ед дают). После  обеда  сразу
садимся  на  поезд,  идущий  в  сторону  рабочих  поселков,  которые  иногда
находятся на расстоянии 10-15 верст.  Иногда  приходится  очень  долго  идти
пешком. Например на этой неделе два дня назад, когда падали  крупные  хлопья
снега и было достаточно холодно, а под ногами грязь, в сопровождении  одного
рабочего мы прошли по нескольким  заводам  и  организовывали  там  лекции  и
митинги.
   Впечатляюще  смотрятся  Балаханы.  Этот  огромный   нефтяной   мир,   где
возвышается лес черных огромных  вышек,  одна  к  другой,  и  многочисленные
механизмы, грохочущие и свистящие.  Нефтяным  маслом  окрашенный,  странный,
оригинальный, впечатляющий лес, с рабочими,  также  пропитанными  нефтью,  и
составляет этот город  нефтяных  вышек.  Город,  в  котором,  кроме  грязных
рабочих, никого не встретишь. Пройдешь верст  10  и  более,  а  кругом  одни
заводы и рабочие.  Нет  роскошных  или  нарядных  домов,  оранжерей,  садов,
парков, разукрашенных дам  или  толстопузых  господ.  Иногда  только  фаэтон
промчится рядом, везущий управляющего или инженера,  и  внесет  диссонанс  в
жизнь рабочего города. Шагаем по грязи. Валит снег. То бьет по лицу, то  как
бы нежно целует лицо, от нашего тепла тает, и вода медленно стекает с нас на
землю. Шагаем по грязи, по  мягкой  смеси  снега  и  грязи.  Впереди  шагает
карабахский богатырь, рабочий Микаэл, который с 1905  г.  работает  в  нашей
партии. Работает без  устали.  Своей  работой,  энергией  воодушевляет  нас.
Местные рабочие передают нам, внушают нам свои чувства и надежды,  дают  нам
смысл жизни, а мы даем их чувствам содержание.
   После того как мы прошли 4 версты, наконец дошли до нужной  нам  нефтяной
вышки, ориентир которой нам был дан  "Мирзоев  9-я  группа".  Рабочие  сидят
вокруг огромной нефтяной печи. Мы подходим, садимся с ними  и  греемся.  Как
хорошо после холода и снега посидеть у горячей печи, расслабиться от тепла и
впасть в  мир  собственных  романтических  грез  и  размышлений.  Постепенно
подходят другие рабочие: измученные, в грязной и истрепанной одежде... Тут я
начинаю выступать. В начале я не знаю, что буду говорить, и даже о  чем.  Но
после того, как начинаю "Товарищи рабочие!",  слова  текут  друг  за  другом
сами. Говорю, говорю, выражая как бы за них их боль и протест,  зародившиеся
в их сердцах. Кажется тебе, что ничего еще и не сказал, что многое еще  надо
сказать, выразить наши  общие  чувства,  идущие  от  души,  высыпать  огонь,
который горит внутри тебя, чтобы зажечь этим огнем  слушателей.  Вдруг  твой
товарищ шепчет на ухо "заканчивай" и показывает на часы.
   Рабочие окружают нас, задают вопросы, просят приходить еще.  Угощают  нас
чаем и куском хлеба, не пожалев поделиться своим фунтом хлеба.
   Довольные тем, что мы вдвоем, что делаем дело, которое дает нам  ощущение
радости жизни счастливых людей, снова направляемся в путь - на другой  завод
в трех верстах отсюда. Темнеет. Опять шагаем по грязи и лужам, уже ничего не
видя из-за сумерек и крупного снега. Доходим до "5-й группы Мирзоева"...
   Наконец возвращаемся на вокзал, садимся  в  вагон,  в  нем  кроме  нас  -
никого. Выбираем купе потемнее.  От  усталости  растягиваемся  на  сидениях.
Радостное и приподнятое настроение сменяется размышлениями  -  у  каждого  о
своем. Мои мысли уносят меня далеко. Настроение  становится  неопределенным,
иногда даже с мрачными нотками, иногда с нежными, но безнадежными мыслями.
   Но, конечно, я пишу глупости. Когда на Кавказе яркие  и  светлые  надежды
покрываются черными тучами, как будто нагнетающие картину ада, то надо в это
время думать, как прекратить сползание в ад - и больше ни о чем.
   В Баку, как и в целом на Кавказе, сейчас очень тревожное положение.  Баку
- это узел, где соединяются и борются друг  с  другом  и  ищут  решения  все
национальные и классовые противоречия...
