нимал пост первого зампреда Совмина СССР (Хрущева) и был
активнейшим членом Президиума ЦК (Политбюро). Именно  на  это  время  падает
большая часть его зарубежных миссий и именно  тогда  Микоян  непосредственно
участвовал в судьбоносных эпизодах нашей и мировой истории.

   Как историк не могу не  отметить  странный  феномен:  читая  воспоминания
Хрущева, можно подумать, что  Микояна  или  вовсе  не  было  тогда,  или  он
появлялся несколько раз для  того,  чтобы  сыграть  какую-то  неопределенную
роль,  либо  сомнительную  с  точки   зрения   Хрущева,   либо   плохо   ему
запомнившуюся.
   Я хорошо знал Никиту Сергеевича, много раз бывал в его доме. Чаще  просто
приезжал как друг Сергея и Рады, его детей. Бывая с отцом в Пицунде, общался
с ним и там. Я согласен с мнением отца, что Хрущев -  самородок,  человек  с
сильной волей, необходимой  лидеру.  Отец  сравнивал  его  с  необработанным
алмазом, имея в виду недостаток образования и воспитания.  Мне  импонировали
многие его личные качества, хотя и слабости также были заметны.
   Все  это  делает  для  меня  нелегким  объяснять  феномен   умолчания   и
негативного упоминания о моем отце или начисто неверного описания  его  роли
Хрущевым в воспоминаниях, надиктованных на пленку.  Мне  известно  несколько
причин,  объясняющих  подобное  недоброжелательное   (причем   несправедливо
недоброжелательное) отношение к моему отцу после отставки Никиты Сергеевича.
Здесь потрудились и власть имущие и люди из  его  окружения,  использовавшие
определенные  слабости  характера  Никиты  Сергеевича:   любовь   к   лести,
нетерпимость к возражениям, ревность к тем, кто  умеет  что-то  лучше  него,
иногда - нелояльность к бывшим соратникам или чисто эмоциональная готовность
к недоверию без веской причины. Например, поведение Микояна до  и  во  время
снятия  Хрущева  было  безупречным  с  точки  зрения  друга,   соратника   и
политического деятеля. В этой связи изображение  А.И.Микояна  в  дешевеньком
политическом   кинотриллере   "Серые   волки"   как   человека,   предавшего
Н.С.Хрущева, является безответственным и злым  вымыслом.  Думаю,  Хрущев  не
простил отцу того,  чего  не  мог  простить  самому  себе.  Что  не  поверил
информации офицера КГБ о сговоре других  членов  Президиума  ЦК,  что  верил
льстецам  типа  Воробьева,  секретаря  Краснодарского  обкома,   и   другим,
утверждавшим, что никакого сговора никто и  не  замышляет.  Он  был  слишком
самоуверен, не допуская мысли, что те, кого он собрал  в  Президиуме  ЦК  по
принципу личной преданности, способны объединиться против него самого. Узнав
о заговоре от своего сына Сергея, он ничего не предпринял,  поручил  Микояну
встретиться с "источником информации", а сам  улетел  в  Пицунду.  Уже  там,
выслушав пересказ А.И.Микояна, все равно не поверил и даже  не  стал  читать
запись беседы.
   Но даже если бы мой отец поверил в заговор больше, чем Хрущев, что он мог
сделать?  У  него  не  было  тех  рычагов  власти,  которыми  владел  Первый
секретарь. Конечно, простить себе самому легче. Удобно, а  для  некоторых  и
привычно винить в своих собственных ошибках кого-то другого.  Боюсь,  что  в
этом  -  основная  причина  умолчаний  и  прямой  неправды   о   Микояне   в
воспоминаниях Никиты Сергеевича. Отец же, напротив, многое ему прощал во имя
дружбы (которую они понимали несколько по-разному). Хотя бы то,  что  Никита
Сергеевич не пришел на похороны нашей мамы Ашхен Лазаревны,  вопреки  своему
обещанию в телеграмме в Гавану от 3 ноября 1962 года. Микоян вел в это время
крайне важные и напряженные переговоры с Фиделем Кастро в связи с  Карибским
ракетным кризисом. Мне же Хрущев на следующий день после  похорон  сказал  в
Большом Кремлевском дворце, что не любит ходить на похороны: "Это ведь не на
свадьбу прийти, верно?" В любом случае, Бог ему судья.
