дств ради гонки вооружений.
   Потом в 1961 г. Кеннеди поехал на встречу в Вену с Хрущевым  с  подобными
идеями, до Карибского кризиса, но  после  неудачного  вторжения  на  Кубу  в
апреле   1961   г.   контрреволюционеров,   организованных   и   вооруженных
американцами. Хрущев же  не  оценил  этого  стремления.  Он  тогда  зазнался
необычайно - после полета Гагарина в космос и укрепления наших  отношений  в
Африке и Азии. Решил подавить молодого президента,  только  что  политически
проигравшего при высадке на Кубу, вместо того чтобы использовать  этот  шанс
для разрядки.
   Чистой авантюрой Хрущева был Карибский ракетный кризис в 1962 г., который
закончился, как ни странно, очень  удачно.  Я  много  спорил,  говорил,  что
американцы обязательно обнаружат завозимые  ракеты  в  момент  строительства
стартовых площадок. "Кубу защищать надо, - убеждал я, - но  таким  путем  мы
рискуем вызвать удар по ней и  только  все  потеряем".  Все  решила  поездка
маршала Бирюзова в Гавану. Во-первых, Фидель Кастро, вопреки моим ожиданиям,
согласился. Во-вторых, чтобы угодить  Хрущеву,  Бирюзов,  видимо,  не  очень
умный человек, сказал, что "местность  позволяет  скрыть  все  работы",  под
пальмами, мол, их будет не видно. Я-то видел эти пальмы - под ними  ракетную
площадку  никак  не  укроешь.  Бирюзов   заменил   на   посту   командующего
стратегическими  ракетными  войсками  погибшего  в  авиакатастрофе   маршала
Неделина,  очень  умного  человека,   прекрасного   командующего,   умеющего
отстаивать свое мнение, трезво мыслящего. Тот, конечно, никогда такого бы не
сказал. Все шло очень трудно, на грани третьей мировой войны.
   Я не мог  даже  вернуться  из  Гаваны  в  Москву,  когда  Хрущев  сообщил
телеграммой о смерти Ашхен. Она уже долго болела. Врачи так  боялись  за  ее
сердце, что не давали ей вставать. А потом она уже и сама не могла вставать,
тем более ходить. Была бледная как полотно, ей постоянно не хватало воздуха,
даже когда окно было открыто, а жили мы  на  даче,  воздух  был  прекрасный.
Сейчас я понимаю, что врачи были не правы. Она еще  больше  ослабла  оттого,
что не вставала и тем более не ходила. Развилась сердечная  недостаточность.
Она слабела на глазах.
   Мне  пришлось  три  недели  потом  уговаривать  Фиделя  не   саботировать
соглашение Хрущев - Кеннеди. А он вполне в силах был это  сделать,  и  тогда
нам было бы еще труднее вылезать из этой истории. Но все кончилось без войны
и без каких-либо серьезных конфронтаций  в  других  районах  мира.  Пожалуй,
никогда раньше мы не были так близки к третьей мировой войне.
   Даже получился некоторый выигрыш для  советско-американских  отношений  в
целом. Стало ясно, что продолжение  конфронтации  сулит  большие  опасности.
Можно было развить этот сдвиг в мышлении и идти к разрядке.
   Вообще, крайности  мешали  многим  хорошим  начинаниям  Хрущева.  Даже  в
десталинизации он допустил ошибки, которые ослабили его  позицию.  Например,
эта фраза, что "Сталин руководил военными действиями по глобусу",  абсолютно
не верна. Глобус стоял вообще в другой комнате, я  его  только  два  раза  и
видел: когда Япония напала на  Пирл-Харбор  в  декабре  1941  г.  и  еще  по
какому-то случаю. Сталин следил за военными действиями по  картам  Генштаба.
Кроме того, ему специально сделали карту,  которую  он  носил  за  голенищем
сапога. Такая синяя карта  была,  он  ее  доставал,  делал  пометки,  вносил
изменения и засовывал обратно. (Правда, непонятно, почему в сапоге.  Видимо,
крестьянская привычка, еще из Гори или из  деревни  в  Сибири,  из  ссылки.)
Другое дело,  что  он  часто  дезорганизовавал  работу  Генштаба,  отправляя
Василевского на несколько недель на фронт, что не вызывалось необходимостью,
но оставляло Генштаб без этого прекрасного маршала. Начальник Генштаба может
два-три дня провести  на  каком-либо  фронте,  но  больше  всего  нужно  его
присутствие в Ставке. Василевский был порядочным, спокойным, умным.  Только,
может  быть,   слишком   мягким   со   Сталиным,   недостаточно   решительно
противостоявшим сталинским капризам  вроде  "Не  отступать!"  или  "Взять  к
такому-то числу!"