   Обо всем этом я еще напишу тебе через несколько дней. Только скажи  тете,
что ничего опасного для меня нет и я чувствую себя хорошо.
   Сегодня, вот прямо сейчас, я иду выступать  с  лекцией.  Времени  поэтому
больше нет.
   А.Микоян

   Но по-прежнему денег у меня хватало еле-еле только  на  еду.  О  квартире
нечего было и думать. Поздно вечером, когда работа в комитете  кончалась,  я
расстилал на столе газеты,  сооружал  себе  из  кипы  разных  бумаг  подобие
подушки и ложился спать. Одеяло было не нужно: стояла жаркая погода, к  тому
же и спал я не раздеваясь. Было условлено, что вставать я должен рано, часов
в шесть, приводить в порядок помещение, потому что утром в комитет по дороге
на  работу  приходили  рабочие-активисты,   чтобы   забрать   по   нескольку
экземпляров газеты "Бакинский рабочий" - для распространения  среди  рабочих
на промыслах. Я никогда не высыпался. И  тем  не  менее  с  каким-то  особым
теплом всегда вспоминаю это время.
   Как-то в мае 1917 г. меня пригласил к себе домой Шаумян. Жил он тогда  на
окраине города, в домике, который стоял на самом склоне горы. Тут я  впервые
увидел жену и детей Степана: у него было трое сыновей и одна дочь.
   Шаумян и его семья очень тепло, по-дружески  встретили  меня.  Он  как-то
сразу проявил ко мне доверие и расположение. Помню, он предложил  включиться
в работу редакции еженедельной газеты "Социал-демократ" на армянском  языке.
Степан был редактором этой газеты, но из-за  большой  нагрузки  по  основной
работе не мог уделять газете должного внимания и времени. Поэтому он  хотел,
чтобы я, хорошо знавший армянский язык, помог ему в  редактировании  газеты.
Так я начал работать в  газете  и  впоследствии  стал  даже  ее  фактическим
редактором, не прекращая, однако,  вести  и  организационно-пропагандистскую
работу.
   В ту пору душой солдат, властителем их дум был военный комендант  Баку  -
прапорщик Авакян, смелый, самоотверженный человек. Помню,  в  июньские  дни,
когда спадала жара,  на  площади  Свободы  начинались  бесконечные  митинги.
Солдаты соорудили на площади специальный деревянный помост, на нем  трибуну,
с которой Авакян и выступал иногда по два-три раза за вечер. Внешний  вид  у
него был необычен: черный плащ,  на  голове  какой-то  странный  убор  -  ни
офицерский, ни солдатский. Он был высокого  роста  и  очень  худой.  Мне  он
казался похожим на Мефистофеля.
   И вот на одном из солдатских митингов я выступил и  рассказал  о  позиции
большевистской партии. Мои слова были  выслушаны  с  напряженным  вниманием.
Потом раздались разные выкрики: одобрения и недовольства.  К  трибуне  стала
приближаться группа воинственно настроенных солдат. Поднялся шум. Но  я  уже
закончил выступление, сошел с трибуны и, не задерживаясь, скрылся.  Товарищ,
который был вместе со  мной,  потом  говорил,  что  я  хорошо  сделал,  уйдя
вовремя, так как со мной хотели расправиться.
   В то время мы еще организационно не размежевались с меньшевиками:  у  нас
была единая организация. Однако в самом составе Бакинского  комитета  партии
большевики  и  численностью   (из   девяти   членов   комитета   семь   были
большевиками), и влиянием были сильнее меньшевиков.
   После первых же апрельских выступлений Ленина, вернувшегося в  Россию  из
эмиграции, стало ясно,  что  задача  перерастания  буржуазно-демократической
революции в революцию  социалистическую  настоятельно  требовала  разрыва  с
меньшевиками. Но у нас это дело затянулось.
   Помню,  в  начале  мая  из  Петрограда  приехали  Миха  Цхакая  и  Филипп
Махарадзе.  Они  участвовали  в  VII  (Апрельской)  Всероссийской  партийной
конференции большевиков, проходившей под руководством Ленина.
   Встреча с ними состоялась на квартире члена Бакинского  комитета  Виктора
Нанейшвили. Миха Цхакая подробно рассказал, как  был  организован  выезд  из
Швейцарии Ленина и группы большевиков, в которую входил и сам  Миха  Цхакая.
