в
расположение деникинского штаба и взорвать его. Орджоникидзе  любил  Камо  и
три года спустя тяжело переживал его гибель под колесами автомобиля.
   Пребывание  Орджоникидзе  в  Баку  было  организовано  по  всем  правилам
конспирации. Из наиболее проверенных членов Союза молодежи была создана  его
охрана. На конспиративных квартирах  каждый  вечер  устраивались  встречи  с
узким кругом партийных работников. Мы подробно информировали его о положении
дел и о своих планах; ко всему этому Серго проявил живой интерес. К тому  же
он хотел собрать побольше свежей информации, чтобы рассказать в ЦК Ленину  о
положении в Баку и во всем Азербайджане.
   Я спросил Серго, знали ли грузинские меньшевики, стоявшие в  то  время  у
власти, о его пребывании в Тифлисе и  не  пытались  ли  его  арестовать.  Он
ответил улыбаясь, что им,  конечно,  было  известно  о  его  приезде.  Лидер
меньшевиков Ной Жордания, которого Орджоникидзе хорошо знал еще  во  времена
царизма, счел нужным окольным путем передать Серго, чтобы он не появлялся на
улицах, так как его могут арестовать англичане.
   Наши встречи с Серго и другими партийными товарищами происходили  главным
образом  по  ночам,  с  соблюдением  больших  предосторожностей,   на   моей
нелегальной квартире.
   Серго пробыл в Баку четыре дня. 13  июня  днем  он  с  группой  товарищей
отплыл в Астрахань на рыбацком баркасе. Путешествие прошло благополучно.
   Раза два был у меня  в  те  дни  Камо.  Тогда  я  впервые  с  ним  близко
познакомился, хотя и до этого знал уже о некоторых его героических делах и о
том доверии, которым он пользовался у Ленина.
   В жизни Камо был  очень  скромным  человеком,  держался  просто,  о  себе
рассказывать не  любил.  Можно  привести  бесчисленное  количество  примеров
дерзостной смелости Камо. Однако, пожалуй, самым изумительным  его  подвигом
была симуляция сумасшествия, к которой он прибег, после того  как,  находясь
по поручению партии  в  Берлине,  был  выдан  правительством  Вильгельма  II
жандармам  русского  царя,  закован  ими  в  цепи  и  помещен  в  Тифлисскую
психиатрическую больницу. Он симулировал свое якобы безумие в течение  почти
трех лет, ввел в заблуждение  самых  опытных  врачей-психиатров  и  в  конце
концов, обманув всех своих охранников, все же бежал из больницы.
   Тогда, при нашей встрече, Камо очень интересовался тем, как  нам  удалось
организовать Советскую республику на Мугани. Он все сомневался: "Как это  вы
доверяете  всем   этим   товарищам,   ведь   они   находятся   в   окружении
белогвардейцев,  могут  изменить,   могут   оказаться   предателями,   могут
струсить".  И  предложил  такой  план.   Он   поедет   в   Ленкорань   нашим
уполномоченным с группой товарищей, но переоденется в белогвардейскую форму.
Ночью неожиданно он захватит ленкоранских руководящих товарищей и поведет их
якобы на расстрел. Если кто  из  них  струсит,  начнет  просить  пощады  или
выдавать, то он их расстреляет, а тех, кто будет держаться стойко,  оставит;
тогда, говорил  Камо,  можно  абсолютно  быть  уверенным,  что  люди  прошли
проверку и не подведут.
   Я не хотел затевать с ним спора, хотя такой "метод" проверки людей отверг
начисто. Я сказал ему: "Всех этих товарищей я хорошо знаю.  Мы  доверяем  им
полностью, тем более что уже было немало случаев, когда  они  проявили  себя
боевыми,  преданными  большевиками.  К  тому  же  такой  метод  проверки  не
вызывается необходимостью и был бы оскорбительным для наших товарищей". Камо
был явно разочарован.
   Впоследствии, когда Камо получил в Москве согласие на организацию  отряда
для проведения диверсий против Деникина и его штаба, он подобрал нужных  ему
людей, и вот тогда, желая проверить всех этих людей, он применил к  ним  тот
самый "метод", который я отверг.  Специальная  группа  близких  Камо  людей,
переодетая в форму белогвардейских  солдат  и  офицеров,  неожиданно  напала
где-то в лесу на его отряд во  время  учебных  занятий.  Бойцы  отряда  были
разоружены и поставлены в один ряд - якобы для расстрела  тех,  кто  из  них
окажется коммунистом. Тем же, кто "раскается" или объявит  себя  противником
коммунистов, была обещана пощада.
