мотрела на меня, потому что я втягивал ее Степана  в  такие  конспиративные
дела, которые пахли тюрьмой. Бывало так, что мы со  Спандаряном  ворвемся  в
квартиру  и  говорим:  "Степан,  собирайся,  идем  на  такое-то  нелегальное
собрание". Степан сразу же соглашался и шел. Она же не могла спрятать своего
неприязненного отношения ко мне".
   Вообще, Сталин и Шаумян считались друзьями, но  такой  оттенок  отношений
между ними был. Сын Шаумяна, когда в 1917  г.  по  поручению  отца  ездил  в
Москву, жил на квартире у Сталина. Но после смерти Шаумяна Сталин  не  хотел
поддерживать близких отношений с его семьей.  Он  относился  неплохо  к  его
старшему сыну, но не проявлял теплоты и дружбы.
   Таким образом, до 1919 г. мне не приходилось сталкиваться со  Сталиным  и
узнать о нем что-то особенное. Его не было заметно. Даже несмотря на то, что
он был наркомом по делам национальностей и членом Политбюро.
   Когда  в  Закавказье   образовались   буржуазные   государства,   которые
отделились от России, мы, не советуясь с  товарищами  из  центра,  пришли  к
выводу, что будем бороться за Советский Азербайджан,  приняли  на  Бакинской
конференции такое решение и в газетах широко пропагандировали такой  лозунг,
что было новым словом  в  Закавказье  по  национальному  вопросу.  Советский
Азербайджан, считали мы, должен находиться рядом и действовать рука об  руку
с Советской Россией.
   Вслед за этим встал вопрос, какая же партия может быть: просто  РКП(б)  в
Азербайджане или же это надо изменить и как? Выдвигая эти лозунги и вопросы,
мы исходили из того, что то же самое будет и в Армении, и в Грузии.
   Позже мы узнали, что в Москве создан  ЦК  Компартии  Армении,  хотя  этот
вопрос никогда на Кавказе никем  не  обсуждался.  Этого  решения  добился  в
Москве Айкуни при помощи Сталина, и по существу в эмиграции, в Москве, а  не
в Армении, была создана Компартия Армении и  ее  ЦК.  Поначалу  нас  это  не
возмущало,   так   как   мы   полагали,   что   эта   партия   создана   для
эмигрантов-коммунистов из Турецкой Армении, и считали, что это разрешится  с
образованием Армянского государства на базе Турецкой Армении.
   Но в 1919 г., когда Турецкая Армения оказалась отрезанной,  к  нам  стали
приезжать от образованного в Москве ЦК  Армянской  компартии  агенты,  чтобы
объединить работу коммунистов-армян Грузии  и  Азербайджана.  При  этом  они
говорили, что руководствуются указаниями ЦК  РКП(б)  и  ему  подчиняются.  Я
понял, что это делается через Сталина,  и  это  внутренне  настраивало  меня
против него. Напрашивался вывод, что он такие вопросы решает неправильно, не
пытаясь узнать мнение наших организаций.
   Когда в конце октября 1919 г. я прибыл в Москву для решения национального
вопроса в ЦК партии, я узнал, что Сталин провел также через бюро предложение
Нариманова,  по  которому  в   Азербайджане   создается   партия   "Гуммет",
объединяющая коммунистов только азербайджанской национальности. Причем и это
решение было принято  без  опроса  бакинских  большевиков,  тех  коммунистов
разных национальностей, которые работали в Азербайджане, а по требованию тех
эмигрантов, которые уехали  в  Москву:  Мусабекова,  Нариманова,  Эфендиева,
Султанова. Таким образом, выходило, что в Азербайджане все коммунисты  -  не
азербайджанцы  (русские,   армяне   и   другие)   должны   входить   в   РКП
непосредственно, а азербайджанцы - в "Гуммет", связанную с ЦК РКП(б).
   Несуразность и антибольшевизм этих методов  организации  вызвали  у  меня
возмущение. И когда я прибыл в Москву, я не попросился к Сталину  на  прием.
