орий руководящих лиц.
   Я сказал Льву Степановичу, что мне необходима его помощь в этом деле.  Он
работал в издательстве Энциклопедии, имел доступ к таким  материалам  и  мог
предоставить мне необходимые справки. Через месяц или полтора он предоставил
мне эти сведения. Картина  была  ужасающая.  Большая  часть  делегатов  XVII
партсъезда и членов ЦК была репрессирована.
   Это потрясло меня. Несколько дней из головы не шла  мысль  об  этом,  все
обдумывал, как это происходило, почему Сталин это сделал в отношении  людей,
которых хорошо знал. Словом, строил всякие догадки, но ни  одна  из  догадок
меня не устраивала и не убеждала. Я думал, какую ответственность  мы  несем,
что мы должны делать, чтобы в дальнейшем не допустить подобного.
   Шаумян добыл эти сведения частным порядком и  официально  пользоваться  я
ими не мог, но этого было достаточно для того,  чтобы  потребовать  обсудить
этот вопрос.
   Я пошел к Хрущеву и один на один стал ему рассказывать. Он  в  это  время
был поглощен другими вопросами, тоже важными, конечно, но другого характера:
целинные земли, новые положения о методах  борьбы  за  социализм  (признание
мирного перехода) и т. д. Мне пришлось убеждать его, что самый важный вопрос
- осуждение  сталинского  режима.  "Вот  такова  картина,  -  говорил  я.  -
Предстоит первый съезд без участия Сталина, первый после его смерти. Как  мы
должны себя повести на этом съезде касательно  репрессированных  сталинского
периода? Кроме Берия и его маленькой группы -  работников  МВД,  мы  никаких
политических репрессий не  применяли  уже  почти  три  года.  Но  надо  ведь
когда-нибудь если не всей партии, то хотя бы делегатам первого съезда  после
смерти Сталина доложить о том, что было. Если мы этого не  сделаем  на  этом
съезде, а когда-нибудь кто-нибудь это сделает, не дожидаясь другого  съезда,
все будут иметь законное основание считать нас полностью  ответственными  за
прошлые преступления.
   Конечно,  мы  несем  большую  ответственность.  Но  мы  можем   объяснить
обстановку, в которой мы работали. Объяснить, что  мы  много  не  знали,  во
многое верили, но в любом случае просто не могли ничего изменить. И если  мы
это сделаем по собственной инициативе,  расскажем  честно  правду  делегатам
съезда, то нам простят, простят ту ответственность, которую мы несем  в  той
или иной степени. По крайней мере,  скажут,  что  мы  поступили  честно,  по
собственной инициативе все рассказали и не  были  инициаторами  этих  черных
дел. Мы свою честь хотя бы в какой-то мере отстоим. А если этого не сделаем,
мы будем обесчещены".
   Хрущев слушал внимательно. Я сказал, что  предлагаю  внести  в  Президиум
предложение  о  создании  авторитетной  комиссии,  которая  изучила  бы  все
документы МВД, Комитета  госбезопасности,  прокуратуры,  Верховного  суда  и
другие, добросовестно разобралась во всех делах о репрессиях  и  подготовила
бы доклад для съезда. Хрущев согласился с этим. Я предложил создать комиссию
Президиума, куда вошли бы я, Хрущев, Молотов, Ворошилов и  другие  товарищи.
Ввиду важности вопроса, состав комиссии соответствовал бы своему назначению.
Хрущев внес поправку, что, во-первых, мы  очень  перегружены  и  нам  трудно
будет практически разобраться  во  всем,  и  во-вторых,  не  следует  в  эту
комиссию входить членам Политбюро,  которые  близко  работали  со  Сталиным.
Важнее и лучше включить в состав комиссии авторитетных товарищей, но  близко
не работавших со Сталиным. Предложил во главе комиссии поставить  Поспелова,
директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Это -  история  партии,
прямо касается работы его аппарата. Предложил включить и некоторых других.
   Я с этим согласился, хотя сказал, что Поспелову нельзя всецело  доверять,
ибо он был и остается просталински настроенным.  Словом,  договорились,  что
этот вопрос обсудим на Президиуме и он подумает как Первый секретарь ЦК. Так
и сделали. Он заявил, что если комиссия будет работать  неправильно,  то  мы
вмешаемся.
   Комиссия в составе Поспелова, Аристова,  Шверника  и  Комарова  тщательно
изучила в КГБ архивные документы и представила пространную записку.
