на  это
обижаться. Ты все же скажи откровенно: может, что-то было?" (Я выполнил свой
долг, хотя сам не верил, что он завербован.)
   Он говорит: "Передайте ЦК и Сталину, что не могло быть и не  было  ничего
подобного.  Я  делал  все  честно,  выполнял  любую  работу,  двигал  вперед
порученное дело, успехи имеются немалые. Какой же  иностранный  агент  будет
добиваться  для  Советской  власти  таких  вещей?  Разве   это   похоже   на
деятельность агента? Любая экспертиза может доказать мою правоту".
   И еще Тевосян сказал: "Теперь я понимаю, почему в течение месяца за  моей
машиной  следовала  другая  машина.  Значит,  за  мной  следили.  Сперва  не
верилось, что это так, это же провокация, неужели вы не понимаете?  Я  прошу
помочь расследовать это дело".
   Я уговорил его, что не надо ничего делать. Я все расскажу ЦК.
   Я рассказал Сталину. Он убедился, что  это  так  и  есть,  и  успокоился.
Вскоре Ежов был снят с поста и позже расстрелян. Так уцелел Тевосян. Я тогда
возмущался поведением Молотова. Я к нему раньше неплохо относился, правда, с
некоторыми оговорками. У меня лично мало было с  ним  столкновений.  Но  его
поведение в отношении Тевосяна меня просто поразило, даже после того, что  о
нем думал и говорил Орджоникидзе (а Серго очень не любил Молотова).
   Меня поразило и то, что Молотов, после XXII  съезда  КПСС  прислав  в  ЦК
письмо с просьбой о восстановлении его в партии, считал, что неправильно его
исключили из партии, что  его  ответственность  за  уничтожение  руководящих
кадров нельзя преувеличивать, что он не  больше  ответственен  за  это,  чем
другие, и как пример приводит случай с Тевосяном. Он, возможно, забыл, что я
был вместе с ним, и бессовестно искажает факты. Кроме этого  случая,  он  не
мог ничего привести. Если бы тогда посчитались с его мнением, то с Тевосяном
расправились бы.
   Молотов скрытный человек, но, видимо, он очень злопамятный. Это видно  на
примере Тевосяна. Возможно, он не мог простить ему то, что  его  поддерживал
Орджоникидзе, тем самым был как бы против Молотова. Ибо в  результате  очной
ставки, несмотря на очевидную невиновность Тевосяна, он хотел  не  дать  ему
реабилитироваться, полагая, что Сталин будет этим удовлетворен. Он добивался
ареста  Тевосяна  в  данном  случае.  Изложенные  обстоятельства  только   и
позволили Тевосяну выйти из этой беды.
   О его злобе говорит еще такой случай: после того, как Сталина  не  стало,
Молотов устроил  "нападение  из  засады"  на  Тевосяна,  который  возглавлял
Министерство черной металлургии, будучи  заместителем  Председателя  Совмина
СССР.
   На  заседаниях  Президиума  ЦК  и  Совмина  Тевосян  жаловался,  что   на
металлургию  выделяется  мало  капиталовложений,   мало   рабочей   силы   и
материальных средств для выполнения планов строительства,  по  этой  причине
планы не выполняются. Говорил, что создается угроза отстать  в  металлургии,
особенно  в  производстве  проката.  Тевосян  был  крупным   металлургом   и
пользовался в этом смысле непререкаемым авторитетом. Не было никого до  него
и после него выше по знаниям и авторитету в этом деле.
   Тогда мы не могли выделять много капиталовложений и материальных средств.
Хрущев говорил, что надо направить внимание на использование уже  выделенных
средств, а не требовать новых ассигнований. В этом плане  Хрущев  критиковал
Тевосяна, говоря, что тот не обращает внимания на  использование  внутренних
ресурсов.
   В  такой  обстановке  Молотов,  будучи  министром   госконтроля,   провел
обследование строек металлургической промышленности и  представил  доклад  в
ЦК. В нем отмечалось, что очень большое  количество  оборудования  лежит  на
стройках черной металлургии. Это и оборудование, произведенное  в  Советском
Союзе, и демонтированное в счет репараций оборудование из ГДР,  и  импортное
оборудование. Такие явления были, к сожалению, и в других отраслях.  Молотов
же говорил, что только в металлургии  такое  происходит,  не  сопоставляя  с
другими отраслями.