   К тому же отношения между отцом и  Никитой  Сергеевичем  не  всегда  были
только лишь дружескими, проникнутыми общей борьбой  за  преображение  страны
после сталинского произвола, исказившего смысл  понятия  "социализм",  столь
близкого и дорогого им обоим. Они были не только соратниками. Довольно часто
их разделяли различные взгляды на те или иные крупные или менее значительные
вопросы экономики, внешней  и  внутренней  политики.  Микоян  был,  пожалуй,
единственным в Президиуме ЦК, кто спорил  с  Первым  секретарем  открыто  на
заседаниях, а еще чаще - с глазу на глаз, во время  совместных  прогулок  на
Воробьевых горах и за городом.  Ликвидация  Академии  наук,  перевод  8-10-х
классов средней школы в фабрично-заводское обучение, ликвидация приусадебных
участков колхозников, вооруженное подавление волнений  в  Польше  в  октябре
1956 г., отказ от Потсдамских соглашений, чтобы передать Западный Берлин под
контроль  ГДР...  Сколько  еще  подобных,  мягко   выражаясь,   необдуманных
намерений Никиты Сергеевича отец пресекал на стадии  их  рождения  в  голове
беспокойного реформатора?

   Как выясняется из архивных материалов, протоколов ЦК и Политбюро, а также
личного архива Микояна, он полемизировал даже  со  Сталиным.  При  всем  его
благоговении перед Лениным, были  случаи  несогласия  и  с  ним.  Дважды  он
подавал в отставку  с  поста  наркома  при  Сталине,  обращаясь  с  просьбой
перевести на более низкую должность или  работу  вне  Москвы,  что  не  было
принято Политбюро. Два-три раза он предупреждал Хрущева, что намерен  подать
в отставку, если тот будет  продолжать  принимать  единоличные  решения  или
навязывать наиболее губительные по последствиям идеи членам  Президиума  ЦК,
чтобы представить их "коллективными".
   Мой отец, безусловно, нес ответственность за  политическую  обстановку  в
стране. Этого снять с него нельзя, я и  не  пытаюсь.  Но  не  надо  упрощать
историю или примерять к ней сегодняшние мерки. А.И.Микоян всю жизнь,  в  том
числе  в  периоды  репрессий,   стремился   заниматься   полезной   обществу
хозяйственной работой и, насколько мог, старался  оставаться  в  стороне  от
сталинской "мясорубки" или даже притормозить репрессии,  а  также  конкретно
кого-то спасти. Некоторые такие случаи упоминаются в этой книге. А  став  по
настоянию Сталина наркомом внешней торговли, он спас сразу тысячи людей, ибо
Сталин выполнил условие Микояна  не  разрешать  НКВД  вмешиваться  в  работу
руководимого им наркомата. На целых 10  лет  Наркомвнешторг  стал  "островом
безопасности" в  стране,  где  царил  произвол  репрессивных  органов.  Лишь
однажды, в 1948 г.,  МГБ  убедило  Сталина  в  необходимости  ареста  одного
сотрудника Внешторга.
   Мне могут, естественно, возразить, что из тех, кто не был  репрессирован,
честно  поступил,  может   быть,   только   Орджоникидзе,   покончив   жизнь
самоубийством. Да, честно. Но абсолютно ли правильно? Ведь если все  честные
люди добровольно ушли бы из жизни, они лишь облегчили бы задачу Сталина, а в
верхних эшелонах власти не осталось бы тех, кто после его смерти  разоблачал
репрессии и отпускал невиновных из ГУЛАГа, кто освободил общество от кошмара
сталинского режима.
   Анастасу Ивановичу, конечно же, приходилось идти в этот  страшный  период
на сделки с совестью. Но не следует забывать, что будучи еще совсем  молодым
политиком, он попал в  орбиту  сталинской  магии  воздействия  на  людей  (о
которой свидетельствует даже Уинстон Черчилль). Сталин  умело  и  тактически
безупречно возглавлял тогда  оппозицию  Троцкому,  в  чем  его  поддерживали
ключевые фигуры партии, опасавшиеся  диктаторских  наклонностей  последнего.
