перед нами.  К  вечеру,  когда  стемнело,
турецкие цепи подошли вплотную к подножию холмов, в нескольких сотнях метров
от наших окопов, и залегли там. Перестрелка прекратилась. Наступило затишье.
   Через некоторое время, когда мы уже успели поесть, использовав передышку,
поступил приказ готовиться к ночному штыковому  бою:  командование  считало,
что турки  не  будут  ждать  рассвета,  а,  пользуясь  темнотой,  предпримут
штыковую атаку.
   Надо  сказать,  что  в  первых  боях  я  уже  привык  немного  к  военной
обстановке. Как и другие бойцы,  я  находился  в  хорошем  настроении  и  не
чувствовал особого страха, хотя не скрою -  предстоящий  штыковой  бой  меня
мало устраивал. Я не был ему еще обучен и поэтому  сказал  своим  товарищам,
что мне трудно орудовать штыком. Попросил у одного из них, на время  ночного
боя, его револьвер: мне хотелось идти в бой не со штыком, а  с  револьвером.
Скажу по совести, мне как-то претила даже мысль о том,  что  я  должен  буду
воткнуть штык в тело человека. Получив револьвер, я успокоился.
   Нам было приказано спать в окопах по очереди, чтобы не быть  застигнутыми
врасплох. Должно быть, товарищи жалели меня и поэтому не  будили.  Только  с
восходом солнца я открыл глаза.
   Никаких турок не было  видно.  За  ночь  они  отступили,  унеся  с  собой
раненых. На поле боя остались только трупы убитых.
   Это было самое большое сражение, которое мне  пришлось  тогда  наблюдать.
Понеся большие потери,  турки  отступили.  Мы  находились  уже  на  турецкой
территории.
   Второе крупное сражение произошло, когда  мы  подходили  к  городу  Вану,
одной из древних столиц Армении. Это сражение было, как мне казалось,  менее
кровопролитным, чем первое, турецкие  войска  и  здесь  потерпели  серьезное
поражение.
   Мое физическое состояние в это время стало сильно ухудшаться. Дело в том,
что я с детства не ел мяса. Стоило мне на фронте съесть кусок мяса,  как  на
моей коже появилась сыпь, меня тошнило. Только в 1918  г.,  уже  в  Баку,  я
постепенно приучил себя  к  мясной  пище.  До  фронта  я  питался  молочными
продуктами, особенно сыром, который я ел с хлебом три раза в день. На фронте
же такой возможности не было.  Я  жил  буквально  на  хлебе  и  каше,  очень
исхудал, появились признаки дистрофии. Длительные походы вконец изнурили мой
организм. А тут случилась новая беда: на подступах к Вану я  заболел  острой
формой  малярии.  Меня  замучила  лихорадка,  сопровождаемая  очень  высокой
температурой.
   В начале апреля 1915 г., через несколько дней  после  вступления  в  Ван,
меня вместе с другими больными и ранеными эвакуировали - сначала в Ереван, а
оттуда  в  Тифлис,  где  поместили  в  госпиталь   для   раненых   армянских
дружинников.
   В середине мая я вышел из госпиталя и чувствовал себя вполне окрепшим.
   Еще в госпитале меня поразило и ошеломило сообщение о трагедии, постигшей
западных армян  в  апреле  1915  г.  Реакционное  правительство  младотурков
учинило над ними  зверскую  расправу,  уничтожив  около  полутора  миллионов
мирных жителей-армян. Это был первый случай геноцида в современной истории.
   Я осмысливал происходящие события и очень нуждался тогда в добром  совете
и  разъяснениях  компетентного  человека.  Появилась  потребность   повидать
Шавердяна: я видел в нем своего старшего советчика  и  наставника.  Шавердян
принял меня очень приветливо.  Он  подробно  рассказал  о  ленинской  оценке
происходящей войны. Потом достал из какого-то ящика отпечатанную  на  тонкой
папиросной бумаге газету "Социал-демократ", изданную в  Женеве,  со  статьей
Ленина "Война и российская социал-демократия". Кроме того, Дануш подарил мне
брошюру Ленина "Что делать?".
   В ленинских работах я нашел ответы на многие мучившие меня тогда вопросы.
Особенно  увлекла  меня  книга  "Что  делать?",  которая  и  определила  мои
политические взгляды.