   Записка была критически  острая,  факты  были  даны  на  основе  реальных
данных.
   Эта записка произвела большое впечатление на членов Президиума  ЦК  и  на
Хрущева. Он резко выступил против Тевосяна,  хотя  и  знал  ему  цену.  Этот
материал был серьезным ударом по Тевосяну. Он хотел  оправдываться,  но  это
было трудно.
   После этого в ЦК обсуждали вопрос о том, что, может быть,  целесообразнее
в интересах развития металлургической промышленности освободить Тевосяна  от
занимаемой должности. Было решено направить его послом в Японию.
   В Японии он пользовался большим авторитетом. Но, конечно, это  фактически
была отставка Тевосяна от тех дел, которые он знал, на которых вырос.
   Интересен еще  один  случай,  характеризующий  Тевосяна.  В  1947  г.  на
переговорах с Вильсоном мы добились того,  что  лейбористское  правительство
обещало продать нам несколько штук истребителей с реактивным  двигателем.  У
нас производство качественных реактивных двигателей отставало. Мы хотели  их
купить, чтобы продвинуть вперед наше производство двигателей.
   Для  заключения  этой  сделки  и  осмотра  производства  истребителей   и
реактивных двигателей ездил в Лондон конструктор по самолетам Артем Микоян и
конструктор двигателей академик Климов.
   С большим трудом  нам  удалось  подписать  сделку  и  получить  несколько
экземпляров самолетов с реактивными двигателями. Когда ознакомились с  ними,
то поняли, что мы в области производства двигателей  отстали  и  потребуется
несколько  лет,  пока   наши   конструкторы   их   доработают.   В   области
самолетостроения у них ничего особенного не было, главное было в двигателях.
А в производстве двигателей  самым  трудным  было  производство  жаропрочной
стали, которая выдерживала  бы  высокую  температуру.  Наши  соответствующие
стали не выдерживали испытаний, так как  не  имели  должной  прочности.  Все
попытки инженеров-металлургов добиться успеха  в  лабораторных  условиях  на
основе анализа английской стали ни к чему не привели.
   Тогда  Сталин  вызвал  к  себе  авиационников  и  Тевосяна  как   знатока
металлургии, попросил добиться получения такой стали. Сталин спросил, мог бы
Тевосян лично взяться за это дело.
   Тевосян ответил: "Конечно, могу и с удовольствием  буду  заниматься  этим
делом, если буду освобожден от всех работ в течение нескольких месяцев, пока
не добьюсь успеха".
   Сталин обрадовался этому предложению Тевосяна. Оставив  его  заместителем
Председателя Совета Министров СССР и министром металлургии, Сталин освободил
его фактически  от  исполнения  своих  обязанностей,  и  Тевосян  на  заводе
"Электросталь"  в  Московской  области  в  течение  двух   месяцев   получил
высококачественную   сталь,   обеспечив   быстрое   серийное    производство
отечественных двигателей,  на  базе  которых  и  появились  наши  реактивные
"МиГи". Американцы и англичане столкнулись с этими  самолетами  в  корейской
войне.
   Английские двигатели были взяты за образец, но сталь наша оказалась лучше
и конструкция двигателей лучше и другие показатели оказались лучшими.
   Англичане  были  поражены  качеством  и  поведением  наших  самолетов   в
воздушных боях, американские самолеты избегали встреч с "МиГами".  Один  наш
"МиГ" был сбит во время боя и попал в руки  американцев.  Они  взяли  анализ
стали  двигателей  и  всех  данных  самолета  и  вынуждены   были   признать
преимущество нашей авиации против английской и американской.
   Отношение ЦК и Совета Министров к Тевосяну было всегда хорошим,  несмотря
на этот перевод в Японию. Там он заболел неизлечимой  болезнью.  Он  знал  о
безнадежности состояния своего здоровья, ожидал скорой смерти: еще  японские
врачи откровенно заявили, что  у  него  рак.  Я  заходил  к  нему  в  палату
больницы, беседовал с ним, старался всячески  подбодрить  его.  Он  держался
мужественно, героически. До конца.
   Было решено присвоить его имя заводу "Электросталь", с которым  он  лично
был связан, и поставить ему памятник на этом заводе.

   Глава 24
   САМОУБИЙСТВО
   ОРДЖОНИКИДЗЕ
   Как известно, было объявлено, что Орджоникидзе умер от  паралича  сердца.