   В записке комиссии от 9 февраля 1956 г. приводились ужаснувшие нас  цифры
о числе советских граждан, репрессированных и расстрелянных по  обвинению  в
"антисоветской деятельности" за период 1935-1940 гг., и особенно в 1937-1938
гг.* В записке указывалось, что в  ряде  крайкомов,  обкомов,  райисполкомов
партии были подвергнуты арестам две трети состава руководящих работников.
   Более того, из 139 членов и кандидатов в члены ЦК  ВКП(б),  избранных  на
XVII съезде партии, было арестовано и расстреляно за эти  годы  98  человек.
"Поражает тот факт, - говорилось в записке, - что для  всех  преданных  суду
членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) была избрана  одна  мера  наказания  -
расстрел".  Всего  же  из  1966  делегатов  этого  съезда   с   решающим   и
совещательным голосом было  арестовано  по  обвинению  в  контрреволюционных
преступлениях 1108 человек, из них расстреляно  848.  Факты  были  настолько
ужасающими, что в особенно  тяжелых  местах  текста  Поспелову  было  трудно
читать, один раз он даже разрыдался.
   Когда я в 1956 г. внимательно ознакомился с этой  запиской  комиссии,  то
невольно вспомнил два ранее известных мне факта:
   1. При выборах членов ЦК на XVII съезде партии (февраль 1934  г.)  Сталин
получил  изрядное  количество  голосов  против.  Подсчет  голосов  велся   в
нескольких счетных подкомиссиях. Одну из них возглавлял Наполеон  Андреасян,
мой школьный товарищ, который тогда же рассказал мне об этом. Только  в  его
группе оказалось 25 голосов поданных против кандидатуры Сталина.
   Результаты голосования на съезде не  объявлялись.  Но  о  них  несомненно
доложил Сталину председатель счетной комиссии съезда Л.Каганович.
   Насколько я помню, против Сталина было 287 голосов (данные О.Шатуновской,
которая лично держала эти бюллетени в руках и пересчитала в 1950-х годах).
   2. Через  какое-то  время,  после  XVII  съезда  партии,  нам,  членам  и
кандидатам в члены Политбюро ЦК, стало известно о том, что группа товарищей,
недовольная Сталиным, намеревается его сместить с поста Генсека,  а  на  его
место избрать Кирова. Об этом Кирову сказал  Б.Шеболдаев,  работавший  тогда
секретарем одного из обкомов партии на Волге. Киров  отказался  и  рассказал
Сталину, который поставил в известность  об  этом  Политбюро.  Нам  казалось
тогда, что Сталин этим и ограничится.
   Мы утвердили все выводы комиссии  Поспелова  без  изменений.  Но  она  не
внесла предложений по вопросу  об  открытых  судебных  процессах  30-х  гг.,
заявив, что не сумела разобраться, и что  ей  это  трудно  сделать.  Видимо,
решили подстраховаться, потому что после всех изложенных фактов эти процессы
просто разваливались. Ведь отдельные проходившие по ним подсудимые были  уже
признаны ни в чем не повинными, а по процессам  они  проходили,  как  враги.
Логики в этом не  было  никакой...  Тогда  Хрущев  предложил  создать  новую
комиссию - специально по открытым судебным процессам,  включив  туда,  кроме
уже работавших членов, также Молотова, Кагановича и Фурцеву. Мою кандидатуру
он почему-то даже не назвал.
   Я не возражал против предложенного состава. Может быть, если бы это  было
предварительным обменом мнений я бы и возразил. Ведь соображение об  участии
в сталинском руководстве  уже  отпало.  Но  почему  только  для  Молотова  и
Кагановича?  Возможно,  было  бы   целесообразно   мне   быть   там,   чтобы
противостоять в случае необходимости Молотову и Кагановичу. Я думал  о  роли
Кагановича, а также о том, что Молотов тогда был вторым  лицом  в  партии  и
государстве и во многом помогал Сталину  в  ходе  репрессий.  Стоило  ли  их
включать в состав, где остальные участники были намного ниже по положению  в
партии?
   Но в  тот  момент  возражать  и  объяснять  причины  было  неудобно,  ибо
предложение было одобрено без оговорок. Кроме того, я  думал,  что  они  уже
поработали и в отношении судебных процессов и результат будет такой же,  как
и в отношении репрессий.