   После 1953 г. председателем КГБ (вместо МГБ)  стал  Серов.  Хрущев  долго
питал слабость к нему и не хотел его убирать, хотя  Серов  был  заместителем
Берия и вообще прошлые дела его компрометировали  настолько,  что  подрывали
доверие к новым веяниям в КГБ, которые Хрущев старался  поощрить.  Отправляя
партийных и комсомольских работников в КГБ, чтобы изменить атмосферу в  этой
организации,  Хрущев  сам  же  сделал   Серова   председателем.   С   годами
разоблачение репрессий делало Серова еще более одиозной фигурой,  невозможно
было уже его держать. Я Хрущеву об этом говорил. Думаю, он догадывался,  что
это всеобщее мнение. Но их дружба домами началась  еще  в  то  время,  когда
Серов был наркомом внутренних дел Украины.
   Помимо личных отношений играло роль,  видимо,  и  другое  обстоятельство.
Когда я настаивал на снятии Серова, Хрущев защищал его, говоря, что тот  "не
усердствовал, действовал  умеренно".  Конечно,  это  звучало  неубедительно.
Скорее всего, поскольку Хрущеву самому  приходилось  санкционировать  аресты
многих людей, он склонен  был  не  поднимать  шума  о  прошлом  Серова.  Это
возможно, хотя точно сказать не могу.
   Серов знал, что я против него. Он искал опоры у Игнатова,  секретаря  ЦК,
имевшего тогда влияние на Хрущева, да и Игнатов искал сближения  с  Серовым.
Игнатов сам рвался к реальной  власти,  хотел  Хрущева  свести  к  положению
английской королевы. В этом Игнатову препятствовали сначала Кириченко, потом
Козлов. Кириченко такой цели не ставил, но Игнатову  тоже  не  хотел  давать
хода. А Козлов рассуждал точно так же, как и Игнатов,  только  главную  роль
отводил себе: "Пусть он ездит по всему миру, а мы будем управлять".
   Именно Кириченко помог убрать Серова. Это было  очень  трудно.  Насколько
Хрущев стоял за Серова, видно  из  следующей  скандальной  истории.  Шверник
представил ему документы о том, что Серов награбил в Германии имущества чуть
ли не на 2 млн марок - не помню точно. Потом  я  узнал,  что  эти  материалы
раскопала Шатуновская. Она сама мне рассказала. Шверник не знал об интригах.
Он был честный человек, немного наивный, правда. Но даже после этого  Хрущев
упрямился. "Нельзя, - говорит, - устраивать шум. Ведь многие генералы были в
этом грешны  во  время  войны"  (а  Шверник  подготовил  проект  решения  об
исключении Серова из партии). Я ему говорю: "Хорошо, не  устраивай  шум.  Но
хотя бы надо снять с этой работы. Нельзя терпеть вора на должности министра,
да еще такого". Но Хрущев все-таки не уступал. Тут  и  Игнатов  сыграл  свою
роль, поддерживая Серова против меня.
   Но Кириченко, хоть и не очень одаренный, но порядочный, хороший  человек,
однажды прямо при Игнатове выразил  удивление,  что  тот  часто  общается  с
Серовым, хотя по работе у них точек соприкосновения практически нет, так как
председатель КГБ выходил прямо на Первого секретаря - Хрущева.  Речь  шла  о
том, что Серов часто в рабочее время приезжает в кабинет Игнатова. "Конечно,
это не криминал, - заметил Кириченко. - Просто как-то  непонятно,  несколько
раз искал Серова и находил его по телефону у тебя". Игнатов стал утверждать,
что ничего подобного не было, что он с  Серовым  не  общается.  В  этот  раз
прошло без последствий, хотя само такое яростное отрицание очевидного  факта
обычно выглядит хуже, чем сам факт.
   Кириченко не успокоился и через некоторое время вернулся к этому  вопросу
уже при Хрущеве. "Как же ты говоришь, что не общаешься с Серовым? -  спросил
он Игнатова. - Я его сегодня искал, ответили, что он в ЦК,  стали  искать  в
Отделе административных органов - не нашли. В конечном итоге оказалось,  что
он был опять у тебя в кабинете". - "Нет, он у меня не был!" Тогда  Кириченко
называет фамилию человека, который по его поручению искал Серова и нашел его
выходившим из кабинета Игнатова. Хрущев так искоса  посмотрел  на  Игнатова,
промолчал. Но все стало ясно.