   Однако в отряде трусов не нашлось. Но  зато  один  заявил,  что  является
агентом   Пилсудского,   отпорол   подкладку   френча   и   вытащил   оттуда
соответствующий документ.
   Камо  был  очень  доволен,  что  ему  удалось  таким  образом  обнаружить
предателя. На одного  из  них  вся  эта  "операция"  так  сильно  психически
подействовала, что он тяжело заболел, - это был Федор Аллилуев, сын  видного
большевика Сергея Аллилуева, брат будущей жены Сталина - Надежды.
   Когда  Ленину  стал  известен  этот  "метод"  проверки  людей,  он  очень
рассердился на Камо.

   В начале июля мы получили сообщение из Астрахани, что Красная флотилия  в
боях с  превосходящими  силами  английских  и  деникинских  судов  потерпела
поражение у форта Александровского (ныне Шевченко). Таким  образом,  надежда
на приход к нам в этом году флота и войск с севера окончательно отпала.
   Оценив сложившуюся обстановку и учитывая прежде всего уроки  поражения  в
Ленкорани, мы решили новых очагов восстания не организовывать, а поддержать,
насколько это будет возможным,  существующие,  главные  из  которых  были  в
Дагестане и Чечне. Эти восстания Деникин  так  и  не  смог  подавить.  Долго
продержались повстанцы в Зангезуре и Карабахе, а  также  в  Казахском  уезде
Азербайджана. В этих районах под  знаменем  Советской  власти  очень  дружно
выступали совместно азербайджанские и армянские крестьяне.
   Мы наладили дополнительную отправку  в  Астрахань  бензина.  Кроме  того,
создали разветвленную сеть нашей разведки на территориях, занятых Деникиным,
организовали сбор ценной информации и передачу ее командованию Красной Армии
через наших агентов, систематически переходивших линию фронта.
   Мы добились того, что набеги горских  партизанских  отрядов  Дагестана  и
Чечни на ближайшие к ним  тылы  деникинской  армии  стали  более  частыми  и
производились значительными силами.
   В конце июня совершенно  неожиданно  в  Баку  появился  Борис  Шеболдаев,
который при Бакинской коммуне был  заместителем  наркома  по  военно-морским
делам. Мы были очень рады  такому  пополнению  своих  рядов.  Шеболдаев  был
несколько старше нас, к тому же имел военный  опыт.  Его  появление  у  нас,
особенно в тот момент, когда нам предстояло организовывать военную разведку,
было очень кстати.
   Мы тщательно обдумали организационную сторону работы этой разведки.  Весь
северокавказский  тыл  Деникина  разбили  на  округа  -  Ростов,  Краснодар,
Армавир, Грозный. В каждом из  таких  округов  было  решено  иметь  главного
резидента  с  группой  разведчиков,  обеспеченных  необходимыми  шифрами   и
средствами связи. Шеболдаев стал во главе общего штаба разведки, причем  ему
было предоставлено право лично подбирать нужных людей.
   В связи с  победами  Деникина  у  нас  возник  ряд  тактических  проблем.
Деникинская реакция угрожала не только революционному  пролетариату  России,
но и существованию закавказских национальных республик.
   Меньшевики, ненавидя большевиков,  радовались  победам  Деникина.  Однако
полная победа Деникина не устраивала  и  их,  так  как  в  случае,  если  бы
белогвардейцы  добились  своего,  вряд  ли  бы  они  стали  церемониться   с
меньшевиками.
   Деникинская угроза волновала и  ту  националистически  настроенную  часть
населения Закавказья,  которая  в  победе  деникинцев  видела  угрозу  своим
национальным завоеваниям.  Поскольку  же  против  Деникина  боролись  только
большевики и  Советская  Россия,  недоверие  к  ним  сменялось  определенной
симпатией.
   Из Тифлиса к нам приехали тогда Герасим Махарадзе, Урушадзе и еще  третий
представитель, фамилию которого я не запомнил.  Мы  понимали,  что  успешное
проведение тактики единого фронта позволит нам также  найти  доступ  в  ряды
пролетариата других республик Закавказья. Такая  тактика  в  конечном  счете
явится серьезной поддержкой борьбы пролетариату всей России.
