за  руку.  Когда  мою  руку
вытащили, в ней оказался... носовой платок.
   Все левое крыло депутатов, подняв над головами стулья, двинулось к  столу
президиума на мою защиту. Началась общая потасовка.
   На следующий день утром 11 сентября мы прочитали в "Бюллетене  диктатуры"
сообщение, которое привело  нас  в  ярость:  в  связи  с  окончанием  работы
военно-следственной комиссии арестованные  бакинские  комиссары  предавались
военному  суду.  Специально  для  этого  случая  было  утверждено  временное
положение о  военно-полевом  суде.  По  всему  было  видно,  что  готовилась
расправа. Тогда  мы  решили  переключить  всю  свою  работу  на  немедленное
освобождение наших товарищей.
   На третьем заседании Совета по поручению  фракции  большевиков  я  сделал
внеочередное заявление о новом акте беззакония, допущенном  "Диктатурой",  -
предании военно-полевому суду вождей бакинского  пролетариата,  избранных  к
тому же в Совет. "За судьбу и жизнь бакинских  комиссаров,  -  заявил  я,  -
будут своими головами  отвечать  лидеры  господствующих  в  Совете  партий".
Выступивший от меньшевиков Айолло вновь клеветал на бакинских  комиссаров  и
на нашу партию. Тогда взял слово Георгий Стуруа.  Он  говорил  очень  резко.
Обвиняя правые партии в том, что они становятся палачами революционеров,  он
заявил, что им не уйти от ответственности перед рабочим классом и историей.
   14 сентября, рано утром,  когда  я  еще  спал  на  балконе  у  Мартикяна,
прибежала Варвара Михайловна Джапаридзе и сказала, что  меньшевики  и  эсеры
убегают из Баку,  скоро  в  город  войдут  турки,  надо  немедленно  спасать
арестованных. В нашем распоряжении оставались считанные часы.
   Мне, как члену Бакинского Совета рабочих депутатов, было поручено пойти к
властям "Диктатуры Центрокаспия" и потребовать освобождения наших  товарищей
из тюрьмы. В случае отказа добиться их эвакуации, чтобы не оставлять  туркам
на растерзание. Кроме того,  мы  организовали  боевой  отряд  из  шести-семи
человек, который возглавлял старший сын Шаумяна. Вооружили их револьверами и
гранатами. Договорились, что, если  мне  не  удастся  добиться  освобождения
наших товарищей, этот отряд при появлении в городе турок, не ожидая  никаких
дополнительных указаний, нападет на тюрьму  и  освободит  арестованных.  Для
этого отряду было  предложено  все  время  находиться  в  районе  Баиловской
тюрьмы. Договорились с командованием советского парохода  "Севан"  доставить
освобожденных из тюрьмы в Астрахань. Мы условились,  что  к  вечеру  "Севан"
станет в районе Баилова у причала, недалеко от тюрьмы.
   Я поехал в Центрокаспий. Там узнал, что ночью  остатки  английских  войск
бежали из Баку  на  пароходах.  Наконец  вечером  появился  член  "Диктатуры
Центрокаспия" Велунц. Я прямо-таки напал на него, заявив, что  они  трусы  и
мерзавцы, если оставят наших товарищей на растерзание туркам,  что  все  это
черное дело фактически делается их грязными руками. "Вы, Велунц, - сказал  я
ему, - будете головой отвечать за это".
   Велунц заявил, что не имеет права освободить людей из  тюрьмы,  но  и  не
хочет оставлять арестованных туркам. И эвакуировать арестованных он не имеет
никаких возможностей. Тогда я заявил, что могу это  сделать  сам,  поскольку
являюсь членом Бакинского Совета депутатов трудящихся. Неожиданно Велунц  со
мной согласился и сказал,  что  даст  соответствующее  указание  заместителю
начальника контрразведки Далину. Я попросил его написать об этом  письменный
приказ. С этим документом я пошел к Далину. "Этого  я  сделать  не  могу,  -
сказал мне Далин, - у меня нет пароходов, да и отправить арестованных  не  с
кем: нет для них охраны". На это я ответил ему, что у нас  в  резерве  стоит
пароход, который мы можем для этой цели предоставить. Тогда он заявил, что у
него нет конвоя - отпустить же  арестованных,  фактически  на  волю,  он  не
может. На это я заявил ему: "Мне, как  члену  Бакинского  Совета  депутатов,
избранному при вашей власти, даны  полномочия  сопровождать  и  эвакуировать
арестованных. Я пойду в тюрьму и все сделаю сам".