   Дануш был искренне рад моему, как он сказал,  прогрессу.  Это  еще  более
окрылило меня, и я решил открыть ему свою  мечту:  "Знаете,  Дануш,  я  хочу
вступить в вашу партию". Дануш  улыбнулся  и  сказал,  что  не  стоит  очень
торопиться, надо получше подготовить себя к  такому  решительному  шагу.  Он
предложил мне обязательно прочитать несколько ленинских работ,  в  частности
книгу  "Шаг  вперед,  два  шага  назад"  и  работу   "О   праве   наций   на
самоопределение". И посоветовал познакомиться с брошюрами Шаумяна и  Сталина
по национальному вопросу, а также с книгой Плеханова "Наши  разногласия".  Я
сказал, что скоро уезжаю в деревню  и  собираюсь  там,  кроме  того,  начать
изучение первого тома "Капитала" Маркса.
   Моему приезду мать была бесконечно рада. Отец тоже был доволен, но он  не
любил бурно выражать своих чувств. Мать очень боялась, как бы меня не  убили
на фронте.
   В то лето  я  поработал  довольно  плодотворно.  Прежде  всего,  конечно,
прочитал и даже законспектировал книги, которыми снабдил меня перед отъездом
в деревню Шавердян. Однако настоящие трудности  начались  у  меня,  когда  я
приступил к изучению первого  тома  "Капитала"  Карла  Маркса.  Помню,  что,
прочитав первую главу, я многого просто не понял. Однако решил не сдаваться.
Стал читать второй раз.  Кое-что  стало  яснее.  Тогда  я  решил  попытаться
изложить письменно то, что мною было прочитано.  Читал  вновь  и  записывал.
Постепенно я привык к его стилю и манере изложения, и дальнейшее чтение  шло
уже вполне нормально.
   Вернувшись в Тифлис в конце августа, я, естественно, первым  делом  решил
навестить Шавердяна, поделиться с ним результатами своей учебы. Расставаясь,
Шавердян дал мне очередную порцию книг по  марксистской  теории  и  составил
довольно большой  список  книг,  которых  у  него  в  личной  библиотеке  не
оказалось: он сказал, чтобы я сходил с этим списком в  городскую  библиотеку
имени Пушкина к работавшей там  коммунистке  Джаваире  Тер-Петросян  (сестре
знаменитого Камо), которая, по  словам  Шавердяна,  достанет  для  меня  все
рекомендованные им по списку книги. Впоследствии я делал это неоднократно, и
Тер-Петросян  стала  моей  второй  "благодетельницей"  по  части   снабжения
марксистской литературой.
   Как-то я напомнил Шавердяну о его обещании помочь мне вступить в  партию.
"Ну что ж! - ответил он. - Теперь ты, по-моему, уже  достаточно  созрел  для
этого. Тебя хорошо знают наши активисты. Можно подумать и о твоем приеме".
   И действительно, в ноябре 1915 г. я был принят в партию. Мне сразу дали и
партийное поручение: вести пропагандистскую работу среди учащейся  молодежи.
Главными вопросами наших  собеседований  стали  актуальные  проблемы  войны,
задача борьбы за свержение самодержавия, национальный вопрос.
   Перед началом нового  1915/16  учебного  года  я  пришел  в  семинарию  и
попросил у администрации разрешения поступить в  тот  же  шестой  класс,  из
которого я ушел при отъезде на фронт. При этом я  дал  обязательство  пройти
программу шестого класса за первое полугодие, а со второго полугодия перейти
в седьмой класс и закончить его вместе со всеми, то есть фактически за  один
год пройти два класса.
   Выпускные экзамены прошли у меня вполне  успешно.  Лишь  по  злосчастному
пению да Закону Божьему остались стабильные  тройки,  хотя  по  трем  другим
религиозным предметам я  получил  пятерки.  Только  по  русскому  языку  мне
поставили - и притом справедливо - четверку: подвела  устная  речь.  У  меня
тогда почти не было разговорной практики на русском языке, хотя  по  русской
литературе и письменной работе я имел отличные отметки.
   Возвращаясь ко временам учебы  в  семинарии,  невольно  удивляешься,  как
много  ее  воспитанников,  и  в  первую  очередь  учеников  нашего   класса,
впоследствии стали видными советскими и  партийными  деятелями!  Тому  были,
конечно, свои причины.