Тогда, в начале 20-х годов, отец видел в Сталине не только руководителя,  но
старшего друга, чтобы не сказать старшего брата. Став жертвой этой магии, он
все же  не  ослеп  полностью,  как  Молотов  или  Каганович.  В  целом  веря
показаниям подсудимых на  процессах  1937-38  гг.,  он  не  мог  поверить  в
виновность многих из тех, кого знал лично с самой  лучшей  стороны.  С  1936
года до конца 40-х годов его лояльность к  Сталину  явно  противоречила  его
взглядам и принципам. Капкан захлопнулся: уже ничего нельзя было  радикально
изменить. "В последний раз мы могли его  убрать  в  1927  г.  Как  он  делал
несколько раз и раньше, Сталин  предложил  свою  отставку,  когда  отдельные
ведущие  члены  Политбюро  оказывались  против  него.  Но  он  всегда  точно
рассчитывал момент и соотношение сил. Будущие его жертвы  оставляли  его  на
месте Генсека, считая, что он еще понадобиться им для сведения счетов  между
собой", -  сказал  мне  как-то  отец.  Зиновьев,  Каменев,  Бухарин,  Рыков,
Рудзутак и другие вершители судеб страны видели в Сталине  лишь  орудие  для
решения своих задач (как и  Троцкий  несколько  раньше)  и  не  считали  его
опасным. А Микоян тогда вовсе и не хотел его устранять, да и  был  не  столь
значительной фигурой, чтобы инициировать подобную акцию.
   Как-то в 70-х годах, на годовщине смерти Льва  Степановича  Шаумяна,  его
большого  друга,  почти  брата,  жена  писателя  Данина,   у   которой   был
репрессирован отец, довольно резко высказалась о периоде репрессий,  имея  в
виду, скорее всего, ответственность  Анастаса  Ивановича  за  это.  В  семье
Шаумянов моего отца любили и уважали безмерно. Разговор попытались перевести
на другую тему, но Микоян не позволил этого,  сказав:  "Все  мы  были  тогда
мерзавцами". И долго еще рассказывал об обстановке в те страшные годы.

   Я думаю, что в последние годы  жизни  Сталина  Анастасу  Ивановичу  стало
невмоготу подчинять свое достоинство и принципы самодурству "великого  вождя
всех времен и народов". Об этом свидетельствует и его поведение  в  связи  с
моей женитьбой на Алле Кузнецовой, дочери Алексея Александровича  Кузнецова,
героя  обороны  Ленинграда,  снятого  Сталиным  с  поста  Секретаря  ЦК   за
"антипартийные  действия"  и  обреченного   им   на   гибель.   Иначе,   как
мужественным, смелым, поведение моего отца  не  определишь.  Я  до  сих  пор
испытываю благодарность к нему за спасение детей Кузнецова от  репрессий.  Я
счастлив, что он принял Аллу как родную  дочь,  в  то  время  как  Каганович
назвал его сумасшедшим и убеждал не допустить  женитьбы,  а  семья  Косыгина
(кстати, родственники жены Кузнецова) нас с Аллой просто перестала замечать.
(Правда, на Косыгина были тоже "подготовлены" показания заключенных,  о  чем
Сталин сам ему сообщил). Известно, что за три-четыре месяца до своей  смерти
Сталин объявил пленуму ЦК, что не  доверяет  Микояну  и  Молотову  (на  этом
пленуме отец  выступил  против  намерения  Генсека  ввести  новый  налог  на
крестьянство,  что  вызвало  крайнее  возмущение  Сталина).   Это   означало
неминуемые репрессии против них  в  ближайшем  будущем.  Сталин  намеревался
начать с их исключения из ЦК и  из  партии  на  следующем  пленуме.  А  отец
продолжает высказывать неугодные вождю мысли на тех заседаниях, куда он  все
еще ходит. В эти месяцы он держит  в  кабинете,  в  ящике  стола  заряженный
пистолет (о чем он рассказывал моему сыну Володе), объясняя  это  тем,  что,
избежав ареста путем самоубийства,  надеялся  смягчить  неизбежный  удар  по
семье. В самом же предстоящем аресте у него сомнений не было. По-видимому, в
тот период такой же пистолет у него хранился и дома.
   Таким,  по  моему  мнению,  Микоян  и  был:   мужественным,   порядочным,
отзывчивым, лояльным к соратникам.
   Я  уже  говорил,  что  отцу  был  абсолютно  чужд  карьеризм.  Причем  от
выдвижения на более  высокие  посты  он  отказывался  исходя  не  из  ложной
скромности, а из желания принести большую пользу стране на  работе,  которую
он уже освоил и с которой справлялся. Он стал  высокообразованным  благодаря
учебе, самообразованию, чтению, любознательности, я бы  сказал,  дотошности,
умению внимательно слушать и запоминать, и редкому по  богатству  жизненному
опыту. Это был  человек  с  умом  и  памятью,  работавшими,  как  компьютер,
необычайно трудоспособный и собранный, бесконечно преданный делу, в  которое
верил, и в то же время - мудрый, открытый новым  идеям,  обладавший  широтой
взглядов и чувством юмора. Недаром его зарубежные поездки, в том числе  и  в
страны, с которыми СССР  был  в  конфронтации,  заканчивались  с  неизменным
успехом.