   После отъезда из Баку  делегации  Тифлисского  Совета  выехала  в  Тифлис
делегация Бакинской рабочей конференции. В ее состав входили Стуруа, Губанов
и я.
   В  Тифлисе  мы  немедленно  связались  с  крайкомом  партии  и   обсудили
перспективы организации единого  фронта.  Многие  тифлисские  товарищи  были
настроены пессимистически.
   Однако через неделю  заседание  Тифлисского  Совета  все  же  состоялось.
Меньшевики выдвинули трех ораторов: Герасима Махарадзе, Джугели и Арсенидзе.
   Помню, в зале преобладали депутаты с кокардами и погонами. На галерку же,
несмотря на применявшийся меньшевиками "фильтр", пробралось  довольно  много
рабочих. Были среди них и коммунисты. Поэтому если внизу  зал  был  настроен
против большевиков, то галерка почти вся была за нас.
   Первым из бакинских представителей выступал я. Мне хотелось  в  спокойных
тонах, без всяких личных выпадов обосновать нашу позицию и опровергнуть  все
то, что говорилось здесь грузинскими меньшевиками.  Но  выступление  Айолло,
руки которого были в крови 26  комиссаров,  вывело  меня  из  равновесия.  Я
решил, не вступая в дискуссию, одной резкой фразой  рассчитаться  с  ним,  и
сказал: "Прежде чем отвечать на высказанные здесь возражения против  единого
фронта и излагать нашу платформу, я должен заявить, что считаю  ниже  своего
достоинства отвечать на хулиганские выступления подлого провокатора Айолло -
этого  изверга,  давно  выброшенного   бакинским   пролетариатом   за   борт
революции".
   Еле успел я окончить эту фразу, как раздался невообразимый  шум  в  зале,
аплодисменты и возгласы одобрения на галерке. Несколько человек, сидевших  в
первых рядах зала, поднялись с мест  и  с  криками  "Провокатор!",  "Лжец!",
"Избить его!", "Убить!" набросились на меня - кто с  поднятыми  кулаками,  а
кое-кто даже выхватили револьверы. Начался невероятный хаос. С трудом членам
президиума удалось успокоить своих  не  в  меру  разбушевавшихся  коллег  по
партии.
   Уже в более спокойных тонах я стал опровергать один за  другим  аргументы
выступавших до меня меньшевистских ораторов, сосредоточив внимание  на  том,
что деникинская опасность нависла сейчас не только над Советской Россией, но
и над всеми народами Закавказья.
   Следующим от нас выступал Георгий Стуруа. Во время  его  содержательного,
спокойного  выступления  я  с  сожалением  думал,  как  это  я  поддался  на
провокацию Айолло и по  своей  горячности  дал  повод  меньшевикам  устроить
скандал в самом начале наших выступлений!
   Меньшевик  Джугели  оспаривал   мое   утверждение,   что   меньшевистское
правительство Грузии ведет тайные  переговоры  с  представителями  Деникина.
"Таких переговоров мы не ведем, -  говорил  он.  -  Мы  ведем  переговоры  с
английским  командованием".  Это  его  "опровержение"  скорее  походило   на
подтверждение тех сведений, которые мы имели.
   Через некоторое время мы узнали, что английское  командование  установило
так называемую "демаркационную линию"  между  деникинскими  "владениями",  с
одной стороны, и Грузией и Азербайджаном - с другой. В  архивах  сохранилось
сообщение английского командования,  в  котором  говорилось,  что  "генералу
Деникину предписано не допускать перехода его войск на юг от этой  линии,  а
Кавказские государства не должны продвигаться на север  от  нее.  Кавказские
государства  должны  воздержаться  от  всяких  агрессивных  действий  против
добровольческой армии и содействовать  генералу  Деникину  по  крайней  мере
снабжением нефтью и другими припасами для  Каспийского  флота,  одновременно
воздерживаясь от снабжения  ими  большевистских  сил".  Это  сообщение  было
подписано генерал-майором Кори, командующим британскими силами в Закавказье.
   Наши попытки создать единый фронт  борьбы  с  деникинщиной  в  Закавказье
закончились безрезультатно.
   Вряд ли надо говорить, сколь важную роль по тогдашним  условиям  подполья
играли  конспирация,  надежность  и  преданность   людей,   у   которых   мы
встречались,  чьи  квартиры  нередко  становились  боевыми  штабами   нашего
подполья.