Раз как-то встретились в коридоре, поклонились друг другу и, не обмолвившись
ни словом, разошлись.  О  всех  вопросах  краевой  партийной  организации  я
подробно  в  течение  двух  часов  рассказывал   Ленину,   который   отнесся
благожелательно к  моему  сообщению  и  обещал  обсудить  поставленные  мною
вопросы на Политбюро. Он послал мои  письменные  предложения  на  заключение
Сталину (тот, будучи одновременно  членом  Военного  совета  Южного  фронта,
выехал  в  Серпухов  под  Москву),  но  от  Сталина  не  поступило  никакого
заключения. Напоминание о присылке заключения также осталось без ответа.  Не
было его и на  заседании  Политбюро,  когда  рассматривались  мой  доклад  и
предложения по национальному вопросу. Я же требовал отмены некоторых решений
ЦК, не называя имени Сталина.  Ленин,  понимая,  что  речь  идет  об  отмене
решений, принятых по предложению Сталина, поддержал меня в главном  вопросе,
а именно: партия должна строиться по  территориальному  принципу,  а  не  по
национальному. Был подготовлен проект  решения,  но  он  не  был  принят  до
получения мнения Сталина, поскольку линия Сталина играла  большую  роль  как
члена Политбюро и наркома по делам национальностей.
   Я уже  не  мог  больше  ждать:  надо  было  возвращаться  на  Кавказ,  на
подпольную работу, и я  уехал,  недовольный  поведением  Сталина.  И  только
спустя многие годы, обдумывая случившееся, увидел, что сам допустил  ошибку.
Мне казалось, что раз Ленин отнесся хорошо к поставленным мною вопросам,  то
все и пойдет хорошо. Мне и в голову не пришло  тогда  попросить  встречи  со
Сталиным  как  наркомнацем  и  в  дополнение  к  моей  записке   дать   свои
разъяснения, послушать его замечания. Я этого тогда не сообразил сделать.
   Однако вскоре, через несколько месяцев, события развивались  так  быстро,
что мои предложения были осуществлены.
   Когда в декабре 1920 г. я приезжал  в  Москву  на  съезд  Советов,  я  не
встречался со Сталиным: все не мог простить ему неправильно принятых по  его
предложению решений. И дело даже не в самой сути этих  разногласий.  У  меня
осталась обида  на  то,  что  он  решал  у  нас  за  спиной,  ни  с  кем  не
посоветовавшись.
   В марте 1921 г. я был делегатом на  Х  съезде  партии.  После  одного  из
заседаний, когда приближалось обсуждение вопроса  о  выборах  ЦК,  меня  как
представителя Нижегородской организации, стоящего  на  ленинской  платформе,
вдруг пригласили на совещание в Кремль. Это  было  часов  в  7-8  вечера.  В
небольшой комнате собрались Ленин, Сталин, Каменев,  Петровский,  Каганович,
наверное, и Молотов был, Шмидт, Рудзутак,  Рыков.  Ленин  сидел  за  столом,
Сталин позади Ленина ходил и курил трубку.
   Когда Ленин предложил собрать сторонников  платформы  втайне  от  других,
чтобы наметить кандидатуры для выборов  в  ЦК,  Сталин,  который  все  время
молчал, подал реплику: "Товарищ Ленин, это же будет заседание  фракции,  как
это можно допустить?" Ленин ответил: "Смотрите, старый и рьяный фракционер -
и боится организации. Вот  странно!  В  это  время,  пока  мы  здесь  сидим,
троцкисты второй раз собираются. У них уже готов список кандидатов в ЦК. Они
ведут свою работу. Нельзя с этим не считаться. Надо подготовиться, чтобы  не
дать им возможности победить, а то они могут провести много  своих  людей  в
ЦК". Действительно, тогда на съезде авторитетных деятелей было  сравнительно
мало, и те в большинстве были на стороне Троцкого. На стороне же Ленина были
организаторы из рабочих. Вот такой  характерный  обмен  репликами  произошел
между Лениным и Сталиным. И  тогда  у  меня  со  Сталиным  не  было  личного
разговора.
   Еще одна публичная встреча  со  Сталиным  произошла  при  обсуждении  его
доклада по национальному вопросу. В нем было одно место,  которое  я  считал
неправильным.  Характеризуя  районы  России  в  смысле  подготовленности   к
социалистической революции, он из Закавказья выделил Азербайджан, отнеся его
к отсталым  феодальным  районам  Востока,  где  речь  может  идти  только  о
ликвидации феодализма.
   Я знал, что азербайджанцы не могли быть с  этим  согласны,  и  ждал,  что
кто-нибудь из азербайджанской  компартии  опровергнет  это  утверждение,  но
никто из них не выступил. И тогда выступил я, выступил резко, касаясь только
азербайджанского  вопроса,  хотя  был  делегатом   Нижегородской   партийной
организации.