Теперь все знают, что он покончил жизнь  самоубийством.  Сталин  счел  тогда
политически нецелесообразным публиковать факт самоубийства  такого  деятеля,
как Орджоникидзе.  Кроме  того,  Сталин  тогда  сказал,  что  мы  не  сможем
похоронить Орджоникидзе, как подобает,  если  объявим,  что  он  самоубийца.
Известно также, что  Орджоникидзе  не  оставил  ни  письма,  ни  какого-либо
другого документа, никаких намеков на причины, приведшие его к самоубийству.
Все, кто был близок  к  нему,  знали,  что  это  результат  психологического
состояния.  Многие  обстоятельства   портили   настроение   и   самочувствие
Орджоникидзе в период, предшествующий совершению этого акта.
   Первое.  Орджоникидзе  пользовался  большим  авторитетом  у  закавказских
товарищей, и они так считались с его мнением, с его опытом в решении  многих
вопросов, что,  естественно,  после  его  отъезда  в  Москву  эти  товарищи,
приезжая  в  ЦК  партии  или  на  съезд,  заходили  прежде  всего  к   нему,
информировали его,  советовались  с  ним.  У  Орджоникидзе  было  постоянное
общение с ними. Активная роль Орджоникидзе в  руководстве  партии  была  так
сильна, что его действия не могли вызвать сомнения в их правильности.
   Однако когда в 1931 г. руководство Компартией Грузии перешло в руки Берия
- не без прямого содействия Сталина, так как Берия сам не смог бы взобраться
на такую партийную высоту, - началась травля Орджоникидзе.
   Берия раньше, приезжая в Москву, тоже заходил к  Серго,  пользовался  его
советами. Но как только достиг своей цели, стал игнорировать Орджоникидзе  и
со временем добился того, что другие  работники  Закавказья  также  оборвали
всякие связи с Орджоникидзе. Сам факт такого резкого изменения  отношения  к
нему тяжело отразился на его впечатлительной натуре. Он понимал, что все это
не могло быть без ведома Сталина: Берия не осмелился бы на  такой  шаг.  Он,
видимо, наговорил Сталину о  том,  что  товарищи  ходят  к  Орджоникидзе  за
советами и т.д., и добился согласия на то, чтобы  оборвать  эти  связи.  При
этом ни Берия, ни Сталин прямо с Серго на  эту  тему  не  поговорили  ни  на
Политбюро, ни лично. Сам факт, что все это делается за  его  спиной,  а  ему
прямо ничего не говорят, не мог не вызывать у  Серго  впечатления,  что  ему
выражают недоверие.
   Второе. Младший брат Серго - Пачулия Орджоникидзе когда-то  был  выдвинут
на должность начальника Закавказской железной дороги. Он работал  как  будто
неплохо. Но дело не в этом. Он был горячий, невыдержанный, что думал - то  и
говорил. Он был недоволен многими действиями  Берия  и,  не  скрывая  этого,
открыто говорил на партийных собраниях. Берия не мог этого вытерпеть. И  вот
вдруг Пачулия снимают и арестовывают.
   Как-то приходит ко мне Серго в очень угнетенном состоянии,  говорит,  что
Пачулия, конечно, много лишнего говорил и  с  начальника  дороги  его  сняли
тоже, может быть, правильно. "Я не знаю, как он работал, но что  он  честный
человек и партии предан - в этом никто не сомневается, и  я  не  сомневаюсь.
Как же можно было такого человека арестовывать, исключать из партии?  Причем
Берия это сделал, даже не позвонив мне предварительно. И после  ареста  тоже
не позвонил. Я знаю, - говорил Серго, - что это не могли сделать без личного
согласия Сталина. Но Сталин дал согласие на это, даже  не  позвонив  мне,  а
ведь мы с ним большие друзья. Он даже не информировал меня,  что  собираются
арестовать моего брата. Я узнал это со стороны".
   Через некоторое время стало известно, что его брат был расстрелян в  1936
г. Конечно, Серго знал, что и  расстрел  мог  произойти  только  с  согласия
Сталина.
   Все это не могло не вызвать у Серго впечатления, что Сталин перестал  ему
доверять, что ведется какая-то кампания против него. Но почему она  ведется,
с какой целью, он не мог никак понять. Он мне жаловался на  Берия,  которого
не уважал, жаловался на Сталина, говорил, что знали  они  друг  друга  много
лет: "Такие близкие друзья были! И вдруг он такие дела позволяет делать!"
