остров Курильской гряды.
   Я видел штормы в разных морях и океанах, но  такого  еще  не  доводилось.
Первый раз я узнал, что такое шторм,  когда  нас  перевозили  из  тюрьмы  по
Каспийскому морю в Баку. Попадал я в сильный шторм, когда ехал на корабле из
Гавра в Нью-Йорк, побывал в шторме на Баренцевом море. Но тогда  даже  и  не
представлял себе, что такое девятибалльный шторм, в  который  мы  попали  на
Тихом океане. Только разве ради шутки можно было назвать этот океан "Тихим"!
   В стремительном порыве, будто на гору,  взлетал  наш  корабль,  а  потом,
через мгновение, даже не задержавшись на ней, падал в ущелье. Ну, думаешь, -
все, поглотит сейчас нас  пучина!  Впереди  вставала  огромная  стена  воды.
Корабль снова взлетал на нее. Волна будто играла с нами. То  мы  поднимались
над ней, то она над нами! Экипаж корабля был подобран  из  новобранцев.  Это
были молодые люди со средним образованием,  но  океан  знали  еще  плохо.  И
получилось так, что шторм вывел почти всех их из строя. Люди лежали  ничком.
Столовая была закрыта. Повара мы не видели. Хорошо, что у адъютанта адмирала
Андреева оказался запас тушенки. Ее мы с ним и ели, запивая чаем.  По-моему,
почти весь экипаж был поражен морской болезнью. Мой  сын  Вано,  которого  я
взял в поездку, тоже нигде не появлялся.
   Понимая особый интерес Сталина к Курильским островам,  я  постарался  как
можно подробнее осветить свою поездку. Я сообщил подробно о всем  увиденном:
о бухтах, о  промысле  лососевых.  На  острове  Итуруп  вылавливают  главным
образом горбушу и кету. Небольшие уловы лососевых японцы объясняют тем,  что
в прошлом рыбопромышленники хищнически отлавливали их в  местах  продвижения
на нерест. Для восполнения запасов лососевых в последние годы  японцы  ввели
строгий запрет рыболовства  в  реках  острова  и  образовали  10  рыбоводных
пунктов для разведения лососевых.
   На острове Топпей самого большого внимания  заслуживают  имеющиеся  здесь
аэродромы и авиапосадочные площадки, которые мало чем уступают лучшим  нашим
аэродромам. Но никаких советских авиачастей здесь  не  было.  Представлялось
явно целесообразным, чтобы здесь стоял хотя бы один полк бомбардировщиков  и
один полк истребителей.  Было  видно,  что  японцы  только  начали  освоение
острова, поэтому, рассказав обо всем Сталину,  я  предложил  тут  развернуть
хозяйственную деятельность, как и на Южном Сахалине.
   Северная группа Курильских островов - Парамусир, Самусю и  Алаид  -  была
наиболее  богата  рыбным  хозяйством  из  всех  островов  Курильской  гряды.
Рыболовство  в  этом  районе  базировалось   исключительно   на   лососевых,
мигрирующих из Тихого океана  в  Охотское  море  через  северные  Курильские
проливы западного побережья Камчатки, Охотского побережья и  реку  Амур.  На
этой "большой дороге" лососевых японцы сосредоточивали прибрежный лов и  лов
с морских рыболовных судов.
   На рыбных предприятиях этих  трех  островов  в  1943  г.  японские  фирмы
использовали более 13 тыс. рабочих. К нашему приезду их было  меньше.  Часть
этих рабочих  мы  привлекли  для  того,  чтобы  привести  в  порядок  рыбные
предприятия, флот, так как к этому времени ход рыбы за  исключением  трески,
имеющейся в Охотском море, закончился.
   25 сентября мы высадились со стороны Охотского побережья на острове Уруп.
С нами ехали представители  армии.  Они  считали,  что  на  Урупе  есть  наш
гарнизон, но нас никто не встретил. Неподалеку от причала мы увидели большую
группу японских солдат и офицеров. К нам подошел японский бригадный  генерал
и отрапортовал, что по приказу императора японские войска, расположенные  на
острове Уруп, капитулируют. "Оружие собрано на  складе.  Мы  ждем  советских
офицеров, которые примут у нас  капитуляцию",  -  сказал  он.  Поблагодарили
генерала за порядок и сказали, что он может быть  уверен  в  нашем  гуманном
отношении к подчиненным ему солдатам и офицерам.