Шаумян сообщил, что в ближайшее время большевики  собираются  отколоться  от
меньшевиков. Вскоре  на  объединенном  заседании  Бакинского  комитета  было
принято решение о созыве Общебакинской партийной конференции.
   На  конференцию  прибыла  делегация  от  меньшевиков  в  составе  Исидора
Рамишвили и Богатурова. Исидор Рамишвили со своей белой бородой был похож на
пророка. И говорил он, как пророк: "Товарищи, не  уходите  от  нас,  давайте
оставаться вместе, в одних рядах марксистов. Если вы уйдете, то  еще  больше
полевеете...  а  меньшевики  еще  больше  поправеют...   Если   мы   сегодня
разойдемся,  то  никогда  больше  не  сойдемся.  Призываю   вас,   товарищи,
восстановить единство наших рядов!" Речь  Рамишвили,  хотя  он  произнес  ее
очень вдохновенно и красиво, не была, однако, поддержана никем.  Раскол  был
окончательно завершен.
   К концу июля 1917 г. здоровье мое резко ухудшилось. Сказались  перегрузка
работой, постоянное недоедание и недосыпание. Как-то по приглашению  Шаумяна
я вновь зашел к нему на квартиру. Он подробно расспросил меня  о  работе,  о
моих впечатлениях, поинтересовался, почему я так плохо выгляжу.  Выяснив,  в
каких условиях я живу и как приходится работать, он предложил мне немедленно
уехать в деревню к родным, набраться сил, поправиться и только  после  этого
вернуться вновь к работе. По совету Шаумяна, я и  его  сын  Лева  выехали  к
родным, в свои  деревни,  расположенные  неподалеку  в  районе  Лори,  чтобы
отдохнуть и окрепнуть.
   Когда наш поезд въехал в узкое Лорийское ущелье реки Дебет, мы все  время
восхищались красотой дикой природы, гигантскими скалами,  протянувшимися  по
обеим сторонам ущелья.  На  этих  скалах  каким-то  чудом  росли  не  только
маленькие, но и большие деревья. Река Дебет - небольшая, но  очень  быстрая,
на крутых порогах сплошь покрыта пеной. Воздух становился  все  свежее.  Мне
казалось, что в мире не может  быть  более  красивого  места.  Я  доехал  до
станции Алаверды, а Лева поехал дальше.
   Мать, встретив меня, как всегда, с распростертыми  объятиями,  не  знала,
что ей делать от радости. Отец, конечно, радовался не меньше, но внешне  был
сдержан. Особенно были счастливы мои младшие сестра и брат.  Младшему  брату
Анушавану вот-вот должно было исполниться 12 лет. Он вытянулся,  был  худой,
щуплый, как и я в свое время, учился в школе.
   Первое время я действительно набирался  сил.  Наслаждался  чистым  горным
воздухом, теплыми, солнечными днями. Много спал,  неплохо  питался.  Немного
читал. Когда начал поправляться, стал все чаще беседовать с  односельчанами.
Они изменились. Раньше мысли о политике и не приходили им в  голову.  Теперь
все их интересовало: что где  происходит,  что  будет  дальше?  Я,  конечно,
связался с партийной организацией нашего завода, выступал на  общих  рабочих
митингах с сообщениями о политической обстановке в стране.
   После первых же моих выступлений вся деревня  узнала,  что  я  большевик.
Узнала об этом и моя мать. Как-то она подсела ко мне и начала примерно такой
разговор: "Ты  такой  у  меня  ученый,  умный,  а  кругом  говорят,  что  ты
большевик. Есть же, как я слыхала, много хороших партий: дашнаки там, эсеры,
меньшевики. Самые почтенные и уважаемые люди нашей деревни стали на  сторону
этих партий. А ты вступил, говорят, в самую плохую партию, стал большевиком.
Ведь ты умный человек, брось большевиков, перейди в другую партию!"
   Говорила она так просяще, что я  стал  обдумывать,  как  бы  мне  получше
ответить, не  обидев  ее.  "Майрик  (мамочка),  -  сказал  я,  -  ты  можешь
отказаться  от  христианской  религии  и  стать  мусульманкой?"  Мать  сразу
встрепенулась, перекрестилась и взволнованно сказала: "Что ты, сынок, что ты
говоришь, разве это можно! Скорее я умру, но никогда этого не сделаю". Тогда
я ей сказал: "Я тебя понимаю. Пойми и ты меня. Большевики -  это  моя  вера,
такая же, как для тебя христианство. Я не могу от них  отказаться".  Это  на
нее повлияло, и она никогда больше к этому вопросу не возвращалась.