   С  начала   1919   г.   основной   конспиративной   квартирой   бакинских
большевиков-подпольщиков стала квартира Каспаровых. Она не знала  ни  одного
провала.

   Удивительной  была  вся  семья  Каспаровых.  О  Розе  Каспаровой  хочется
рассказать особо. Она вернулась в Баку из Петербурга весной 1917  г.  Еще  в
августе 1917 г. вступила в ряды  большевиков.  В  марте  1918  г.  -  в  дни
мусаватского мятежа против Советской власти  -  Роза  работала  в  лазарете.
Впервые я встретил ее именно там  (она  перевязывала  тогда  и  мою  раненую
ногу). Красивая, жизнерадостная, заботливая, всегда с улыбкой, она буквально
пленяла сердца раненых бойцов, радуя их своим  присутствием.  В  конце  лета
1918 г., когда турецкие войска подошли к стенам Баку, она добровольно уехала
на передовые позиции. Под огнем противника выносила раненых. Все ее искренне
полюбили.  Вместе  с  бойцами  она  оставалась  на  передовых  позициях   до
последнего дня обороны Баку. После падения Бакинской коммуны Роза работала в
подполье.
   Осенью 1919 г. мы получили сведения,  что  Роза,  Катя  Румянцева,  Сурен
Магаузов и еще несколько наших товарищей арестованы в  Армавире.  Лично  для
меня это было большим ударом. Некоторое время я даже  избегал  появляться  в
квартире Каспаровых: мне все казалось, что я виноват перед ними.
   Вскоре всех  арестованных  перевезли  в  Пятигорск.  Несмотря  на  тяжкие
избиения и пытки, белогвардейской своре так и не удалось вырвать  у  молодых
коммунистов ни одного слова признания, не удалось сломить их дух.
   Удивительны по стойкости и мужеству  письма  Розы,  посланные  из  тюрьмы
родным и товарищам. После пыток и избиений она пишет: "У нас есть надежда на
выздоровление, постарайтесь сделать так, чтобы не повесили, а все  остальное
ерунда". В другом письме (матери) Роза писала: "Страстно не хочется умирать,
не пожив! Ведь я почти еще не жила и вдруг  -  умереть!  Ну,  долой  мрачные
мысли, а то еще подумают, что я боюсь смерти. Ерунда! Ни разу со дня  ареста
я не заплакала, даже не прослезилась, и так будет до конца..."
   Незадолго до прихода Красной Армии, 20 февраля 1920 г., в Грозном Роза  и
Катя были повешены. Вслед за ними был казнен и Сурен Магаузов.
   За несколько часов до казни Сурену удалось послать друзьям  на  волю  два
письма,  написанных   на   лоскутках   материи,   оторванных   от   рубашки.
Поразительные письма! Какая сила духа и мужества!
   Привожу здесь оба эти письма:
   Милая Тамара,  посылаю  последний  товарищеский  привет.  12  часов.  Жду
смерти, но чувствую себя бодро. Жизнь -  в  полном  смысле  этого  слова  не
изведанная для меня область. Не успел осуществить  свои  последние  желания.
Сижу отдельно от Розы.  Она  чувствует  себя  геройски.  Всех  осужденных  к
повешению - 16 человек. Привет товарищам. Целую всех крепко. Сурен.

   Милые друзья! Судьбе моей нужно было стать свидетелем смерти моих славных
товарищей. Тяжело мне без моей милой и славной  Розы.  Она  погибла  смертью
храбрых: смело, без ропота и без страха она шла к эшафоту. Погибла и молодая
работница Катя.

   Я  позволил  себе  это  небольшое  отступление  от  основной  темы   моих
воспоминаний, считая моральным долгом сказать хотя бы несколько добрых  слов
о совсем  еще  молодых  людях,  которых  мне  пришлось  встретить  на  своем
жизненном пути.

   Кажется, в конце июня 1919 г., приехав в  Тифлис  на  заседание  краевого
комитета партии, я решил хотя бы на два-три дня заехать  в  родную  деревню,
повидаться с близкими.
   Я не  был  здесь  более  года,  полного  бурных  событий,  трагических  и
радостных переживаний. Возвращался, можно  сказать,  другим  человеком.  Все
вокруг казалось мне необычайным, неповторимо прекрасным: нигде  не  видел  я
такой красоты, столь близкой моему сердцу, гор, покрытых лесами, диких  скал
и бурных речек.