   28 сентября мы прибыли  в  Петропавловск-Камчатский,  и  здесь  я  своими
глазами увидел то, о чем в течение многих лет  знал  лишь  по  документам  и
рассказам. С огромным интересом осмотрели мы с Ишковым фабрику, производящую
жестяные банки для рыбной промышленности, построенную  перед  самой  войной.
Современное  оборудование  было  закуплено  в  Японии,  и  теперь  мы   сами
производили эти банки. Раньше  мы  вынуждены  были  покупать  их  в  Японии.
Осмотрели  порт,  строительство  которого  я  организовал,  когда  руководил
приемом поставок по ленд-лизу.  Бывали  случаи,  когда  Владивосток  не  мог
вместить сразу все грузы. Задержка же  была  недопустима.  Тогда  мы  решили
оборудовать порт в  Петропавловске-Камчатском.  Завезли  из  Америки  шпунт,
металлические разборные склады, установили краны. Все это я хорошо знал,  но
увидел впервые.
   На гидросамолете слетал в Усть-Камчатск, выяснил,  как  обстоит  дело  со
сплавом на реке Камчатке. Осмотрел  тарную  фабрику  и  рыбокомбинат,  помня
просьбу Сталина  обратить  особое  внимание  на  заготовку  красной  икры  и
своевременный ее вывоз.
   Мне  приходилось  видеть   порты   в   разных   морях   и   океанах,   но
Петропавловск-на-Камчатке  ни  с  чем  не  сравним.  Когда  мы  выезжали  из
Авачинской  губы,  я  поразился  величием  этой  морской  акватории,  крепко
защищенной от моря с обеих сторон высокими берегами. Проезжаешь  между  ними
будто в ворота шириной с  полкилометра.  Разрез  берегов  здесь  такой,  что
образует несколько бухт, каждая из которых  могла  бы  быть  самостоятельным
портом.
   Вообще, природа на  Камчатке  могучая.  Здесь  впервые  пришлось  увидеть
извержение вулкана. Был солнечный  день,  ясное  небо.  Гидросамолет  быстро
набрал высоту. И вдруг внизу в стороне появилось зарево -  как  будто  горит
огромный костер и оттуда, снизу, кто-то  гигантской  рукой  бросает  в  небо
огромные камни. Я попросил летчика  подлететь  поближе,  чтобы  полюбоваться
этой мощью и силой, которую таит в себе земля.
   На обратном пути наш самолет сел в Харбине  для  заправки.  Нас  встретил
маршал авиации Худяков (Хомферян), которого я хорошо знал.
   Мы объехали город. Как и всюду  за  рубежом,  богатство  соседствовало  с
бедностью. Меня  удивила  тут  одна  мелочь  -  разновидность  общественного
транспорта: по улице пара лошадей тянула фургон, на котором  с  двух  сторон
сидели спиной друг к другу люди, свесив ноги.
   Было много магазинов и ресторанов,  даже  попался  один  с  указанием  на
вывеске армянской фамилии владельца. Позже,  когда  мы  с  Хрущевым  были  в
Харбине, он обратил внимание на  эту  фамилию,  пошутив:  "Ты  смотри,  куда
армяне добрались!" В тот же  день  мы  с  ним  прибыли  в  Порт-Артур,  и  у
береговой батареи нас встретил молодой  красивый  офицер,  который  закончил
свой рапорт так: "Докладывает капитан Карапетян". Мы дружно рассмеялись.
   К середине октября 1945 г. я вернулся в Москву. И теперь  Дальний  Восток
показался мне не таким уж и дальним...
   Стараясь исполнить просьбу Сталина сообщать обо всем увиденном  подробно,
я тогда несколько увлекался, а потом думал: наверно, завтра получу  от  него
телеграмму: зачем пишешь о таких мелочах? Но замечаний не поступило.
   Спустя почти тридцать лет, читая эту переписку, я с благодарностью  думаю
о том, что Сталин смотрел дальше, чем я. Видимо,  ничто  не  может  заменить
информацию, написанную очевидцем с места событий.

   Глава 40
   ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПЕРЕГОВОРЫ
   С СОЮЗНИКАМИ В 1945-1947 гг.
   Еще перед Ялтинской конференцией, когда мы готовились к ней, я настойчиво
выдвигал перед Сталиным необходимость получения кредита от  американцев  для
послевоенного восстановления нашей экономики. До этого был у меня на  приеме
посол США Гарриман, который сам затронул тему  кредита  со  стороны  США  на
поставку нам материалов и оборудования после окончания военных действий.