   Только после  этого  случая  Хрущев  согласился  убрать  Серова  из  КГБ.
Перевели его в Генштаб начальником ГРУ. Эта должность не связана с политикой
внутри страны. Но только после дела Пеньковского  удалось  нам  настоять  на
том, чтобы уменьшить его генеральский чин и убрать с большой работы.
   Козлов и Игнатов вели борьбу друг против друга. Между прочим, я сначала к
Игнатову хорошо относился: выходец из рабочих, ловкий и активный  в  работе.
Но он оказался неисправимым  интриганом  с  непомерными  амбициями.  Поэтому
вначале Козлов старался заручиться моей поддержкой, дружить со  мной,  когда
работали в Совете Министров. Конечно, дружбы у нас с ним быть не могло.
   Козлов был неумным  человеком,  просталински  настроенным,  реакционером,
карьеристом и нечистоплотным к тому же.  Интриги  сразу  заменили  для  него
подлинную работу. Вскоре после того, как Хрущев  перевел  его  в  Москву  из
Ленинграда, выведя из-под острой критики  и  недовольства  им  Ленинградской
партийной организации,  роль  Козлова,  введенного  в  Президиум  ЦК,  стала
возрастать. Он был большой подхалим. Видимо, разгадал в Хрущеве  слабость  к
подхалимам, еще будучи в Ленинграде. Тогда-то  Хрущев  и  сказал  знаменитую
фразу: "Не делайте из Козлова  козла  отпущения".  Между  тем  к  нему  были
обоснованные претензии ленинградцев за его преследование  тех  лиц,  которые
уцелели в ходе "ленинградского дела" 1949-1950 гг.
   Припоминаю эпизод, когда на Президиуме ЦК Козлов чуть  не  разрушил  весь
механизм СЭВа. Однажды, незадолго до его инсульта, на Президиуме  докладывал
Архипов  о  СЭВе.  Видимо,  интригуя   против   меня   (я   курировал   наше
представительство  в  СЭВе),  Козлов  выступил  очень  резко  против   нашей
деятельности в СЭВе. Конечно, не по существу, не конкретно, так  как  он  не
знал сути работы этой организации, да и знать не хотел. У меня тоже время от
времени возникало неудовлетворение  работой  СЭВа,  но  я  искал  пути,  как
улучшить эту работу. Козлов  же  стал  все  огульно  хаять,  грубо  обзывать
Архипова, назвав дураком, что было  недопустимо  на  официальном  заседании.
Более того, он  предложил  Хрущеву  потребовать  от  социалистических  стран
Европы отказаться от правила единогласия в СЭВе и перейти к решению вопросов
простым большинством, отменив право вето каждого из участников. Это  был  бы
чрезвычайно опасный шаг: и так со  стороны  Польши,  Румынии,  Венгрии  было
недовольство навязыванием им определенных решений, а лишить  их  права  вето
означало бы пойти на риск прямого  конфликта,  саботажа  деятельности  СЭВа.
Потенциально такой конфликт  мог  потянуть  за  собой  и  другие  конфликты.
Услышав такое, я решил опередить Хрущева - его реакция была  непредсказуемой
- и вмешался. "Это - суверенные государства, -  сказал  я.  -  Заставить  их
подчиняться большинству, которое мы, конечно, почти всегда  себе  обеспечим,
значит, посягнуть на их суверенитет.  Мы  уже  имели  события  в  Венгрии  и
Польше. Только право вето позволяет иметь СЭВ. Козлов  не  понимает  простых
вещей. Фрол, -  сказал  я,  обращаясь  уже  непосредственно  к  нему,  -  ты
называешь людей дураками, хотя в данном случае больше это слово относится  к
тебе самому". Я не на шутку рассердился, говорил очень  горячо,  сознательно
пошел на грубость, чтобы защитить Архипова и спасти СЭВ, а Козлова поставить
на место. Хрущев в такой обстановке уже не мог его поддержать - право вето в
СЭВе было сохранено.
   Тем не менее Хрущев  продолжал  называть  Козлова  своим  преемником.  Он
абсолютно в нем не разобрался. Оставить Козлова в качестве первого  человека
было бы катастрофой для страны. Надеюсь, многие выступили бы  против.  Я  бы
сделал это первый. А если бы ему удалось добиться поста Первого секретаря, я
обязательно немедленно подал бы в отставку. Зная его, я хорошо  представлял,
насколько он был опасен: мог попытаться действовать сталинскими приемами без
ума и силы Сталина и принес бы много бед в любом случае. Он уже успел внести
в Устав  партии  изменения,  которые,  по  сути,  гарантировали  избрание  в
партийные комитеты любого непопулярного деятеля.