   Но  мы  ошиблись.  Через  некоторое  время  новая  комиссия   представила
предложения в том смысле, что, хотя в те годы  не  было  оснований  обвинить
Зиновьева, Каменева и других в умышленной подготовке террора против  Кирова,
они все же вели идеологическую борьбу против партии и  пр.  Поэтому,  делала
вывод комиссия, не следует пересматривать эти открытые процессы.
   Мы оказались в меньшинстве, поскольку  выводы  сделала  такая  широкая  и
представительная комиссия. Несомненно, мое участие могло бы многое  изменить
в выводах и заключениях, я мог  бы  влиять  на  ее  работу  и  противостоять
Молотову и Кагановичу. Хрущев не мог этого не понимать.
   Непонятен еще такой момент. Я якобы "не поддерживал" это дело.  Помню  до
мелочей, как это происходило. Когда речь зашла о  докладчике  на  съезде,  я
предложил сделать доклад не Хрущеву, а Поспелову как  председателю  комиссии
ЦК партии. Это было объективно верно: ведь раз мы утвердили состав  комиссии
и ее председателя, то всем и так ясно, что доклад делается от нас, а  не  от
Поспелова. Хрущев мне ответил: "Это неправильно, потому  что  подумают,  что
Первый секретарь уходит от  ответственности  и  вместо  того,  чтобы  самому
доложить  о  таком  важном  вопросе,  предоставляет  возможность   выступить
докладчиком другому". Настаивал, чтобы основным докладчиком был именно он. Я
с этим согласился, так  как  при  таком  варианте  значение  доклада  только
возрастало. Он оказался прав.
   К концу съезда мы решили, чтобы доклад был сделан на  заключительном  его
заседании. Был  небольшой  спор  по  этому  вопросу.  Молотов,  Каганович  и
Ворошилов сделали попытку, чтобы этого доклада вообще не  делать.  Хрущев  и
больше всего я  активно  выступили  за  то,  чтобы  этот  доклад  состоялся.
Маленков молчал.  Первухин,  Булганин  и  Сабуров  поддержали  нас.  Правда,
Первухин и  Сабуров  не  имели  такого  влияния,  как  все  остальные  члены
Президиума.
   Тогда Никита  Сергеевич  сделал  очень  хороший  ход,  который  разоружил
противников  доклада.  Он  сказал:  "Давайте  спросим  съезд   на   закрытом
заседании, хочет ли он, чтобы доложили по этому делу,  или  нет".  Это  была
такая постановка вопроса,  что  деваться  было  некуда.  Конечно,  съезд  бы
потребовал доклада. Словом, выхода другого не было.  Было  принято  решение,
что в конце съезда, на закрытом заседании,  после  выборов  в  ЦК  (что  для
Молотова и Кагановича казалось очень важным) такой доклад сделать.
   Утверждение Хрущева в отношении меня неверно еще и потому, что в открытых
выступлениях на съезде я единственный подверг в  своей  речи  принципиальной
критике  отрицательные  стороны  деятельности  Сталина,  что  вызвало  среди
коммунистов шум и недовольство.
   Помню, когда кончилось мое выступление и объявили перерыв, ко мне подошел
мой брат Артем, делегат съезда, и сказал: "Анастас, ты зря эту речь  сказал.
Ты по существу был прав, но многие делегаты недовольны тобой,  ругают  тебя.
Для чего ты так напал на Сталина? Почему на себя  должен  взять  инициативу,
когда другие об этом не говорят? И Хрущев ничего подобного не сказал".
   Я ему ответил: "Ты не  прав.  И  те  товарищи,  которые  недовольны  моим
выступлением, также не правы. А что касается  Хрущева,  то  он  на  закрытом
заседании сделает доклад и расскажет о более страшных вещах".
   Отвлекаясь от воспоминаний Хрущева, хочу еще уточнить некоторые детали  о
том, как реально освобождались заключенные.