   Я доложил Сталину, сказав, что за эту мысль нам стоит  ухватиться.  Может
быть, только не 1 млрд, как предлагал Гарриман, а попросить 2 млрд долларов.
Имея в виду, что к тому времени  будут  поступать  репарации  от  немцев,  я
считал, что нам  будет  достаточно  этого  для  восстановления  разрушенного
хозяйства на первые четыре-пять лет после войны. Сталин  сперва  сомневался,
насколько выгоден этот кредит нам (Гарриман предложил низкий процент - около
3% и, кажется, на 30 лет).  Стал  интересоваться,  приемлем  ли  процент  по
кредиту, сколько будем платить?  В  общем,  предложил  разобраться  во  всех
сторонах этого дела.  Я  обосновал,  привел  сравнения  с  другими  займами,
предоставленными нам другими странами. Доказывал,  что  процент  по  кредиту
вполне приемлемый.
   Неожиданно для меня при обсуждении этого  вопроса  Вознесенский  выступил
против получения займов и кредитов под проценты. Он рассуждал примерно  так:
мы получим, скажем, кредит в 2 млрд долларов из 3% годовых. Значит,  90%  от
суммы займа дополнительно мы должны будем вернуть после  его  использования,
то есть почти двойную сумму платить против того, что получим. Это невыгодно,
это кабала.
   Я удивился, особенно потому, что Вознесенский был грамотным, образованным
экономистом. Неужели я должен был ему  доказывать,  что  получение  кредитов
дает огромный выигрыш во времени. Да и 3% окупятся для нас быстро.  Ведь  не
случайно все правительства и компании с удовольствием берут займы и идут  на
больший процент, платят не 3%, а 5  и  6%,  потому  что  они  развиваются  и
обогащаются благодаря этим займам, получают больше, чем выплачивают.
   Видно  было,  что  и  Сталин  был  несколько  удивлен  этим   неожиданным
выступлением  Вознесенского.  Он  призадумался:  против   Вознесенского   не
выступил, но и не поддержал его. Как мне помнится, Вознесенский затем  писал
письмо на имя Сталина с объяснением своего  выступления  против  кредита  от
американцев.
   Сталин неожиданно сказал: "Если кредит брать у американцев, то  почему  2
млрд долларов? Это мало, надо просить 6 млрд долларов".
   Я  возразил:  "Товарищ  Сталин,  сейчас  они  этих  условий  не   примут.
Американцы предлагают 1 млрд долларов, я предлагаю 2  млрд  потому,  что  мы
можем спуститься до 1 млрд долларов,  если  не  пройдет  большая  сумма.  Но
выступить с 6 млрд долларов - это нереально, ясно,  что  такого  кредита  мы
сейчас не получим".
   Сталин настаивал на своем. Я сообщил Гарриману о его  цифре  и,  конечно,
ничего из этого не вышло.
   Позже,  перед  поездкой  в  Ялту,  я  предложил  Сталину  в  разговоре  с
Рузвельтом выдвинуть предложение о кредите  в  6  млрд  долларов.  Именно  с
Рузвельтом говорить, учитывая, что отношения с  Америкой  у  нас  хорошие  и
личная  встреча  -  благоприятное  условие  для  решения   вопроса.   Сталин
согласился.
   Я поднял также вопрос о репарациях с Германии.  Речь  шла  о  том,  чтобы
потребовать 20 млрд долларов, из них 10 млрд долларов  -  Советскому  Союзу.
Сталин с этим также согласился.
   На Ялтинской конференции были только Молотов  и  Берия.  Переговоры  вели
Сталин и Молотов. Берия же занимался вопросами организации охраны и выполнял
отдельные поручения. Когда они вернулись из Ялты, Молотов сказал, что  ни  о
кредите, ни о репарациях Сталин вопроса не поднимал.
   Вместе  с  тем,  когда  с   Ялтинской   конференции   прибыл   в   Москву
государственный  секретарь  США  Стеттиниус,  в  беседах  в  Москве  он  сам
настаивал на том, чтобы репарации с  Германии  требовать  на  всю  названную
сумму и, кроме того, чтобы несколько миллионов немцев в  течение  пяти-шести
лет работали над восстановлением  нашей  экономики.  И  другие  американские
деятели считали это вполне законным и реальным.