   Во-первых,   в   семинарию   поступали   дети   из   необеспеченных   или
малообеспеченных  семей.  Состоятельные  родители  отдавали  своих  детей  в
гимназии, реальные или коммерческие  училища,  где  было  платное  обучение.
Поэтому в семинарии  создавалась  более  однородная  по  своей  материальной
обеспеченности демократическая среда, наиболее восприимчивая к революционным
идеям.
   Во-вторых,  время,  в  которое  мы  учились,  было  периодом   нарастания
революционных сил между двумя русскими революциями. Революция шла  к  своему
подъему. Марксистский кружок, который мы организовали в  1912  г.,  впитывал
все новых и новых способных и революционно настроенных  юношей.  Все  они  к
1915-1918 гг. вступили в РСДРП и вели в ней активную деятельность.
   Значительную  роль  играло  и  то  обстоятельство,  что  преподавание   в
семинарии  находилось  на  достаточно  высоком  уровне.  Большинство   наших
учителей получили высшее образование в Германии, Швейцарии и Франции. Многие
из них придерживались либерально-демократических взглядов.
   Вообще же следует сказать, что хотя наше учебное заведение и  именовалось
духовной семинарией, по  своей  учебной  программе,  пожалуй,  семинарией  в
точном смысле слова не было.  Среди  учителей  был  только  один  священник,
преподававший Закон Божий. Было еще четыре религиозных предмета, но  они  не
занимали более двух часов в неделю. Остальное время было  целиком  посвящено
изучению  общеобразовательных  предметов:  математики  (включая  алгебру   и
геометрию),  географии,  литературы,  физики,  химии,  ботаники,   зоологии,
психологии и физиологии. По сравнению с  гимназией,  у  нас  был  обязателен
только один иностранный язык: французский или немецкий - по  выбору.  Помимо
современного армянского языка мы изучали еще и древнеармянский. Кроме  того,
преподавались история и география Армении и педагогика.
   Все это имеет  свое  объяснение.  Дело  в  том,  что  при  царском  строе
запрещалось иметь гимназии и высшие учебные заведения с преподаванием не  на
русском языке. Исключения допускались лишь для некоторых  церковноприходских
школ, духовных семинарий и духовной академии. Поэтому  на  Кавказе  в  обход
царского  закона  учебные  заведения,   формально   называвшиеся   духовными
семинариями,  по  существу  были  армянскими  или  грузинскими   гимназиями,
дававшими  законченное  одиннадцатилетнее   среднее   образование.   Правда,
аттестат нашей семинарии не давал права поступать  в  вузы  России.  Зато  в
Европе с  таким  аттестатом  беспрепятственно  принимали  в  высшие  учебные
заведения.
   Наша семинария была создана еще  в  1824  г.  католикосом  Нерсесом,  имя
которого  и  носила.  На  армянском   языке   она   именовалась   Тифлисская
Нерсесянская армянская духовная школа.  Мне  неизвестно  ни  одного  случая,
чтобы кто-либо из  выпускников  нашей  семинарии  тех  лет  выбрал  бы  себе
духовное поприще.
   Многих из моих одноклассников  нет  уже  в  живых.  Некоторые  из  них  -
Алиханян, Стамболцян, Костанян, Бальян, Гардашьян, Акопян, Еремян, Маркарян,
к сожалению, стали  жертвами  репрессий  1937-1938  гг.  Все  они  посмертно
реабилитированы, и честь их полностью восстановлена.
   Еще  не  закончив  всех  выпускных  экзаменов,  я,  как  и   другие   мои
однокашники, много думал о том, что буду делать после окончания семинарии. В
то время главной задачей я ставил продолжение  политического  образования  и
революционную работу. А для этого мне надо было  еще  два-три  года  целиком
посвятить учебе. Мне казалось, что только после этого  я,  чувствуя  себя  в
какой-то  степени  теоретически  подготовленным  марксистом,   смогу   более
уверенно и активно участвовать в революционной борьбе.
   С этой целью я решил,  как  ни  парадоксально  это  звучит,  поступить  в
Армянскую духовную академию. Она находилась  в  древнем  городке  Эчмиадзине
близ Еревана и была единственным в Армении высшим учебным  заведением,  куда
абитуриенты  из  семинарии  принимались   без   экзаменов.   Обучение   было
бесплатным. Более того, студенты находились на полном обеспечении и  жили  в
интернате. Последнее обстоятельство было для меня немаловажным, принимая  во
внимание мое незавидное материальное положение.