   Закавказские товарищи, которые работали вместе с Серго, с приходом  Берия
были сняты с постов, но многие из них находились в  Москве  -  Орахелашвили,
Гогоберидзе и другие. Берия хотел упрочить свое положение, избавиться от них
и добился этого.
   Он добивался того, чтобы знавших его кавказских  товарищей  в  Москве  не
было, чтобы в ЦК не могла попасть информация о его деятельности. А  все  эти
люди были близки Серго Орджоникидзе.
   Все говорило о том, что Серго перестали доверять. Рассказывал Серго  и  о
том, что в Совнаркоме его Молотов травит. Через всякие инстанции придирается
к Наркомтяжмашу и не дает должного простора для работы.
   Наконец, когда начались аресты хозяйственных работников как вредителей  и
троцкистов, Серго много приходилось  спорить  и  отстаивать  тех  товарищей,
которых  он  хорошо  знал  как  честных  и  преданных  товарищей.   Конечно,
недостатки могли быть у каждого, но  недостаток  не  есть  вредительство.  А
аресты  проводились  под  флагом   борьбы   с   "широко   распространившимся
вредительством" в промышленности. Это "открывалось" то на одном  заводе,  то
на другом, то в одном главке, то в другом. Этому не видно  было  конца.  Шли
разговоры, что Сталин еще дальше пойдет в этом деле. Он был  недоволен  тем,
что "слабо" ведется эта борьба.
   В 1937 г., в феврале, на Пленуме  ЦК  должен  был  обсуждаться  вопрос  о
вредительстве в промышленности. Докладчиком от ЦК был назначен Орджоникидзе.
Он должен был в своем докладе не только одобрить аресты, уже  произведенные,
но и шире обосновать их необходимость.
   Серго, готовясь к докладу, поручил нескольким доверенным людям  проверить
на  местах,  что  происходит,  чтобы  решить,  как  использовать  полученные
материалы в своем выступлении на пленуме. Недели за  две  до  пленума  стали
возвращаться посланные  для  проверки  товарищи.  Из  полученных  материалов
вытекало, что никакого вредительства нет, есть просто недостатки и ошибки.
   Помню, в беседах со мной  Орджоникидзе  говорил,  что  не  понимает,  что
происходит.  Товарищи   докладывают,   что   никакого   вредительства   нет.
Арестовываются крупнейшие хозяйственные работники, которых он хорошо  знает.
Как же он будет докладывать на Пленуме ЦК  о  вредительстве,  когда  у  него
собраны совершенно противоположные материалы?
   Готовясь  к  докладу,  Орджоникидзе  должен   был   за   несколько   дней
предварительно согласовать со Сталиным тезисы доклада, а  потом  представить
их в Политбюро на одобрение.
   За 3-4 дня до самоубийства мы с ним вдвоем  ходили  вокруг  Кремля  ночью
перед сном и разговаривали. Мы не понимали, что со Сталиным происходит,  как
можно  честных  людей  под  флагом   вредительства   сажать   в   тюрьму   и
расстреливать. Серго сказал, что у него нет сил дальше так работать. "Сталин
плохое дело начал. Я всегда был близким другом Сталину, доверял  ему,  и  он
мне доверял. А теперь не могу с ним работать, я покончу с собой".
   Я  был  удивлен  и  встревожен  его  выводом,  поскольку  до  этого   его
высказывания  были  иными.  Я  стал  его  уговаривать,  что  он  неправильно
рассуждает, что самоубийство никогда не было средством решения той или  иной
проблемы. Это не решение проблемы,  а  уход  он  него.  И  другие  аргументы
приводил. Мне казалось, что я его  убедил.  Несколько  успокоились  и  пошли
спать.
   Через день снова встретились, и снова  он  заговорил  о  самоубийстве.  Я
сильно встревожился, стал еще больше его уговаривать не делать этого шага.
   В последующие два дня мы с ним не встречались: он был  занят  подготовкой
доклада, наверное, был у Сталина (точно я тогда не знал)  или  посылал  свои
наброски доклада.
   За день до открытия Пленума ЦК, 18 февраля 1937 г., Орджоникидзе покончил
жизнь самоубийством...