   Это не было попыткой отомстить или чем-то подобным.  Нет,  это  были  мои
принципиальные  взгляды.  Во-первых,  я  считал,  что   ничего   нового   по
национальному вопросу не было сказано сверх того, что было ранее  сказано  и
написано Лениным. Вместе с тем возникли новые вопросы, на которые  докладчик
не дал ответа. Во-вторых, я подверг критике концепцию  Сталина  о  том,  что
Азербайджан относится к тем отсталым районам Востока, для которых  советская
система не подходит ввиду социальной незрелости населения.
   Я оспаривал эти утверждения, считая, что Азербайджан не  такой  отсталый,
чтобы там нельзя было  создавать  Советы,  тем  более  что  Советы  там  уже
созданы,   что   наличие   крупного   центра   -   Баку    оказывает    свое
революционизирующее влияние на крестьянство, на деревню.
   Сталин в заключительном слове выступил против моих высказываний,  заявив,
что по Баку нельзя судить о всем Азербайджане, доказывал, что прав он, а  не
я.
   Поворот в наших отношениях произошел после той роли, которую сыграла  моя
партийная работа в Нижегородской организации. Эти объяснения являются  моими
предположениями, так как я об этом со Сталиным никогда не  разговаривал.  Но
через год, накануне ХI съезда партии, меня по телеграфу вызвали  в  ЦК,  где
сказали, что нужно идти к Сталину на квартиру. Там он принял  меня  тепло  и
передал поручение со ссылкой на Ленина  и  ЦК:  ехать  в  Сибирь  на  помощь
ленинцам, чтобы на съезде не оказалось много троцкистов.
   В то время, когда  кончилась  беседа  со  Сталиным,  в  квартиру  к  нему
неожиданно для меня вошел Ленин.
   Эта  встреча  была  поворотным  пунктом  в  отношениях  со   Сталиным   в
положительную сторону, в сторону взаимного доверия. И Сталин выиграл в  моих
глазах: я увидел, что  он  является  правой  рукой  Ленина  в  таких  важных
внутрипартийных вопросах. Это было на  самом  деле  большое  поручение,  раз
такое доверие ЦК оказывал мне через Сталина.
   После ХI съезда партии Сталин стал энергично проявлять  себя  по  подбору
кадров, организации и перестановке их как на местах, так и в центре.  И  то,
что он делал, насколько я знал, и в  том,  что  касалось  моей  работы,  мне
нравилось. Это были меры по организационному  подтягиванию,  по  обеспечению
руководства ЦК, слабость чего ощущали до этого  в  местных  организациях,  а
также в центральных ведомствах.
   Позднее, когда мне приходилось перед ЦК ставить практические вопросы, они
всегда находили со стороны Сталина правильное понимание. Он быстро схватывал
суть дела, и я не помню ни одного случая, чтобы наши  серьезные  предложения
были отклонены ЦК или правительством.
   Все это укрепляло мое доверие к Сталину, и  я  стал  часто  обращаться  к
нему, а во время поездок в Москву бывать у него.
   Весной 1923 г., кажется в мае, будучи в Москве, я зашел к  нему  днем  на
квартиру. Он жил тогда в первом доме направо от Троицких  ворот,  на  втором
этаже двухэтажного дома. Комнаты  простые,  не  особенно  просторные,  кроме
столовой. Кабинет был даже очень маленький.
   Сталин вышел из кабинета с перевязанной рукой. Я это  увидел  впервые  и,
естественно, спросил, что с ним. "Рука болит,  особенно  весной.  Ревматизм,
видимо. Потом проходит". На вопрос, почему он не лечится,  ответил:  "А  что
врачи сделают?" У него было скептическое отношение к врачам и  курортам.  До
этого он один раз отдыхал в Нальчике, в  небольшом  домике,  без  врачебного
надзора. А потом ни на каких курортах не был и не хотел бывать.
   Узнав о  ревматических  болях,  я  стал  уговаривать  его  полечиться  на
мацестинских ваннах. При этом сослался на Председателя ЦКК  Сольца,  который
каждый год ездил в Мацесту и очень хвалил ее. Знал я это потому,  что  тогда
не было прямых поездов Москва - Сочи, поэтому Сольц  ездил  через  Ростов  и
останавливался у меня на квартире. Я говорил  Сталину:  "Поезжай  полечись".