   В создавшейся  обстановке  академия  для  меня  была  идеальным  решением
вопроса. Хорошие отметки в аттестате зрелости служили  известной  гарантией,
что  меня  в  академию  примут.  Такое  же  решение  приняло  и  большинство
семинаристов - моих товарищей по марксистскому кружку.
   18 сентября 1916 г. я получил  уведомление,  что  меня  приняли  в  число
студентов 1-го курса академии, а через два дня я подал прошение  тифлисскому
воинскому начальнику об отсрочке от призыва в армию до окончания обучения  в
академии. Просьба была удовлетворена.
   В академии, кроме ректора и  преподавателя  греческого  языка,  все  были
гражданскими, а не духовными лицами. Изучали мы в основном  историю  древней
Армении средних веков и  нового  времени;  историческую  географию  Армении;
армянскую литературу и язык - начиная с древних времен.
   Я довольно быстро освоился в новой обстановке и уже через несколько  дней
разработал план своих занятий - и  по  основной  программе  академии,  и  по
изучению марксистской литературы. С  однокурсником  Арамом  Шахгальдяном  мы
раздобыли керосиновую лампу, вставали обычно в три часа ночи (когда все  еще
спали), отправлялись в ту аудиторию, в которой занимался весь  наш  курс,  и
работали там до 7 часов  утра,  до  завтрака.  Я  изучал  тогда  третий  том
"Капитала" Маркса. После  первого  тома  "Капитала"  второй  и  третий  тома
усваивались мною довольно легко. Потом, вслед за третьим томом,  я  прочитал
две неоконченные тетради Маркса, вошедшие, как  известно,  в  четвертый  том
"Капитала" ("Теория прибавочной стоимости").
   Сидели мы с Арамом на последней парте, в  самом  конце  аудитории.  Рядом
стояла этажерка для книг: в ней-то мы и хранили десятка полтора книг Маркса,
Энгельса, Ленина, Плеханова и других авторов. Вспоминаю, как во время  общих
курсовых занятий я  незаметно  вытаскивал  два  экземпляра  книги  Каутского
"Аграрный вопрос" (на немецком и  русском  языках)  и  с  увлечением  читал,
одновременно убивая двух  зайцев:  постигая  содержание  книги  и  овладевая
немецким языком,  чтобы  иметь  возможность  читать  классиков  марксизма  в
подлинниках. Занятия эти шли у меня довольно успешно.
   Вскоре по приезде в Эчмиадзин мы организовали марксистский кружок. В него
вошли все товарищи, прибывшие  из  Тифлиса,  и  двое,  окончивших  Шушинскую
семинарию. Мы регулярно получали еженедельную газету "Пайкар", выходившую  в
Тифлисе на армянском языке,  и  активно  обсуждали  статьи,  которые  в  ней
публиковались. Это меня увлекало.
   В декабре 1916 г. я написал свою первую статью и направил ее  в  редакцию
"Пайкара". Статья была острой, полемической, направленной  против  печатного
выступления одного видного дашнакского деятеля по национальному вопросу. Она
появилась в "Пайкаре" без всяких изменений со стороны редакции,  но  цензура
основательно поработала над ней ножницами.
   Я  к  тому  времени  с  работами  Адама   Смита   знаком   не   был,   но
Туган-Барановского уже читал.  Когда  у  нас  начались  дискуссии,  пришлось
взяться и за Адама Смита. Помню разгоревшиеся споры вокруг  теории  трудовой
стоимости.  Студент  3-го  курса  Манукян  отстаивал  взгляды   австрийского
экономиста Бем-Баверка, который выдвинул "теорию предельной полезности". Для
неподготовленного человека эта работа была  более  доступна,  нежели  теория
прибавочной стоимости Маркса.
   Я обратился за помощью к профессору нашего  курса  Ашоту  Иоанесяну.  Мне
было известно, что он - подготовленный  марксист,  доктор  наук,  получивший
образование в Германии. Он дал мне австрийский  журнал  "Маркс  штудиум",  в
котором была опубликована статья на эту тему. С помощью словаря я одолел ее.