   Показательно его поведение  в  Новочеркасске  в  1962  г.  Там  произошли
серьезные беспорядки. Хрущев решил туда послать нас обоих. Я не хотел  ехать
вдвоем. "Кто-то один должен ехать: или он, или я. Один человек должен решать
на месте". - "Нет, вдвоем вы все обсудите, если что - доложите нам в Москву,
а мы здесь уже будем решать". Я не привык уклоняться от трудных поручений  и
потому согласился. А вообще, теперь жалею, что не настоял на своем.
   Прибыв в Новочеркасск  и  выяснив  обстановку,  я  понял,  что  претензии
рабочих были вполне справедливы и недовольство  оправданно.  Как  раз  вышло
постановление о повышении цен на мясо и масло, а дурак-директор одновременно
повысил нормы, на недовольство рабочих реагировал по-хамски, не желая с ними
даже разговаривать. Действовал, как будто провокатор какой-то, оттого что не
хватало ума и уважения к рабочим. В результате началась забастовка,  которая
приобрела политический характер. Город оказался в  руках  бастующих.  Козлов
стоял за проведение неоправданно жесткой линии.
   Пока я ходил говорить с забастовщиками и выступал по радио, он названивал
в Москву и сеял панику, требуя разрешения  на  применение  оружия,  и  через
Хрущева получил санкцию на это "в случае крайней необходимости". "Крайность"
определял, конечно, Козлов.
   Несколько человек было убито. Козлов распорядился даже подать два эшелона
для массовой ссылки людей в Сибирь. Позорный факт!  Прямо  в  духе  Ежова  -
Берия. Я это решительно отменил, и он не посмел возражать.
   Почему Хрущев разрешил применить оружие? Он был крайне напуган тем,  что,
как сообщил КГБ, забастовщики послали своих людей  в  соседние  промышленные
центры. Да  еще  Козлов  сгущал  краски.  Поэтому  в  соседние  города  были
направлены другие члены руководства, Шелепин - в Донбасс, кажется, остальных
не помню. Такая паника и такое преступление для Хрущева не типичны,  виновен
Козлов, который его так дезинформировал, что добился хотя  и  условного,  но
разрешения.
   Вот такой человек был Фрол Козлов. Явно стремился к власти и  в  какой-то
момент столкнулся на этом пути с Игнатовым.
   На XXII съезде партии Хрущев по совету Козлова решил не  включать  группу
Игнатова в Президиум ЦК. Тот  рассказал  Хрущеву,  что  есть  такая  группа:
Игнатов, Аристов, Фурцева. Я поддержал это предложение, хотя мне  было  жаль
Фурцеву. Но невозможно было ее отделить: она  была  целиком  с  ними.  Да  и
Аристов был неподходящий человек с большими претензиями.  Правильно  Брежнев
позже убрал его из Польши и не включил в Президиум ЦК, на  что  тот,  как  я
думаю,  рассчитывал:  не  умел  работать  послом,  проморгал  все,  что  там
происходило. Между прочим, он почему-то скрывал, что не русский, а татарин.
   Когда Игнатов  перестал  для  Козлова  представлять  опасность,  он  стал
бороться против меня: я оставался последним, кто мог еще влиять на  Хрущева.
А цель Козлова была та же - свести  Хрущева  на  чисто  показную  роль,  все
решать без него, за его спиной.
   После XXII съезда Козлов видел главного противника во мне. Как я  сказал,
к Хрущеву он нашел  подход  подхалимством.  Хрущев  это  любил.  Козлов  был
ограниченный, но хитрый. Сговаривался с Хрущевым  вдвоем.  Иногда  я  ставлю
какой-либо вопрос, а Хрущев говорит: "Мы  с  Козловым  это  уже  обсудили  и
решили так". Это Козлов на этой стадии (после Суслова в 1950-х гг.)  помешал
опубликовать материалы, доказывающие неправильность процессов 1936-1938 гг.,
реабилитацию Бухарина и других. Документ  был  подготовлен  и  уже  подписан
Шверником, Шелепиным, Руденко. А он хитро подошел к Хрущеву. Вспомнил, как в
1956 г. французские коммунисты были в трудном положении.  Им  говорили:  "Вы
молились на Сталина. Теперь посмотрите, кто он был". Козлов внушал: "Отложим
до лучших времен". - "До каких лучших? Нельзя дольше молчать", - возражал я.