   Занимаясь вопросами экономики  и  хорошо  зная  наши  потребности  внутри
страны, я понимал, что послевоенных экспортных ресурсов у нас  будет  крайне
мало ввиду  разорения  хозяйства  и  огромных  потребностей  внутри  страны,
поэтому без больших кредитов развивать  внешнюю  торговлю  и  иметь  большой
импорт, так необходимый нам, нельзя.
   Американцы также понимали, что мы нуждаемся в кредитах, и они хотели  это
использовать для решения  других,  интересующих  их  вопросов,  на  выгодных
условиях связывая их с кредитом. 21 февраля 1946 г. американцы обратились  с
официальной нотой к  Советскому  Союзу,  в  которой  предлагалось,  чтобы  в
переговоры о кредитах США  Советскому  Союзу  включить  также  большой  круг
других экономических вопросов.
   Это было нам невыгодно, ибо они хотели за кредиты под нажимом получить от
нас уступки по другим вопросам, к решению которых мы были не готовы. Поэтому
15 марта в ответной советской ноте американцам мы давали согласие вступить в
переговоры по трем вопросам, которые были в предложениях американцев:  1)  о
сумме и условиях государственного долгосрочного  кредита;  2)  о  заключении
торгового соглашения; 3) о расширении мировой торговли и занятости и вопросы
ленд-лизовских поставок.
   Если в первых двух вопросах мы имели прямой интерес, то в третьем -  нет,
но уйти от него нельзя было: США не могли бы пойти на большие кредиты,  если
бы не были урегулированы вопросы  ленд-лиза.  Естественно,  поскольку  война
кончилась, надо было иметь соглашение по этому вопросу.
   Мы не имели в виду каких-либо серьезных платежей по ленд-лизу, речь шла о
символических суммах. По договорам мы не были обязаны платить  за  поставки,
кроме  возврата  за  товары,  которые  оставались  после  военных  действий.
Американцы сами знали, что много мы платить не сможем. Они предполагали, что
мы, получив кредит,  какую-то  сумму,  возможно  в  рассрочку,  выплатим  по
соглашениям, аналогичным  тем,  которые  США  заключили  с  Великобританией.
Вместе с тем  Правительство  СССР  выражало  готовность  обсудить  и  другие
предложенные американцами вопросы после того, как будет решен  главный  -  о
кредитах и торговле.
   18 апреля американцы  прислали  ответ,  в  котором  настаивали  на  своих
предложениях вести переговоры сразу по всем вопросам.
   У нас в Минвнешторге был такой порядок,  что  все  письма,  исходящие  из
Министерства внешней торговли в  Правительство  и  Министерство  иностранных
дел, могли быть направлены или с моего личного  согласия  как  министра  или
мною  лично.  Министерство  иностранных  дел  никогда  не  брало   на   себя
ответственность за экономические вопросы  и  не  готовило  вместо  нас  свои
проекты.  Оно  всецело  полагалось  на   проекты,   которые   представлялись
Минвнешторгом. И это было правильно.  Обычно  я  выделял  из  конъюнктурного
института МВТ и Института  внешней  торговли,  существовавшего  с  1938  г.,
пять-шесть человек  крупных  ученых,  профессоров,  знатоков  международного
права,  внутренних  вопросов,  финансово-кредитных  вопросов,  международных
транспортных вопросов и др. С привлечением этих экспертов мои заместители  и
я сам готовили эти проекты.
   Над проектом ответа американцам работали в том же составе. В мае 1946  г.
шесть  советских  экспертов  вместе  с  заместителем   министра   Степановым
подготовили  проект  ответа,  который  отличался   от   предыдущего   только
следующими моментами:  настаивая  на  том,  что  эти  переговоры  по  другим
вопросам не должны сейчас вестись  и  не  должны  связываться  с  кредитами,
заявляя о своем  согласии  во  время  указанных  переговоров  предварительно
обменяться мнениями и по этим  вопросам,  мы  сообщали,  что  готовы  начать
переговоры по вопросам гражданской авиации  и  по  вопросам  судоходства  по
международным рекам после окончания переговоров по  кредитам  с  той  только
разницей, что во время переговоров по кредитам будет  назначен  срок  начала
этих переговоров.
   С моего согласия этот проект Степанов послал  Лозовскому,  который  тогда
был заместителем Молотова и в данный период исполнял  его  обязанности,  так
как Молотов был на сессии Совета министров иностранных дел великих держав  в
Париже.