   Аверелл Гарриман, бывший посол в СССР и крупный политический деятель США,
говорил мне: "Это единственный человек  в  Кремле,  с  кем  можно  нормально
разговаривать". Шарль де Голль сказал ему,  что  считает  его  "исторической
личностью международного масштаба". Премьер-министр  Великобритании  Гарольд
Вильсон называл себя учеником  Микояна  в  деле  международных  переговоров.
Известный шведский экономист и государственный деятель  послевоенной  Европы
Гуннар Мюрдаль как-то сказал мне: "Мне с ним было  легко...  Он  не  скрывал
трудностей, вел прямой, открытый разговор и потому убеждал... Вы говорите  о
неуступчивости Микояна. Это не совсем точное выражение. Твердость - да. Но я
предпочитаю в партнере по  переговорам  твердость  в  сочетании  со  здравым
смыслом,  с  разумным  подходом  к  делу".  Жена  Мюрдаля,   тоже   активный
политический деятель, добавила: "Он умел  влиять  на  людей,  обладал  неким
магнетизмом. Внутренняя сила плюс откровенность - это действовало. К тому же
он умел говорить не очень  приятные  вещи  так,  чтобы  не  вызвать  обиды".
Кстати, в 1947 г. Мюрдаль и Микоян согласились, что СССР должен  вступить  в
"план Маршалла". Но Сталин не пошел на этот шаг,  который  мог  бы  изменить
весь ход послевоенной истории.
   Один американский биограф пишет: "Люди, которые знали Микояна, особенно в
его пожилом возрасте, помнят его как теплого, гостеприимного  и  остроумного
человека. Иностранцы, имевшие с ним официальные отношения, вспоминают его не
только как жесткого переговорщика, но  и  как  обаятельного,  культурного  и
остроумного собеседника..."
   Я, сопровождая отца в поездках в Эстонию,  Туркмению,  Таджикистан  и  на
Украину, видел, что его уважение к любой малой и немалой нации  в  Советском
Союзе (тогда весьма редкое качество в  Кремле)  вызывало  к  нему  искренние
симпатии и дружеское отношение. То же  имело  место  и  в  Польше,  Венгрии,
Румынии и других странах  -  "младших  братьях"  СССР  по  социалистическому
лагерю (как я видел сам, и как мне рассказывали Отто Гротеволь в  ГДР,  Янош
Кадар в Венгрии, Юзеф Циранкевич, Ян Османьчик в Польше и многие другие). То
же происходило в Марокко, Гане, Бирме и других странах,  привыкших  к  тому,
что  великие  державы  тяготели  скорее  к  диктату,  чем   к   равноправным
отношениям. И, конечно, далеко не каждый  мог  завоевать  дружбу  и  доверие
Фиделя Кастро. После длительных и трудных  переговоров  с  Кастро  во  время
Карибского кризиса Хрущев сказал мне об отце: "Только  он,  с  его  воловьим
упорством, мог добиться успеха. Я бы давно хлопнул дверью и улетел".
   Отец в то же время обладал повышенным чувством собственного  достоинства,
был самолюбивым,  нередко  вспыльчивым  и  тогда  очень  резким.  Не  терпел
неправды в работе и в жизни.  Сохранял  с  молодости  уважение  и  несколько
наивную веру в рабочий класс. Для того чтобы  не  порывать  прямой  связи  с
рабочими, он еще в конце 20-х годов фактически нарушил решение ЦК о переходе
наркомов на партийный учет в свои наркоматы и остался на партучете на заводе
"Красный пролетарий", куда ходил на партсобрания всю свою  жизнь  в  Москве.
Иногда  был  излишне  доверчивым  к   людям   только   из-за   их   рабочего
происхождения. Или - к чиновникам, которые "не имеют права  врать",  как  он
говорил, но которые все-таки врали. В  личной  жизни  он  не  всегда  хорошо
разбирался  в  людях  (хотя,  прекрасно  видел  сильные  и  слабые   стороны
работников, с которыми имел дело). Порой проявлял технократизм, больше думая
о росте производства (и  доверяя  в  этом  "экспертам"),  чем  о  сохранении
окружающей среды, как в случаях с озерами  Байкал  и  Севан  или  с  работой
китобойной флотилии "Слава".