   Я возглавил Комиссию по реабилитации. Очень скоро пришел  к  выводу,  что
такими темпами, которыми шло дело через Генеральную прокуратуру, сотни тысяч
людей умерли бы в лагерях, не дождавшись  освобождения.  Сначала  в  частном
порядке поговорил с А.В.Снеговым,  который  после  17-летнего  заключения  в
лагерях работал начальником политотдела ГУЛАГа. Он подтвердил мое мнение. Мы
решили, что надо освобождать людей,  во-первых,  на  местах,  разослав  туда
"тройки" (на этот раз с целью  освобождения,  а  не  осуждения),  во-вторых,
производить реабилитацию  с  немедленным  освобождением  прямо  по  статьям,
которые заключенному инкриминировались. Это не было легкомысленным решением:
до этого я убедился, что чье бы дело мы ни рассматривали  отдельно,  человек
оказывался невиновным. С этим же столкнулась Ольга Шатуновская, которая  уже
работала в Комиссии Партийного  Контроля  (после  длительного  заключения  и
ссылки), виновных она не обнаружила ни одного!  Я  поговорил  с  Генеральным
прокурором СССР Руденко. Предварительно с  ним  беседовал  Снегов,  и  тогда
Руденко  выразил  сомнения  в  юридической  правомерности  такого   подхода.
Возможно,  строго  юридически  он  имел  основания  выражать  сомнения.   Но
невозможно применять всю строгость правовых  норм  к  тем,  кто  так  сильно
пострадал от нарушения законности и от произвола. Мне  Руденко  уже  сказал,
что такой подход вполне оправдан. Потом я сообщил об этом  Хрущеву,  который
одобрил такой подход. В  результате  мы  послали,  кажется,  83  комиссии  в
наиболее крупные поселения ГУЛАГа. Туда же привозили  заключенных  с  мелких
объектов этой структуры. Всю организационную работу в этом отношении  провел
для меня Снегов, который хорошо знал географию лагерей. Вызывали,  например,
всех, осужденных за вредительство, и объявляли им, что они  реабилитированы,
выдавали документы и освобождали, обеспечивали им транспортировку по  домам.
Или по статье за подготовку  террористического  акта  против  Сталина,  либо
кого-либо еще из правительства (в качестве казуса Снегов, работавший в самой
крупной комиссии, рассказывал мне, что были там и такие, кто  сидел  за  то,
что покушался на жизнь Берия, расстрелянного за два с лишним года до того!).
Так мы добились, что сотни тысяч людей  были  освобождены  немедленно.  Даже
возникла необходимость в дополнительных пассажирских поездах.
   Итак, мысль о реабилитации жертв сталинских репрессий я высказал  задолго
до съезда, включая и тех, кто проходил по  процессам  1930-х  годов.  Отмене
приговоров по процессам,  как  я  упомянул,  помешали  Молотов  и  Поспелов.
Поспелов не дал  необходимых  материалов.  Молотов  повел  себя  хитрее:  он
сказал,  что,  хотя  нет  доказательств  вины  Зиновьева,  Каменева   и   их
сторонников  в  убийстве   Кирова,   морально-политическая   ответственность
остается на них, ибо они развернули внутрипартийную борьбу, которая толкнула
других на террористический акт. Тут мы с  Хрущевым  сделали  ошибку:  вместо
того чтобы навязать  правильное  решение,  отбросив  эту  словесную  шелуху,
решили  создать  специальную  комиссию  по  убийству  Кирова  и  по   другим
процессам. Дело в том, что многие даже в Центральном Комитете (и  кое-кто  в
Политбюро) были еще не подготовлены к первому варианту решения. Ошибка  была
сделана и в подборе состава комиссии: главой ее сделали Молотова. Вошла туда
и Фурцева как представитель нового руководства партии. Я все-таки верил, что
Молотов отнесется к этому делу честно. И ошибся,  проявил  в  отношении  его
наивность. Не думал, что человек, чья жена была безвинно арестована  и  едва
не умерла в тюрьме, способен продолжать прикрывать сталинские преступления.
   Повторяю,  именно  я  предложил  сделать  доклад  XX  съезду  (правда,  я
предлагал сделать его Поспелову). Но Хрущев, наверное,  оказался  прав,  что
доклад надо было делать Первому секретарю. Я  предлагал  нам  всем  войти  в
комиссию. Но и тут Хрущев, видимо, был прав, что мы слишком  близки  были  к
Сталину сами, лучше нам не входить в комиссию. Как бы то ни было,  доклад  и
разоблачение преступлений Сталина были необходимы для оздоровления и партии,
и общества в целом, для возрождения демократии и законности.

