и
в Закавказские республики. Просил присутствовать, когда будет отмечаться его
70-летие. Я поблагодарил его.
   В печати, по телевидению и радио его юбилей был отмечен хорошо.
   Я много ходил в театры, в Центральный Дом работников искусств, куда  меня
приглашал прекрасный актер и очень хороший, веселый человек Михаил Жаров. Он
меня познакомил со многими своими  коллегами,  с  писателями,  драматургами,
ходившими  в  Дом  работников  искусств.  С  ними   было   очень   интересно
разговаривать,  я  радовался,  что  при  Советской  власти   выросла   такая
талантливая творческая интеллигенция. Из театров особенно  любил  "Таганку",
ходил туда с внуками и внучками. И подружился с  Любимовым.  Он  рассказывал
мне о гонениях практически на каждую его постановку. Я  посмотрел  несколько
спектаклей и так и не понял, чего партийные чиновники от него хотят: хорошие
актеры,  прекрасный  режиссер,  работают  с  энтузиазмом,  поднимают  важные
социальные темы. Не так давно писатель Борис Можаев принес  в  театр  пьесу,
основанную  на  его  романе  о  деревне.  Меня  пригласили  на  репетицию  и
рассказали,  что  судьба  ее  предрешена  партийными  идеологами.  Я   решил
вмешаться, и добился, что пьесу все-таки разрешили. Мне было обидно, что эти
люди имеют основания видеть в партийных идеологах своих врагов. Но они  были
правы - под влиянием Суслова чиновники  из  ЦК  и  МК  партии  стали  просто
держимордами. Вместо того чтобы поощрять талантливых людей и их работу,  они
устраивали гонения и ставили им палки в колеса. А если учесть, что министром
культуры стал Демичев,  химик  по  образованию  и  настоящий  держиморда  по
поведению, то что же от него остается ждать? Мне  удалось  помочь  с  пьесой
Бориса Можаева, как и с пьесой Шатрова во МХАТе на темы о  нашей  революции.
Но страна большая, и агитпроп везде присутствует.  В  одной  Москве  десятки
театров. Кто же их выручит?
   Когда в середине 60-х годов я начал писать воспоминания,  публикуя  их  в
журналах,  я  с  цензурой   агитпропа   столкнулся   сам.   Пока   писал   о
дореволюционных временах, все было нормально. Только  иногда  придирались  к
мелочам. А вот когда я работал над второй книгой  воспоминаний,  на  примере
Политиздата я понял, в каком положении находятся наши  историки.  Был  такой
Котеленец, заведующий какой-то редакцией, неглупый  человек,  но  запуганный
агитпропом. Он приносил мне такие отзывы от работников ИМЛа,  что  я  только
удивлялся, до чего же можно дойти! Вспомнил "критику" Бурджалова. Но ведь то
было спустя всего два-три года после смерти Сталина. А  тут  -  начало  70-х
годов! То упрекают, что подменяешь историю партии, то обвиняют,  что  пишешь
только о том, что видел сам, и опускаешь важные события в истории партии;  о
таком человеке нужно писать так, а о другом человеке - вот этак, а  об  этом
вообще нельзя писать! Особенно грубой и подлой по претензиям  к  моей  книге
была рецензия некоего доктора наук Абрамова. Я его не знал и знать не хотел.
Как-то я и Котеленец обсуждали эти претензии. "Я же сам там был, на  съезде,
в 20-е гг., - говорил я, - и прекрасно помню все. Почему же я должен  писать
так, как хочет Абрамов? Его же там не было! К тому  же  не  понять,  что  он
вообще хочет? Скорее всего, чтобы я вообще не писал". Котеленец отрицал, что
это лично против меня направлено. Конечно, он не сказал  бы,  даже  если  бы
знал, что было именно  так.  Он  объяснял,  что  они  таким  образом  всегда
работают  с  рукописями,  особенно  с  воспоминаниями.  Я  говорю:  "Это  же
ненормально.  Кто  вас  к  этому  приучил?"  А  он  отвечает:  "Вы,  Анастас
Иванович". "Как это - я?" - с  недоумением  спрашиваю  я.  "Вы,  Центральный
Комитет требует от нас, чтобы мы работали именно  так".  -  "Не  Центральный
Комитет, а некоторые работники его аппарата. Это разные вещи!" - ответил я.
   Но потом подумал, что с легкой руки  сначала  Сталина  и  Жданова,  потом
Хрущева и Суслова, а затем Брежнева и Суслова получается, что он  прав.  Это
же не отдельный эпизод, это целая политика аппарата ЦК на  протяжении  более
40 лет. И просвета не видно. Никакой демократизации, которую я ожидал  после
войны, не видно и сейчас, почти через 30 лет  после  нашей  победы,  которая
вселяла большие надежды.  Ни  в  партии,  ни  в  обществе.  Остается  только
надеяться, что это не вечно.