   Только после ХХ съезда партии, в феврале  1956  г.,  мне  стали  известны
подробности последних часов жизни Серго. О них рассказала вдова Орджоникидзе
Зинаида Гавриловна журналисту Гершбергу, который записал ее рассказ, а затем
свои записки  передал  мне.  Гершберг  лично  знал  Орджоникидзе,  бывал  на
совещаниях, которые тот проводил, был знаком с его женой.
   Вот что записал Гершберг со слов Зинаиды Гавриловны, когда он  в  феврале
1956 г. приехал по ее просьбе к ней на квартиру в Кремле.

   "Шестнадцать лет  я  молчала...  шестнадцать  лет  берегла  эту  тайну  в
груди... никому... ни полслова... Мне нужно поделиться..."  -  она  говорила
прерывисто, задыхаясь, почти шепотом.
   Мы зашли в  столовую,  обставленную  старомодной  громоздкой  мебелью.  Я
смотрел на все как в первый раз. Посредине длинный стол персон на  двадцать,
за ним высокий, широкий комод для посуды, слева диван в сером льняном чехле,
у стола и стен стулья конторского типа с  высокими  спинками.  Радиоприемник
выпуска тридцатых годов. Цветы на окнах.
   "В последнюю предсмертную ночь он сидел  вот  здесь,  -  сказала  Зинаида
Гавриловна, указывая на его место во главе стола. -  Работал  до  утра...  Я
умоляла его поесть, но он выпил только стакан крепкого чаю... Через два  или
три дня ему предстояло делать доклад на Пленуме  ЦК  о  вредительстве...  Он
что-то написал на машинке, не знаю сама, доклад или тезисы,  носил  Сталину.
Тот забраковал. На полях  были  надписи  вроде  "Ха-ха...".  Серго  писал  и
переписывал на листках из блокнота, ссорился со Сталиным по телефону,  потом
опять писал, опять ходил и относил, дважды возвращался под утро...
   Одну ночь я всю выстояла у окна, у этого... Часа в четыре я почувствовала
его шаги, он показался вон за тем  зданием,  но  потом  исчез...  Я  страшно
нервничала, но выйти во двор не решалась... ведь я дожидалась  его  скрытно.
Проходят минуты, но мне они  кажутся  часами,  сутками,  голова  заполняется
кошмарами,  мне  мерещится,  что  Серго  где-то  упал,  валяется  на  снегу,
сердечный приступ, с ума можно  сойти...  У  меня  озноб,  я  хватаю  теплый
платок,  приготовляюсь.  Наверное,   придется   бежать...   Но   вот   опять
показывается его фигура. Он идет твердо.  Я  считаю  его  шаги:  тридцать  -
семьдесят - сто двадцать -  триста  -  триста  сорок  -  пока  он  опять  не
скрывается за поворотом. Круг, еще  круг...  Наверное,  жарко  было  там,  у
Сталина. Серго остывает на морозе. Ходит один по  ночному  Кремлю,  пустому,
заснеженному, со своими мыслями... Сейчас появится,  виду  не  покажет...  Я
ничего не спрошу, и он ничего говорить не станет. В такие минуты я не  могла
справляться даже о здоровье...
   Серго зашел, снял шинель и неожиданно заговорил сам: не может поладить  с
Кобой. Я понимаю, какое это большое  горе.  Серго  искренне  любил  Сталина,
Сталин его тоже. Они многие годы дружили. Эта квартира принадлежала Сталину.
Когда мы приехали в ноябре 1926 года из Ростова в Москву, Сталин взял нас  к
себе. Через некоторое время для  Орджоникидзе  приготовили  квартиру,  и  мы
собирались выезжать. Сталин сказал: "Я вижу, Серго, тебе и Зине нравится моя
квартира. Верно?" - "Верно", - подтвердил Серго.  "Ну,  тогда  и  живите  на
здоровье, а я перееду". И он перебрался... Сталин любил бывать у нас прежде.
Потом я стала чувствовать, в тридцать  шестом  уже,  как  отношение  Сталина
меняется. Серго тяжело переживал. Я думала, тут размолвка. Пару раз пыталась
узнать у Серго, что произошло, но он отвечал мне резко и даже грубо. Больное
место нельзя было задевать...
   Серго исполнилось пятьдесят лет. Обычно в день рождения, 28  октября,  он
получал личные поздравления от Сталина и других членов Политбюро... А теперь
- 50 лет! - пришло официальное приветствие за подписью ЦК и Совнаркома и  "с
подлинным верно"... А незадолго до этого  принесли  другой  пакет,  толстый:
дело о вредительств