(Мы были уже на "ты".) Он  спорил.  "Зачем  сопротивляешься?  Поезжай.  Если
ничего не выйдет, больше не поедешь. Ведь надо считаться с тем фактором, что
это хороший курорт и место для лечения, о котором  все  так  говорят.  Зачем
терпеть боль в руке?" Словом, еле-еле уговорил.
   Привезли его в Сочи, поместили  в  купеческом  домике  из  трех  спальных
комнат и одной столовой-гостиной. Этот домик и сейчас сохранился.  Я  выбрал
этот домик и предложил Сталину там поселиться,  ведь  это  было  в  пределах
моего края.
   Мацеста на Сталина повлияла  очень  хорошо.  К  концу  курса  лечения  он
получил большое облегчение. Боль в руке почти прошла. Он был очень  доволен.
Но врачи сказали, что одного курса недостаточно, и он стал ездить в  Мацесту
каждый год. Я его всегда там навещал.
   Сочи так понравились Сталину, что он ездил туда даже тогда, когда уже  не
нуждался в мацестинских ваннах. Только после войны он  провел  одно  лето  в
Ливадии, поселившись в Ливадийском дворце. Честно говоря, я был  этим  очень
недоволен. Ведь до войны дворец считался курортом для  трудящихся  крестьян.
Это было, на мой взгляд, политической бестактностью.
   В Москве мы встречались со Сталиным у него на квартире, когда я  приезжал
туда по партийным делам. Сталин тогда работал во всю силу. Не так  много  по
времени (мы, молодые, больше работали), но, учитывая его способности, он был
в полной форме, что вызывало к нему уважение, а манера поведения - симпатию.
   Со Сталиным в обращении мы так и остались на  "ты".  Вообще  со  Сталиным
очень узкий круг лиц был взаимно на "ты": Орджоникидзе,  Калинин,  несколько
позже - Молотов, Ворошилов, затем Киров, Бухарин, Каменев. (Каменев и Сталин
дружили еще на Кавказе и в ссылке встречались, в Минусинске, вместе  прибыли
в Петроград и работали в редакции "Правды", находились в хороших  отношениях
друг с другом - до известной поры.)  Некоторые  из  перечисленных  товарищей
обращались к нему Коба - это была его партийная кличка.  Редко  Орджоникидзе
называл его Сосо - уменьшительное от Иосиф.
   В личной жизни Сталин был очень скромен, одевался просто. Ему  очень  шла
гражданская одежда, подчеркивавшая еще больше его простоту. Часто я  у  него
обедал дома и на даче один или до середины 30-х гг. с женой.  Между  прочим,
моя жена безоговорочно верила  Сталину,  уважала  его  и  считала,  что  все
беззакония, которые творились, делаются без его ведома.
   Раньше обеды у Сталина были как у самого простого  служащего:  обычно  из
двух блюд или из трех - суп на первое, на второе мясо или рыба и  компот  на
третье. Иногда на закуску - селедка. Подавалось  изредка  легкое  грузинское
вино.
   Но после смерти жены, а особенно в последние  годы  он  очень  изменился,
стал больше пить, и обеды стали более обильными, состоявшими из многих блюд.
Сидели за столом по 3-4 часа, а раньше больше получаса никогда не тратили.
   Сталин заставлял нас пить много,  видимо,  для  того,  чтобы  наши  языки
развязались, чтобы не могли мы контролировать, о чем надо говорить, о чем не
надо, а он будет потом знать, кто что думает.
   Постепенно он стал увлекаться разнообразной едой.  Обстановка  обеда  или
ужина была организована разумно в том смысле, что девушки, которые подавали,
ставили закуски на стол сразу, а супы - на другой стол. Каждый брал то,  что
хотел, потом подходил к другому столу, наливал себе тот или другой суп, брал
чистую салфетку. Словом - самообслуживание. Одновременно с едой  обсуждались
разные вопросы, он даже говорил, что это вроде политического клуба.
   Сталин очень любил рыбные блюда. Несколько сортов всегда было:  дунайскую
сельдь очень любил, керченскую, рыбца копченого,  шемаю  копченую,  отварную
рыбу, птицу любил:  цесарок,  уток,  цыплят.  Любил  тонкие  ребра  барашка,
сделанные на вертеле. Очень вкусная вещь.  Тонкие  ребра,  мало  мяса,  сухо
зажаренные. Это блюдо всем всегда нравилось. И перепела отварные.  Это  были
самые лучшие блюда.