   С 1923 г. она жила со мной в Ростове, а потом в Москве, в  Кремле,  очень
довольная тем, что ее сын пользуется в стране большим уважением. В Москве  в
церковь она не ходила, разговоров о религии в семье вообще не велось.  Я  уж
думал, что она вообще перестала верить в Бога.
   Когда в январе 1959 г.  я  возвращался  из  поездки  в  США  на  самолете
Скандинавской авиакомпании, над океаном  отказали  два  мотора  из  четырех.
Самолет едва не оказался в холодных водах Атлантики. Сведения об этом как-то
дошли до моей матери. Вернувшись домой, я спросил у нее: "Ну, как ты живешь,
майрик?" Как обычно, она ответила: "Хорошо. Я вот только очень  беспокоилась
о тебе и все время молилась Богу, чтобы ты живым вернулся из этой страны!"
   Я удивленно посмотрел на нее и спросил: "Майрик, а разве ты еще веришь  в
Бога?" - "А как же без Бога?" - просто ответила она.
   Отец мой в свои  шестьдесят  лет  к  революционным  разговорам  относился
скептически. Как-то совершенно неожиданно  он  без  подковырки  сказал  мне:
"Знаешь, на заводе появились какие-то там социал-моциалы. Про тебя  говорят,
что и ты такой же. Одумайся! Ведь вы еще мальчишки, а хотите свергать  таких
почтенных, сильных хозяев. Ничего у вас из этого не получится!"  Я  ответил,
что он глубоко ошибается, что хозяева - не такие уж почтенные люди, как  ему
кажется, все они живут за счет пота  рабочих.  А  мы  скоро  станем  гораздо
сильнее их.
   Отец умер в 1918 г. от воспаления легких в возрасте 62 лет.

   В конце августа 1917 г., окрепший, полный сил  и  энергии,  я  приехал  в
Тифлис. К тому времени некоторые из моих школьных товарищей решили поступить
в высшие учебные заведения. Они стали  уговаривать  и  меня  последовать  их
примеру, утверждая, что скоро пролетарская революция окончательно победит  и
для строительства социализма потребуются высокообразованные люди.  Однако  я
отказался от идеи поступления в вуз, решив  продолжать  свое  образование  в
"Университете Революции". И никогда потом об этом решении не жалел.
   Товарищи по марксистским  кружкам  предложили  мне  взяться  за  создание
большевистского Союза молодежи на Кавказе, куда могла войти  молодежь  любой
национальности. Учредительное собрание Союза молодежи состоялось в клубе  на
Авлабаре. Собрание прошло на  большом  подъеме.  После  обсуждения  Устав  и
Манифест, предложенные  инициативной  группой,  были  одобрены.  Мы  избрали
временный комитет союза "Спартак". Название "Спартак"  было  заимствовано  у
революционного союза,  созданного  в  Германии  Карлом  Либкнехтом  и  Розой
Люксембург.  Слова   в   названии   "социалисты-интернационалисты",   а   не
"социал-демократы большевики" были тоже не случайны:  такое  название  могло
облегчить приток в союз тех левых элементов, которые еще не самоопределились
как большевики, но склонялись к нашей тактике  в  революции.  Грузинские  же
меньшевики  приступили  к  организации  общенационального  Союза  грузинской
молодежи. То же самое сделали армянские националисты во главе с дашнаками.
   Поселился я, как и  в  школьные  годы,  на  квартире  Лазаря  и  Вергинии
Туманянов, и с радостью встретился с Ашхен.
   Работа в  Тифлисском  комитете  партии  все  разрасталась,  а  ни  одного
освобожденного руководящего работника в Комитете не было. С  мест  ежедневно
приезжали представители  низовых  партийных  организаций,  но  днем  застать
никого в  Комитете  не  могли.  В  связи  с  таким  ненормальным  положением
Тифлисский комитет партии принял в середине сентября  1917  г.  решение,  по
которому я стал секретарем Тифлисского комитета партии и сразу же с  головой
окунулся  в  свои  обязанности,  связанные  главным   образом   с   решением
многочисленных  оперативных  организационных  вопросов.  После   Кавказского
партийного съезда был избран новый состав бюро Тифлисского комитета  партии,
и я вновь был избран его секретарем.