   К середине дня прибыли в Алаверды. Сойдя с поезда, я встретил  у  станции
знакомого односельчанина, и мы вместе отправились вверх.
   Отца я в живых не застал. Он умер за год до этого. Мы с матерью бросились
друг к другу, у нее по щекам текли слезы. Она все время благодарила Бога  за
то, что он сохранил ее  сына  живым.  Собралась  моя  многочисленная  родня;
каждый спрашивал, всем приходилось отвечать.
   Я пошел на кладбище, на могилу отца. Я чувствовал вину перед ним.  Весной
1918 г., когда железнодорожное сообщение между Тифлисом и  Баку  было  очень
ненадежным и все ожидали,  что  оно  вот-вот  оборвется  вообще,  я  получил
телеграмму из деревни. В ней сообщалось, что отец серьезно  болен  и  хочет,
чтобы я приехал с ним попрощаться. Сыновний долг  обязывал  меня  немедленно
поехать, но это означало, что я был бы лишен возможности вернуться обратно в
Баку; бросить же революционную работу в Баку с риском не вернуться обратно я
не мог. К тому же не было уверенности, что я застану его  в  живых.  Теперь,
стоя перед могилой отца, я мысленно просил у него прощения.
   Семью нашу в то время содержал мой старший брат. За два  года  до  Первой
мировой войны его призвали в армию, где  он  прослужил  более  шести  лет  и
вернулся на родину в конце 1917 г. Теперь работал плотником -  по  профессии
отца. По тем временам семья жила неплохо: при отце у нас  в  хозяйстве  были
лишь две козы. Теперь появилась и корова. Младший брат Артем закончил к тому
времени  сельскую  четырехклассную  школу,  и  я  решил  устроить  его   для
дальнейшего обучения в Тифлис. С сентября 1919 г. брат стал жить у  Вергинии
Туманян в Тифлисе и ходить в армянскую школу.
   Вечером мы всей семьей сели за стол  на  веранде  ужинать.  Появился  сын
соседа,  с  которым  мы  в  детстве  были  друзьями.  Он  подошел  ко   мне,
поздоровался, а потом отвел в сторону и сказал,  что  он  служит  в  милиции
"нейтральной зоны"  (которая  была  создана  англичанами  между  Арменией  и
Грузией  после  неудачной   попытки   грузинских   властей   военной   силой
"прихватить" эту местность) и пришел предупредить, что его начальство решило
меня арестовать. Он предложил мне бежать этой же ночью. Я его  поблагодарил.
Мы продолжали ужинать, никому ничего не сказав.
   Когда все разошлись и настало время  сна,  я  сказал  матери  и  старшему
брату, что должен уехать этой же ночью. Они были очень огорчены и  никак  не
могли понять, что же произошло. Тогда я вынужден был объяснить, что, если не
уеду этой же ночью, меня  арестуют.  Муж  моей  младшей  сестры  Акоп  помог
добраться до станции, незаметно сесть  в  поезд.  Я  благополучно  прибыл  в
Тифлис, а потом - в Баку.
   В июле 1919 г. я вновь приехал в Тифлис на  заседание  краевого  комитета
партии. Место для заседания было выбрано на окраине города, в последнем ряду
домов на склоне горы Мама-Давыд, в доме портного Раждена,  проверенного,  но
ничем особенно не известного коммуниста. Я шел к Раждену спокойно. Не доходя
до места, я решил проверить, не тащится ли за мной "хвост", вошел в магазин,
пробыл в нем  минуты  две-три,  потом  вышел  на  улицу.  Не  увидев  ничего
подозрительного, пошел далее уже более уверенно.
   В доме Раждена я застал Георгия Стуруа  и  Славинского  из  Владикавказа.
Прошло несколько минут - и вдруг в дом входят двое полицейских.  Старший  из
них обращается ко мне: "Вы Микоян?" - "Да", - отвечаю я. "Вы арестованы".  -
"За что?" -  "Имею  указание  начальника  особого  отряда  Кедия"  (это  был
меньшевистский отряд  по  преследованию  коммунистов,  пользовавшийся  очень
дурной славой). Полицейский объявил арестованными и двух других товарищей.
   Георгий Стуруа, который в таких случаях бывал необыкновенно находчив, тут
же начал разговаривать с полицейским, фамилия  которого  была  Липартия.  Он
уговаривал его, чтобы меня не арестовывали. Говорил он