   Глава 49
   ХРУЩЕВ У ВЛАСТИ
   Я решительно встал на  сторону  Хрущева  в  июне  1957  г.  против  всего
остального состава Президиума ЦК, который фактически уже  отстранил  его  от
руководства работой Президиума. Хрущев висел на волоске. Почему я сделал все
что мог, чтобы сохранить его на месте Первого секретаря? Мне было ясно,  что
Молотов,  Каганович,  отчасти  Ворошилов   были   недовольны   разоблачением
преступлений Сталина. Победа этих  людей  означала  бы  торможение  процесса
десталинизации партии и общества. Маленков и Булганин были против Хрущева не
по принципиальным, а  по  личным  соображениям.  Маленков  был  слабовольным
человеком, в случае их победы он  подчинился  бы  Молотову,  человеку  очень
стойкому в своих убеждениях. Булганина эти вопросы вообще мало волновали. Но
он тоже стал бы членом команды Молотова. Результат был бы отрицательный  для
последующего  развития  нашей  партии  и  государства.  Нельзя  было   этого
допустить.
   Я понимал, что  характер  Хрущева  для  его  коллег  -  не  сахар,  но  в
политической борьбе это  не  должно  становиться  решающим  фактором,  если,
конечно, речь  не  идет  о  сталинском  методе  сведения  счетов  со  своими
подлинными или воображаемыми оппонентами. К Хрущеву такого рода аналогии  не
относились. В период борьбы за XX  съезд  мы  с  ним  сблизились,  оказались
соратниками  и  единомышленниками.  Хотя   трудности   его   характера   уже
чувствовались. Но я видел и его положительные качества.  Это  был  настоящий
самородок, который можно сравнить с неотесанным, необработанным алмазом. При
своем весьма ограниченном образовании он быстро схватывал, быстро учился.  У
него был  характер  лидера:  настойчивость,  упрямство  в  достижении  цели,
мужество и готовность  идти  против  сложившихся  стереотипов.  Правда,  был
склонен  к  крайностям.  Очень  увлекался,  перебарщивал  в  какой-то  идее,
проявлял упрямство и в своих ошибочных решениях  или  капризах.  К  тому  же
навязывал их всему ЦК после того, как выдвинул своих людей, делая  ошибочные
решения как бы "коллективными".
   Увлекаясь новой идеей, он не знал меры, никого не  хотел  слушать  и  шел
вперед как танк. Это прекрасное  качество  лидера  проявилось  в  борьбе  за
десталинизацию, особенно в главном. Иногда, правда, он как бы пугался и  шел
на уступки. Так, дал себя испугать последствиями XX съезда  для  коммунистов
Европы и отложил реабилитацию по процессам 1930-х гг. Это был противоречивый
характер, очень нелегкий в работе и даже в личном общении. Но  я  мирился  с
его недостатками ради главного. Иногда, правда, готов был крупно разойтись.
   Трудно даже представить насколько недобросовестным,  нелояльным  к  людям
человеком был Хрущев. Вернее, легко мог им быть. Ко мне он всегда  ревновал,
часто на меня нападал: хотел изрекать  истины,  а  другие  чтобы  слушали  и
поддакивали или же молчали. Я же ни по одному вопросу не молчал. Никогда  не
интриговал,  но  спорил  открыто.  Конечно,  когда  он  был  прав,   я   его
поддерживал, но когда ошибался, я не молчал. Это его раздражало.
   При нем я два-три раза обдумывал отставку из Политбюро (Президиума ЦК). В
первый раз - в 1956 г. из-за решения применить оружие в Будапеште,  когда  я
уже договорился о мирном выходе из кризиса. Еще один раз - из-за  Берлина  и
Потсдамских  соглашений,  от  которых  он  хотел  в  одностороннем   порядке
отказаться, публично заявив об этом осенью 1958 г.
   Но еще перед этим - в 1958 г.,  когда  он  создал  комиссию  во  главе  с
новоиспеченным секретарем ЦК  Игнатовым  для  проверки  работы  Министерства
внешней торговли, то есть проверки моей работы, ибо  я  в  Совете  Министров
курировал это министерство. Никто из комиссии Игнатова ни черта  не  смыслил
во внешней торговле. Там еще был Аристов. Игнатов был  инициатором  отправки
Смелякова в США, в Амторг. Оттуда Смеляков послал прямо в ЦК,  минуя  Совмин
(хотя много лет меня знал и понимал, что  я  приму  и  рассмотрю  объективно
каждую жалобу), бумагу о том, что  Внешторг  плохо  работает.  Как  будто