   Но он продолжал настаивать, что ему нужны солдаты-конвоиры; без этого  он
не может выполнить указание об эвакуации. Еще до  этого  я  заметил,  что  в
здании ЧК находилось несколько старых солдат из рабочих. Я  подошел  к  ним,
стал просить пойти со мной  в  качестве  охраны.  Сперва  они  отказывались,
ссылаясь на то, что торопятся к своим семьям, поскольку турки уже  врываются
в город. Но все же мне удалось их уговорить. "Вы только дойдете до тюрьмы, -
сказал я им, - а там можете идти куда хотите".
   Далин в конце концов подписал распоряжение о том,  что  члену  Бакинского
Совета А.Микояну поручается вместе с приданной ему охраной  эвакуировать  из
Баку арестованных бакинских комиссаров. С "приданной охраной"  я  отправился
пешком из центра города на Баилов, к зданию тюрьмы. Было часов 8-9 вечера.
   У дверей тюрьмы стоял  ее  начальник,  сильно  возбужденный.  Я  подошел,
показал документ и попросил выдать в мое распоряжение арестованных. Он очень
этому обрадовался. Я буквально вбежал в тюремный коридор и увидел,  что  все
мои товарищи стояли в камерах у дверей как бы в ожидании  чего-то.  Они  уже
слышали артиллерийские и винтовочные выстрелы. Я громко сказал,  что  сейчас
они будут освобождены, выведены из тюрьмы и  посажены  на  пароход  "Севан",
прибывший из Астрахани.
   Однако  отряда  Сурена  по-прежнему  нигде  не  было.  Не   оказалось   в
условленном месте и парохода. Встречные сказали мне, что  "Севан"  захватили
войска "Диктатуры Центрокаспия" и  куда-то  угнали.  Оставался  единственный
выход: идти в город и искать, где можно скрыться.
   В это время турки уже обстреливали Баилов ружейно-пулеметным огнем.  Пули
свистели над нашими головами. Мы шли,  укрываясь  за  стенами  домов.  Когда
подошли к району набережной, то увидели людей, спешивших попасть на  стоящие
у причала пароходы. Повстречавшийся Татевос Амиров сразу же сказал  Шаумяну:
"Вы можете эвакуироваться из Баку на пароходе "Туркмен".
   Все мы направились к пристани. Пароход был набит беженцами и вооруженными
солдатами. По распоряжению  Амирова  верхняя  палуба  и  кают-компания  были
отведены для бакинских комиссаров и тех, кто был с ними. Там же устроился  и
сам Амиров. Вскоре к нам присоединились Сурен Шаумян и его отряд.  Вместе  с
нами также были Лев Шаумян и жены наших товарищей.
   Когда наконец "Туркмен" отчалил от пристани и вышел из бакинской бухты, я
подошел к Степану Шаумяну  и  сказал,  что  капитаны  всех  пароходов  имеют
предписание идти в Петровск, куда эвакуировалось правительство  Центрокаспия
и где орудовал Бичерахов. Чтобы  уйти  от  опасности,  я  предложил  Шаумяну
уговорить  капитана  "Туркмена",   пользуясь   покровом   ночи,   постепенно
отделиться от каравана и взять курс прямо на Астрахань.
   Шаумян поставил вопрос на обсуждение. Все отнеслись к  этому  предложению
одобрительно. Шаумян повел  разговор  с  капитаном  один  на  один.  Капитан
оказался сговорчивым человеком: сам он латыш, семья его живет в  Риге  и  он
рвется в Астрахань, надеясь оттуда пробраться к родным. Он только  попросил,
чтобы Шаумян обеспечил ему  самому  возможность  эвакуации  из  Астрахани  в
Латвию.  Шаумян,  как  представитель  центральной  власти,  дал  ему  полную
гарантию.
   Погода была хорошая, море спокойное. Мы вышли на палубу  и  увидели,  как
постепенно наш пароход удаляется от огней других пароходов каравана.  Вскоре
мы оказались в открытом море.
   Однако наше ликование продолжалось недолго. Оказывается, судовой комитет,
состоявший из эсеров, узнав, что  мы  изменили  курс  и  идем  в  Астрахань,
собрался и принял решение повернуть  на  Красноводск.  "Матросы  говорят,  -
сказал капитан, - что в Астрахани голод, а, по  их  данным,  в  Красноводске
продовольствия хватает, и поэтому они отказались идти в Астрахань".