Когда я убеждал Хрущева наедине перед этим, он отвечал: "Вот Козлов считает,
что надо подождать. И другие секретари  считают,  что  большое  недовольство
будет среди коммунистов в Европе". Так и  не  согласился.  А  я  понял,  что
Козлов уже  договорился  с  Сусловым.  Пономарев  (заведующий  Международным
отделом ЦК) вряд ли стал бы так отвечать Хрущеву, но  противоречить  Суслову
он бы тоже не решился.
   Конечно, жаль, что тот доклад XX съезду сразу же, без нашего ведома попал
к американцам. И они его "раскрутили". Мы бы провели  разъяснение  так,  как
сочли наиболее правильным и  наименее  болезненным.  Я  до  сих  пор,  когда
вспоминаю, ругаю себя, что проголосовал за рассылку текста в правящие партии
социалистических стран. Думаю  -  зачем  так  срочно?  Им  ведь  здесь  дали
прочитать, рассказали. И из Польши документ попал на Запад. Голосование было
опросом. Это вообще-то удобно. Пишешь "за" или "прошу обсудить".  Но  это  и
плохо потому, что иногда сомневаешься, колеблешься. При  устном  голосовании
можешь сказать: "А стоит ли?" А  тут,  если  просишь  обсудить,  надо  иметь
готовые аргументы, обоснование, альтернативное предложение.  Так  у  меня  и
получилось.  Вижу  -  все  проголосовали  "за",  даже  такие,  как  Молотов,
Каганович. Не долго думая, проголосовал "за" и я.
   Я считал более важным последовательно проводить десталинизацию во  многих
направлениях у себя дома, в нашей стране. За  границей  постепенно  бы  сами
разобрались. Вот как китайцы делают с образом Мао. А  у  нас  как  раз  этот
процесс натыкался  на  препятствия,  да  и  сейчас  еще  дело  полностью  не
доделано. Дело же не только в образе самого Сталина, а в сталинских порядках
в партии, в обществе. Партийная жизнь даже  еще  не  вернулась  к  нравам  и
нормам, к демократии времен Ленина. И неизвестно,  возможно  ли  это  теперь
вообще достичь. Даже Брежнев, человек примитивный и не сильный, сумел  стать
почти что диктатором, на него молятся, как на Сталина когда-то. А  это  ведь
определяет обстановку во всем обществе.
   А тогда, в 1950-х и даже 1960-х гг. встречалось и открытое  сопротивление
в расчете на откат назад. Пример - ход реабилитации в 1950-х гг., еще до  XX
съезда.
   Хрущев ввел  очень  правильный  порядок,  когда  в  его  отсутствие  вели
заседания  и  все  текущие  дела  Президиума  ЦК  поочередно  другие   члены
Президиума, а не просто какой-либо из секретарей ЦК. Два года это  делал  я,
потом настал черед  Кагановича.  И  вот  до  меня  доходит  информация,  что
реабилитация замедлилась. Я вызываю Руденко и спрашиваю: "Что происходит?  У
вас что - политика  изменилась?  Но  политика  ЦК  не  менялась".  Он  очень
взволнованно говорит, очень откровенно (он был хороший человек,  порядочный,
но не очень-то самостоятельный и не  из  самого  храброго  десятка):  "А  вы
знаете, Анастас Иванович, я был у Кагановича по делам реабилитации, а он мне
сказал: "Сейчас ищут виновных в арестах. Но  вы  не  думаете,  что  наступит
время, когда начнут искать виновных в освобождении?" Вот я  и  подумал,  что
намечаются  какие-то  изменения".  Я  ему  твердо  заявил,  что   с   полной
ответственностью могу заверить: никто не менял политику ЦК, что  это  личные
мысли Кагановича и надо продолжать работу по ускоренной реабилитации.
   Возвращаюсь к Хрущеву. Он не любил статистику. Ему всегда делали выборку:
низшие показатели, высшие показатели и т.д. Я же очень люблю статистику и до
сих пор читаю и сообщения ЦСУ, и комментарии к  ним,  статистику  в  печати.
Когда речь зашла у нас о новой Программе партии и туда  предложили  включить
цифры, я протестовал. Цифры  -  не  для  программ.  В  программах,  принятых
раньше, только одна цифра - 8-часовой рабочий день (до него был  9-часовой).
И не нужно. А тут записали 240 млн тонн стали.  Зачем?  Кому  изв