   Кстати, должен сказать, что Ашот Иоанесян после победы  Советской  власти
стал секретарем ЦК Компартии Армении. Пройдя через репрессии 30-х годов,  он
выжил и стал действительным членом  Армянской  академии  наук,  вел  большую
научную работу в области истории армянской общественной мысли.
   В свое время он оказал всем нам,  и  мне  в  частности,  большую  помощь,
познакомил с Геворгом Атарбекяном - членом  большевистской  партии,  который
жил тогда в  Эчмиадзине,  с  тем  самым  Атарбекяном,  который  впоследствии
прославился в борьбе с контрреволюцией в 1918-1919 гг. на Северном Кавказе.
   Все эти  встречи  и  знакомства  со  старыми,  опытными  и  образованными
марксистами во многом способствовали нашему росту - тогда еще очень  молодых
коммунистов.
   Мой товарищ по академии  Погосян  отлично  владел  грузинским  языком.  Я
попросил его научить меня читать, писать и  говорить  по-грузински,  считая,
что это может очень пригодиться мне в предстоящей  революционной  работе.  В
течение нескольких месяцев я так усердно занимался с Погосяном, что мог  уже
без большого труда читать на грузинском языке газеты, которые выписывал  мой
товарищ.
   Потом  мы  условились  с  Товмасяном  из  Шуши,  что  он,   работая   над
совершенствованием своих знаний в азербайджанском языке, будет обучать этому
языку и меня. Впоследствии это пригодилось мне в практической работе.
   Ректором нашей академии был отец Гарегин - человек лет сорока пяти,  ниже
среднего роста, с  симпатичным  лицом  и  красивой  бородой.  Он  был  очень
спокойный  и  уравновешенный  человек.  Ректор  решил   заинтересовать   нас
письменностью  и  древнеармянской  литературой.  Пригласил  нас   как-то   в
монастырь, где хранились древние рукописи.  То,  что  мы  там  увидели,  нас
поразило. Мы не представляли, что у армян существует такое  ценное  собрание
старинных  рукописей,  с  необычайной  красотой  и  любовью  написанных   на
папирусах,  пергаментах  и  коже,   богато   иллюстрированных   талантливыми
художниками.  Поражало  разнообразие  и   свежесть   красок.   Мы   искренне
благодарили ректора за то, что он  все  это  нам  показал  и  дал  при  этом
подробные и интересные пояснения.  Все  эти  богатства  теперь  находятся  в
Матенадаране - известном хранилище древних рукописей в Ереване.
   Помню, как-то зимой ректор зашел  к  нам  и  сказал,  что  в  воскресенье
состоится богослужение, которое будет совершать сам Католикос Георг  V.  Все
мы обязаны были там присутствовать. Мы чинно отстояли  на  богослужении,  но
когда в конце подошла наша  очередь  целовать  руку  у  сидевшего  на  троне
Католикоса, мы - как  и  уговорились  заранее  -  подойдя  к  нему,  вежливо
поклонились и, не прикоснувшись к его протянутой руке, отошли в сторону.
   В стенах академии начались пересуды. Раздавались голоса о нашем  изгнании
из академии. Другие считали, что  если  все  раскроется  и  царской  полиции
станет известно, что в духовной академии существует очаг большевизма, то это
послужит поводом для закрытия академии; они предлагали шума по этому  поводу
не поднимать. Так это дело и было замято.
   Может быть, здесь уместно  сказать,  что  второй  раз  в  своей  жизни  я
встретился с Католикосом армянской церкви много лет  спустя,  совсем  уже  в
иных условиях. В 1958 г. я был в Ереване на  встрече  с  избирателями  перед
выборами в Верховный Совет СССР. Руководители республики  устроили  прием  в
Большом зале.
   Я заметил в конце зала нескольких духовных  лиц.  Мне  сказали,  что  это
новый Католикос всех армян Вазген I со своей свитой, что он  образованный  и
умный человек, хорошо относится к Советской власти и пользуется уважением не
только среди наших, но и зарубежных армян.
   Я налил бокал вина и вместе с руководителями республики пошел через  весь
зал к этой группе. Подойдя к Католикосу, я поздоровался и, улыбаясь,  сказал
в шутливом тоне,  что  чувствую  за  собой  какую-то  вину  перед  армянской
церковью, поскольку я не оправдал ее надежд и  усилий,  потраченных  на  мое
обучение. "Говоря на экономическом языке, - сказал я, -  из  меня,  студента
армянской духовной