   Выяснилось, что и беженцы, находившиеся на  пароходе,  и  многие  солдаты
тоже поддерживают решение судового комитета.
   Таким образом, против нас оказалась не  только  команда  парохода,  но  и
вооруженные солдаты и беженцы, фактически  занимавшие  весь  пароход  (кроме
верхней палубы).
   Только позже мы узнали, какую бешеную агитационную  кампанию  против  нас
развернули среди беженцев и солдат  находившиеся  на  "Туркмене"  дашнакские
командиры, успевшие спеться с двумя английскими офицерами из отряда генерала
Денстервиля, тоже оказавшимися на нашем пароходе.
   Нетрудно представить, какое тяжелое  настроение  создалось  у  всех  нас.
Думали, гадали: что можно предпринять? До этого  я  не  принимал  участия  в
обсуждении создавшегося  положения,  так  как  полагал,  что  более  опытные
товарищи и без меня найдут правильное решение. Но когда они стали обсуждать,
каким путем избежать захода в Красноводск, я  не  сдержался  и  сказал,  что
учитывая опасность, которая нам грозит, если  мы  попадем  в  оккупированный
англичанами Красноводск, надо силой  заставить  команду  подчиниться  нам  и
продолжать курс на Астрахань. "Но  где  взять  такую  силу?"  -  задали  мне
вопрос. "У начальника отряда Амирова, - ответил я, -  найдется  на  пароходе
десятка два верных ему вооруженных людей,  которых  он  может  незаметно  по
одному вызвать на верхнюю палубу и с их помощью разоружить всех тех военных,
которые не хотят идти в Астрахань, а их оружие передать нам. Вооруженные, мы
сможем добиться от команды подчинения, пригрозив на всякий случай  выбросить
в море тех, кто будет наиболее яростно сопротивляться".
   Алеша Джапаридзе, наиболее экспансивный среди нас, закричал на меня:  "Ты
что, зверь, что ли? Как это - выбросить в море?"
   Надо сказать, что я любил, даже больше  -  обожал  Алешу,  но  его  слова
показались мне тогда очень обидными. Я  ничего  ему  не  ответил.  Остальные
товарищи тоже молчали. Наступила гнетущая тишина.  Тогда  я  подумал:  зачем
кипячусь? Ведь они опытнее меня, знают, что делают! И чувствуя себя каким-то
разбитым, подавленным и усталым,  лег  под  стол  в  кают-компании  и  скоро
заснул.
   Спал очень долго -  сказались  усталость  и  напряжение  последних  дней.
Проснулся, когда был уже день. В кают-компании  никого  не  было.  Вышел  на
палубу. Море было совершенно спокойно. Солнце приятно грело. Некоторые  наши
товарищи сидели на  палубе  группами  по  два-три  человека,  разговаривали,
другие спокойно прогуливались по палубе.
   Весь этот внешний покой - и природы и людей - резко контрастировал с  той
внутренней тревогой за нашу общую судьбу, которая не  покидала  лично  меня,
да, думаю, и многих моих друзей.
   Однако длительный сон успокоил мои нервы. К  тому  же  я  был  еще  очень
молод, первый раз в жизни оказался на пароходе в открытом море  и  буквально
наслаждался  чудесным  водным  пейзажем,  синим  небом  и  лазурной   гладью
Каспийского моря, освещенного ярким солнцем.
   К вечеру 16 сентября, еще засветло, мы подошли к рейду Красноводска,  где
были  остановлены  портовым  баркасом  "Бугас"  с   какими-то   вооруженными
военными. Они приказали нашему капитану стать на якорь на  рейде  якобы  для
проведения карантина. С парохода  разрешили  сойти  только  двум  английским
офицерам и армянину с  Георгиевским  крестом,  который  заявил,  что  "имеет
сообщить местным властям важные сведения".
   Все это было для нас первым тревожным  сигналом.  В  нормальных  условиях
пароход должен был спокойно войти в порт и  стать  на  разгрузку.  Здесь  же
что-то готовилось. И все же в нашем сознании теплилась еще смутная  надежда,
что английское командование,  представляющее,  так  сказать,  цивилизованное
европейское  государство,  будет   руководствоваться   в   своих   поступках
установленными нормами международного права, и все закончится без трагедии.