   Живя и работая в обстановке политических интриг, опасных для самой  жизни
жертвы  интриги,  умел  быть  выдержанным  и  осторожным,  подчас  отставляя
прямолинейность и даже  строгую  принципиальность  в  сторону,  не  позволяя
сделать  себя  бессмысленной  жертвой  или  избегая  конфликтов,  в  которых
победитель был известен заранее. Почти всегда чувствовал и не переступал  ту
невидимую  грань,  за  которой   спор   мог   перейти   в   непоправимую   и
бессмысленно-гибельную конфронтацию.
   Он был твердым и порой чрезмерно требовательным и жестким прежде всего  к
себе самому, но также и к тем, с кем работал. Вместе  с  тем  был  гуманным,
испытывал угрызения совести, обладал чувством  сопереживания  и  всегда  был
готов помочь людям.
   Сочетание этих подчас противоречивых качеств (и возможно,  каких-то  еще,
не  упомянутых  мною)   делает   Анастаса   Ивановича   Микояна   совершенно
неординарной, масштабной государственной личностью, заслуживающей  вместе  с
тем простого человеческого уважения.
   Как сказал мне уже после его смерти простой рабочий на заводе  в  Москве,
случайно узнав, кто был моим отцом:  "Перед  таким  человеком  можно  только
снять шляпу!". Не столь образно, но столь же искренне выражали восхищение  и
уважение к Микояну сотни других людей, знавших и не знавших его лично.  Один
из работавших с ним, будущий зампред Совмина СССР  И.В.Архипов  сказал:  "Да
что там говорить, мы просто влюблены были все в Анастаса Ивановича". Министр
энергетики П.С.Непорожний вспоминал, что когда Микоян был в  Совмине,  можно
было пойти к нему по любому вопросу  и  знать,  что  уйдешь  с  определенным
ответом: "да" или "нет", и если "да", то  дело  будет  сделано.  "Теперь,  -
говорил он в 70-х годах, - вопрос направят в бюрократические каналы, где  он
и увязнет". Тем, кто не был лично знаком с Микояном, я очень  благодарен  за
то, что даже в советском закрытом обществе они сумели понять, кто есть кто.
   Меня  не  особенно  тревожат   периодические   нападки   малообразованных
злопыхателей или недостаточно добросовестных авторов на  биографию  и  образ
отца. Англичане  говорят:  "Люди,  живущие  в  стеклянном  доме,  не  должны
бросаться камнями". Сомневаюсь, что многие из тех, кто упрекает Микояна, что
он решительно не противостоял Сталину в годы репрессий, когда-либо возражали
своему директору или начальнику настолько  серьезно,  чтобы  рисковать  даже
возможным продвижением по службе или попасть  под  иную,  вполне  безопасную
немилость. А в те сталинские годы  результат  решительной  конфронтации  мог
быть только один: пуля в затылок и гибель сотен сослуживцев и близких.
   Что касается легенды о "27-м бакинском комиссаре",  таинственным  образом
избежавшем  расстрела  (с  намеком  на  некий  "компромат"),  то  она   была
распространена несведущими,  или  же  недобросовестными  авторами.  Открытый
процесс 1925-1926 гг., где вся трагическая история расстрела была  подробно,
с доказательствами и документами рассказана многими людьми  и  в  том  числе
старшим сыном Степана Шаумяна - Суреном, находившимся  до  и  во  все  время
ареста в Закаспии вместе с Микояном. Показания исполнителя воли  британского
командования эсера Фунтикова также представляют  достаточный  документальный
материал для тех, кто хочет знать правду.

   Многочисленный клан Микоянов  ежегодно  встречается  25  ноября,  в  день
рождения Анастаса Ивановича. Одновременно отмечается  и  день  рождения  его
жены Ашхен Лазаревны, который близок к этой дате. О ней я просто не могу  не
рассказать подробнее. Именно она оказывала невидимую никому поддержку нашему
отцу в его многотрудной жизни и борьбе. Именно  она  воспитала  пятерых  его
сыновей в соответствии с его и своими взглядами и традициями семьи.
   Наша мама была скромным, застенчивым, добросердечным, ранимым, честным  и
наивным человеком. Семья была основным ее делом и интересом. А  в  семье  на
первом месте был муж, ее Арташ, как она его называла. Мы счастл