   Через  несколько  дней  мне  в  Министерство  внешней  торговли  позвонил
Лозовский о том, что  работники  Министерства  иностранных  дел  подготовили
ответную ноту американцам на основе внешторговского проекта и что  текст  он
послал Молотову в Париж. Молотов одобрил его и просил выяснить мое мнение по
нему. Затем Лозовский прочитал мне проект ноты по телефону.
   Я сказал, что этот текст поддерживаю, но предупредил Лозовского, чтобы он
имел в виду, что такой вопрос нельзя решать двумя министерствами:  его  надо
доложить ЦК партии, то  есть  в  Политбюро  -  Сталину.  Хотя  и  без  моего
предупреждения было известно, что такие вопросы без ЦК не могут решаться, но
на всякий случай, боясь,  что  Лозовский,  имея  мое  и  Молотова  согласие,
поступит по-другому, я предупредил его. И хорошо  сделал,  что  предупредил.
Он, правда, должен был знать это сам и, звоня мне в министерство,  понимать,
что я там выступал как министр, а не как член Политбюро, и Молотов также.
   В этот же проект вносились некоторые изменения по сравнению с предыдущим,
поэтому тем более обязательно требовалось решение ЦК.
   Я дал согласие на эти изменения, чтобы не дать повода американцам сорвать
переговоры о кредитах. Поскольку наше согласие иметь  предварительный  обмен
мнениями во время переговоров о кредитах по другим интересующим  американцев
вопросам нас ничем не связывало, а давало возможность выяснить позицию наших
партнеров, то я исходил из того, что  если  бы  нам  стало  невыгодно  вести
переговоры по другим вопросам, то мы могли затянуть их на год-два, а потом и
совсем сорвать, но с тем,  чтобы  до  этого  момента  добиться  согласия  по
кредитам и торговле. Я и сейчас считаю, что поступил правильно,  потому  что
такой путь облегчал нам решение вопроса о кредитах и  не  лишал  американцев
надежды вести переговоры по другим интересующим их вопросам.
   Я был убежден, что Лозовский,  в  соответствии  с  моим  предупреждением,
послал этот проект Сталину с пометкой, что он согласован с  Молотовым  и  со
мной, что Сталин дал согласие, так как в Политбюро обычно  занимались  этими
вопросами я, Молотов и Сталин.
   Прошло около месяца. Вдруг в  рабочее  время  мне  звонит  Поскребышев  и
просит зайти к Сталину. В его кабинете были Маленков и  Берия.  Там  же  был
Лозовский.  Сталин,  обращаясь  ко  мне,  в  спокойном  тоне,  без   упрека,
спрашивает: "С какого времени ты стал принимать решения от  имени  Политбюро
по  вопросам  внешней  политики?"  -  "Товарищ  Сталин,  не  понимаю  твоего
вопроса". - "Как  это  не  понимаешь?  Вот  вы  с  Лозовским  дали  согласие
американцам на переговоры по экономическим вопросам, включая  и  гражданскую
авиацию, в то время как эти вопросы входят в компетенцию Политбюро".
   Я говорю: "Известно, что это входит в  компетенцию  Политбюро,  но  я  не
понимаю, о чем речь идет.  Мне  позвонил  Лозовский,  прочитал  по  телефону
проект ответа, я раньше об этом проекте знал и по существу его  поддерживал.
Мне сказали, что он согласован  с  Молотовым  и  просят  моего  согласия.  Я
ответил, что по существу согласен, но просил доложить об этом ЦК, потому что
без разрешения ЦК этого ответа посылать нельзя".
   Сталин, обращаясь к Лозовскому, говорит: "Прошу подтвердить,  говорил  ли
Микоян по телефону, что этот вопрос следует доложить ЦК?" Я тоже спрашиваю у
Лозовского: "Ведь это так было?" Он отвечает: "Да, вы сказали так". Тогда  я
снова к нему: "Почему же вы не  сделали  этого?"  Он  молчал.  Сталин  молча
слушал наш диалог и в конце сказал, что ко мне он претензий не имеет, потому
что я предупреждал Лозовского, который не хуже меня знает порядок оформления
таких документов. На этом выяснение прекратилось.
   Потом Сталин ни разу не поднимал этого вопроса. Было видно, что, если  бы
мы ему доложили этот проект ответа, он не был бы им принят. Но счастье  было
в том, что американцы отклонили наше предложение, то есть если даже  позиция
наша была неправильная, она никакого ущерба не нанесла нам. Наоборот,  отказ