   Утром к нашему пароходу вновь подошел баркас. По  его  приказу  "Туркмен"
двинулся к пристани Урфа в нескольких километрах от Красноводска.  По  обеим
сторонам причала стояли шеренги солдат в туркменских папахах с винтовками, а
перед ними - три-четыре офицера, отряд милиции и местная  эсеровская  боевая
дружина. В стороне была расположена английская артиллерийская батарея, а  по
пристани расхаживали английские  офицеры,  среди  которых  были  и  те  два,
которые накануне сошли с  "Туркмена";  однако  открыто  они  ни  во  что  не
вмешивались. Кроме того, на пристани были  чиновники  из  правительственного
аппарата во главе с Кондаковым и армянин с Георгиевским крестом, о котором я
говорил выше.
   Мы собрались в кают-компании.  Шаумян  сказал,  что,  видимо,  нас  будут
арестовывать,  поэтому  надо  сейчас  же  спуститься   вниз,   смешаться   с
пассажирами-беженцами,  попытаться  проскочить  через  контрольные   пункты,
пробраться в город и скрыться от властей, с тем чтобы  потом  добираться  до
Астрахани или Ташкента, где была Советская власть.
   Тогда я сообщил всем (до этого об этом знал только Шаумян),  что  у  меня
находятся деньги из  партийной  кассы.  Шаумян  предложил  раздать  их  всем
поровну. Помнится, каждому досталось что-то по  500  рублей,  что  равнялось
примерно месячному жалованью среднего служащего.
   Нижняя палуба была забита  людьми;  негде  было,  как  говорится,  яблоку
упасть. Мы смешались с публикой. Было очень тесно. Близко около себя  никого
из наших товарищей я не увидел.
   Когда "Туркмен" подошел к пристани и был поставлен трап, стали  выпускать
пассажиров. Внешне  казалось,  что  идет  обычная  проверка.  Люди  медленно
проходили один за другим. Подошла моя очередь. Меня обыскали быстро. Одет  я
был в суконную гимнастерку, подтянутую ремнем, галифе и сапоги, на голове  -
форменная фуражка без кокарды. В руках тоже ничего не было. Только за поясом
в складках у меня был револьвер. Я был тогда очень худым и надеялся, что при
обыске револьвера у меня не обнаружат. Так и случилось. При первой  проверке
я поднял руки вверх, какой-то  военный  быстро  ощупал  меня  и,  ничего  не
обнаружив, отпустил.
   Пройдя шагов 20-30 по пристани, я  увидел  второй  пункт  проверки.  Меня
вновь бегло ощупали и, ничего не найдя,  пропустили  дальше.  Документов  не
спрашивали: пассажирами были беженцы, спасавшиеся от турок, и,  естественно,
у большинства документов не было. Пройдя еще шагов  десять,  я  увидел,  что
есть и третий пункт проверки.
   Когда я подошел к третьему пункту проверки, кто-то схватил меня за плечо.
Обернувшись, я увидел чиновника  порта  в  белоснежном  форменном  кителе  и
морской фуражке. "Идите за мной", - сказал он.
   Когда он подвел меня  к  краю  пристани,  где  стоял  небольшой  портовый
пароходик "Вятка", я неожиданно на палубе увидел сидящих и тихо беседовавших
между собой Шаумяна и Джапаридзе. Там же находились Фиолетов с женой и  жена
Джапаридзе.
   Все обернулись, но посмотрели на меня без удивления:  оказалось,  что  на
этом пароходе уже находится много наших товарищей. Они  стали  рассказывать,
кто и при каких обстоятельствах был задержан. Оказалось, что среди  беженцев
были провокаторы (в первую очередь человек с Георгиевским крестом),  знавшие
в лицо многих наших товарищей, которых полиция задерживала  и  препровождала
на "Вятку".
   Скоро  число  арестованных  достигло  35  человек.  Пришло  начальство  с
вооруженными людьми, и начался обыск. Подходила и моя очередь. Я все  думал,
что мне делать с кольтом, спрятанным под гимнастеркой.  Пока  шел  обыск,  я
решил где-нибудь его спрятать. Попросился вниз в туалет, хотел поискать  там
какое-нибудь местечко для этого. Но там стоял  часовой,  пришлось  вернуться
назад. Раздосадованный тем, что с кольтом придется расстаться, я решил  хоть
как-то насолить полицейским.
   "Ваши вещи?" Я сунул руку за пояс  и  резким  движением  выдернул  кольт.
Видимо, полицейским показалось, что  я  собираюсь  стрелять.  В  страхе  они
отпрянули от меня, а один с криком: "Что вы делаете?!"  -  схватил  меня  за
руку. "Как "что я делаю"? - ответил я "возмущенно". - Отдаю вам единственную
вещь, других у меня нет!"