   Руководство работой  Тифлисского  комитета  осуществляло  бюро  Комитета.
Председательствовал обычно Филипп Махарадзе.  Наше  основное  внимание  было
обращено  на  подготовку  Общекавказского  съезда   партии.   Открытие   его
состоялось 2 октября 1917 г.  Я  участвовал  в  работе  съезда  (он  работал
нелегально) как делегат от партийных организаций районов Алаверды, Манеса  и
Ахпата, где был избран местными большевиками.
   Съезд уделил большое внимание докладам делегатов с мест. Так,  Кавтарадзе
выступил как делегат от Тифлиса. От Баку выступил Георгий Стуруа. Я выступал
с докладом о положении в Алаверды, Манесе и Ахпате. Сообщение о положении во
фронтовых  частях  сделал  Корганов.  С  обстоятельным  докладом  на  съезде
выступил  Дануш  Шавердян.  По  национальному  вопросу  на  съезде  выступал
Торошелидзе.
   Шаумян прибыл на наш съезд с небольшим опозданием, но активно включился в
работу. Он выступил по докладу Шавердяна,  дав  правильное  направление  его
обсуждению. Шаумян подчеркнул, что "в нашей агитации мы должны указывать  на
то,  что  если  до  созыва  Учредительного  собрания  не  произойдет   новая
революция, то она может произойти после его созыва, если оно окажется  не  в
силах разрешить задачи, поставленные революцией".
   Шаумян выступил с критикой путаных и устаревших положений, содержащихся в
выступлении  Торошелидзе  по  вопросу  о  самоопределении  наций.  Предложив
создать в Закавказье три территориальные национальные автономные области, он
высказался  за  федеративный  характер  связи  этих  автономных  областей  с
Россией.
   К сожалению, большинство делегатов, догматически придерживаясь устаревших
положений программы, не поддержали Шаумяна. Я тоже не понял и  не  поддержал
его, хотя считал себя  человеком,  понимающим  национальную  политику  нашей
партии. Это было нашей политической ошибкой, как выяснилось позже.
   Для работы нам, конечно, нужны были деньги. Наша  партийная  касса  тогда
находилась  в  трудном  положении.  Кроме  членских  взносов  да   кое-каких
незначительных поступлений от платных  лекций,  никаких  других  доходов  не
было. В  связи  с  такой  бедностью  партийной  кассы  вспоминается  эпизод,
связанный с Михой Цхакая. После возвращения из Швейцарии  Цхакая  приехал  в
Тифлис и устроился жить в доме для  престарелых:  там  содержали  бесплатно.
Когда был поднят вопрос о назначении Цхакая  хотя  бы  небольшого  денежного
пособия,  скромный  и  невероятно  щепетильный  в  денежных   делах   Цхакая
категорически заявил, что "материально  устроен  вполне  удовлетворительно".
Так он и остался жить в доме  для  престарелых,  пока  в  середине  1919  г.
пришедшие к власти меньшевики не арестовали и не посадили его  в  Кутаисскую
тюрьму - тоже на "бесплатное содержание".

   В то время оборонческие настроения в солдатских массах стали  ослабевать.
Особенно после провозглашенного Керенским наступления, сразу же потерпевшего
позорное поражение. Временное правительство ввело на фронтах смертную казнь,
что не могло не вызвать всеобщего возмущения.
   В сентябре-октябре почти на всех солдатских  митингах  нам,  большевикам,
удавалось одерживать верх в спорах  с  меньшевиками  и  правыми  эсерами  по
вопросам войны и мира. К  октябрю  1917  г.  большинство  солдат  не  только
Тифлисского гарнизона, но и частей и  гарнизонов  всего  Кавказского  фронта
встали на сторону большевиков. За эсерами оставались юнкерские и  офицерские
школы, служащие военного аппарата фронта, отдельные воинские подразделения и
почти все офицерство.
   Солдатская масса была готова с оружием в  руках  добиваться  установления
Советской власти на Кавказе. Что же касается местного  населения,  то  здесь
соотношение сил было далеко не в нашу пользу. Положение осложнилось тем, что
через два дня после выстрела "Авроры" Кавказский краевой  комитет  партии  в
Тифлисе своим большинством без участия Шаумяна принял специальное обращение,
в котором ориентировал партийные организации края не на завоевание власти, а
на "безболезненный и мирный переход" ее к Советам, хотя условий для этого  в
крае не было.
   Воспользовавшись ошибо