   Бывало, часа два посидим и уже хочется разойтись. Но он  заводил  беседу,
задавал вопросы на деловые темы. Обычно все проходило нормально,  но  иногда
он, не  сдерживая  себя,  горячился,  грубил,  нападал  на  тех  или  других
товарищей. Это оставляло неприятный осадок. Но такое было не часто.
   Я наблюдал за Сталиным, сколько он ел. Он ел минимум в  два  раза  больше
меня. А я  считал,  что  объедаюсь.  Например,  он  брал  глубокую  тарелку,
смешивал два разных супа в этой тарелке,  потом  по  крестьянской  привычке,
которую я знал по своей деревне, крошил  кусочками  хлеб  в  горячий  суп  и
покрывал все это другой тарелкой - пар сохранялся там и хлеб впитывал  влагу
- и доедал все это до конца. Потом закуски, вторые блюда, много мяса. Ел  он
медленно, запивая вином.
   Он любил выдумывать и заказывать блюда, неизвестные нам.  Например,  стал
заказывать поварам и постепенно совершенствовать одно блюдо: не то  суп,  не
то второе. В большом котле смешивались баклажаны, помидоры, картошка, черный
перец, лавровый лист, кусочки нежирного бараньего мяса - и все доводилось до
готовности. Это блюдо подавалось в горячем виде и ставилось на тот стол, где
мы брали первое.  Когда  открывали  котел,  то  шел  приятный  аромат.  Туда
добавляли кинзу и другие травы. Блюдо было очень  вкусным.  Сталин  дал  ему
название "Арагви".
   Один раз Сталин сказал, чтобы я организовал доставку в Москву нельмы. Это
было нетрудно, стали привозить сырую рыбу. Я  впервые  в  жизни  узнал,  что
можно есть сырую рыбу. Вначале было  противно  даже  трогать  ее.  Но  потом
понравилось. Крепко замороженная, как камень, тонко наструганная ленточками,
она сразу подавалась на  стол,  чтобы  не  разморозилась.  Пробовали  сперва
несмело, а потом понравилось. Ощущение  во  рту  было  приятное,  как  будто
кондитерское изделие. Брали рыбу, потом чеснок и соль и  сразу  же  запивали
рюмкой коньяку.
   Когда отношения со Сталиным у меня были еще хорошие, я иногда посылал ему
несколько бутылок новых вин, главным образом грузинских  или  крымских.  Это
ему нравилось. Но с началом репрессий и усилившейся мнительностью Сталина  я
перестал это делать. Когда же появился Берия, то он стал  присылать  Сталину
разные сорта вин.  А  пили  мы  их  все  вместе.  В  последние  годы,  когда
мнительность Сталина резко возросла, он делал так: поставит новую бутылку  и
говорит мне или Берия:  "Вы,  как  кавказцы,  разбираетесь  в  винах  больше
других, попробуйте, стоит ли пить это вино?" Я всегда говорил, хорошее  вино
или плохое - нарочно пил бокал до  конца.  Берия  тоже.  Каждое  новое  вино
проверялось таким образом. Я думал: почему он это делает? Ведь самое  лучшее
- ему самому попробовать вино и судить, хорошее оно или  плохое.  Потом  мне
показалось, и другие подтвердили, что  таким  образом  он  охранял  себя  от
возможности отравления: ведь винное  дело  было  подчинено  мне,  а  бутылки
присылал Берия, получая из Грузии. Вот на нас он и проверял.
   Но, как правило,  атмосфера  во  время  этих  обедов  была  товарищеская,
особенно  до  войны.  Рассказывали   разные   вещи,   которые   всех   могли
интересовать, говорили о своей работе. Я  много  рассказывал,  как  занимали
Баку в 1920 г., как сидел в закаспийских тюрьмах, о кавказских делах.  Особо
я хвалил Ефремова, командира отряда бронепоездов, который первым прорвался в
Баку. С моих слов Сталин составил очень высокое  мнение  о  Ефремове  -  это
помогло мне вытащить его из тюрьмы и дать командование армией.
   Я рассказывал и о  делах  -  успехах  и  недостатках,  всегда  откровенно
говорил о  трудностях  на  рынке,  в  снабжении  населения,  о  жалобах.  До
последних лет он слушал меня внимательно и ценил такую информацию, а я  этим
пользовался.
   Потом, особенно после войны, Сталин стал раздражительным. Я же по  старой
привычке рассказывал ему все, что знал, что происходит в стране,  что  народ
волнует.  Говорил,  что  нет  мяса,  нет  некоторых  товаров  и   о   других
недостатках. Сталин стал нервничать, сердиться -