   После окончания обыска нам объявили, что  мы  арестованы  и  находимся  в
распоряжении Красноводского стачкома (так называлось  правительство  города,
руководимое эсерами). Шаумян заявил протест против насилия, сказав,  что  за
нами нет никакой вины, а кроме того, местное правительство не  имеет  к  нам
никакого отношения и тем более не имеет права нас арестовывать, поскольку мы
еще даже не ступили на территорию Закаспия. Старший из чиновников, Кондаков,
сказал, что не имеет намерения  вступать  в  дискуссию,  так  как  выполняет
распоряжение своего правительства.
   Когда Кондаков куда-то удалился, мы стали  обсуждать,  какие  меры  можно
принять  в  создавшемся  положении.  Я  высказал  мнение,  что  мне  следует
использовать положение члена меньшевистско-эсеровского Бакинского  Совета  и
имевшееся у меня официальное разрешение на эвакуацию арестованных комиссаров
и послать телеграмму "Диктатуре Центрокаспия" в Петровск, с  тем  чтобы  они
потребовали отправить нас из Красноводска в Петровск.
   Шаумян согласился, но сказал, что этого мало. Необходимо всем официальным
представителям Советской власти, арестованным Центрокаспием,  так  же  прямо
обратиться к "Диктатуре Центрокаспия" по радио. Шаумян вызвал  представителя
местной власти и потребовал, чтобы он принял радиотелеграмму для передачи  в
Петровск. Согласие было получено, и мы это сделали.
   Местные власти приняли наши телеграммы, но у нас не было уверенности, что
они их передадут. Шло время, ответа не поступало.
   Вечером наш пароходик двинулся к городской пристани.  Нам  сообщили,  что
поскольку в тюрьме на всех арестованных мест не  хватит,  некоторые  из  нас
будут помещены в городском арестном доме.  Начальник  красноводской  полиции
Алания зачитал список арестованных, которые подлежали помещению в этот  дом.
В этом списке значились Шаумян, еще 11 мужчин и  пять  арестованных  с  нами
женщин. Меня в списке не было.
   Я подошел к Шаумяну и сказал, что хочу находиться вместе с ним,  так  как
не исключена возможность организации побега, а в таком деле я  мог  бы  быть
полезным. Шаумян ответил: "Хорошо, попробуй".
   Обратившись к Алания, я сказал, что  очень  прошу  поместить  меня  не  в
тюрьму, а в арестный дом. Он внимательно посмотрел на меня и, не спросив  ни
о чем, согласился. Я очень этому обрадовался.
   Красноводск  -  город  маленький.  Арестный  дом  оказался  недалеко   от
пристани, и нас пешком под конвоем быстро туда доставили. Мужчин  разместили
в одной камере, женщин - в другой.
   Дом был одноэтажный, в  нем  шесть  камер  -  по  три  с  каждой  стороны
коридора. Во дворе находился небольшой домик, где  жил  начальник  арестного
дома. Камера, в которую нас поместили, была со сплошными нарами вдоль  одной
стены. Асфальтовый пол. Не было ни матрацев, ни подушек, ни одеял и  никакой
мебели, кроме обычной тюремной параши в углу. Старшие товарищи,  устроившись
на нарах, легли спать, а кто помоложе - человек шесть - легли прямо на пол.
   Прошло три томительных дня.  В  Красноводске  стояла  удушливая  жара.  В
камере было крайне тесно. На прогулки не выпускали, кормили плохо. Однако не
это нас волновало - большинство были в тюрьме не  впервые,  обстановка  была
привычной. Чувствовалось, что каждый  про  себя  думает  о  неопределенности
нашей судьбы.
   В первый же день пребывания в арестном  доме,  под  вечер,  дверь  камеры
открылась, вошел плотный мужчина в полувоенной форме лет под пятьдесят  и  с
ним  еще  два  или  три  человека.  Как  потом  мы  узнали,  это  был  глава
красноводского контрреволюционного правительства Кун со своей свитой.
   Они стали выяснять, кто из нас  Шаумян,  Джапаридзе,  Азизбеков.  Каждого
осматривали, как бы изучая. Джапаридзе спросил о причинах нашего  ареста,  о
предъявляемых обвинениях. Они ответили, что сами не знают.  О  нашем  аресте
они-де донесли правительству Закаспийской