комиссаров о необходимости расстрела, а после
расстрела  выражал  удовольствие,  что  расстрел  в  соответствии  с  видами
английской миссии произведен.
   г. Ашхабад, 1919 г., марта второго дня, 4 ч. 35 м".

   Год, день, час - очень важная  деталь  в  заявлении  Фунтикова:  ведь  он
написал это собственноручно,  когда  английские  войска  еще  хозяйничали  в
Ашхабаде.
   Следует подчеркнуть, что Тиг-Джонс, будучи начальником  штаба  английских
экспедиционных войск в Закаспии,  говоря  об  участи  бакинских  комиссаров,
выражал  не  только  свое  мнение,  но  и  мнение  своего  непосредственного
начальника - генерала Маллесона.
   Английский офицер Эллис в своей книге "Закаспийский эпизод",  вышедшей  в
1967 г. в Лондоне, также  пытается  реабилитировать  миссию  Маллесона.  Сам
автор был не только офицером в составе миссии, но и находился в то  время  в
Ашхабаде. Однако реабилитации у него  не  получается.  Напротив,  приводимые
факты, даже при всех умолчаниях и  "поправках",  внесенных  им,  убеждают  в
обратном.
   Эллис пишет, что  Дохов,  представитель  ашхабадского  правительства  при
Маллесоне, утром 18 сентября попросил  немедленной  встречи  с  генералом  и
"очень возбужденно" сообщил о только что полученной телеграмме из  Ашхабада.
Эсеровское правительство извещало об аресте комиссаров во главе с Шаумяном и
запрашивало Маллесона, какие принять меры в отношении арестованных. "Генерал
Маллесон ответил, - говорится в книге, - что он считает, что  ни  при  каких
обстоятельствах комиссарам не должно быть  позволено  совершить  переезд  по
железной дороге до Ашхабада". Генерал предоставил директории "решать,  какие
именно меры  предложить  для  предотвращения  этого".  На  языке  британских
лицемеров это было  предписание  "уничтожить".  И  это  рассматривается  как
реабилитация!
   Капитан  Тиг-Джонс  также,  по  свидетельству   Эллиса,   был   полностью
осведомлен об этом разговоре и обо всех событиях, происходивших после нашего
ареста в Красноводске. Ему была немедленно послана - следовательно,  за  два
дня до расстрела - телеграмма по этому  поводу.  Он  поддерживал  постоянный
контакт  в  течение  этих  двух  дней  с  Фунтиковым,  Зиминым   и   другими
ашхабадскими главарями.  А  каков  был  контакт  правительства  Фунтикова  с
англичанами, известно нам непосредственно от Маллесона, который "держал  под
контролем" всю Среднюю  Азию.  Он  писал  правду  -  англичане  осуществляли
непосредственное руководство деятельностью директории.
   Наконец, в книге "Закаспийский эпизод" рассказывается, что Маллесон тогда
же, утром 18 сентября, сообщил своему начальству в Симлу -  в  штаб-квартиру
вице-короля Индии - об аресте бакинских комиссаров и о принятых им мерах.
   Все это дает основание  предполагать,  что  архивы  тогдашних  английских
властей в Индии  могли  бы  дополнительно  пролить  свет  на  подлинный  ход
событий. Интересно, что соответствующие папки документов  значатся  в  описи
нынешнего Национального архива Индии (к которому 15 августа 1947 г.  перешли
архивы правительства вице-короля). С этим фактом случайно столкнулся мой сын
Серго, находясь в научной командировке в Дели в 1969 и  1970  гг.  Когда  он
попытался ознакомиться с этими документами, выяснилось, что  соответствующих
папок в архиве не существует - они либо изъяты, либо уничтожены*. Если  роль
миссии Маллесона была столь невинной, как пытаются  до  сих  пор  утверждать
некоторые, то зачем английским властям потребовалось накануне предоставления
Индии независимости уничтожать или изымать архивные документы о деятельности
миссии?
   Временное  поражение  пролетарской  революции  в  Баку  было   неизбежным
следствием того, что Баку явился ареной столкновения  двух  мировых  воюющих
империалистических коалиций, стремившихся овладеть  и  бакинской  нефтью,  и
важным стратегическим узлом для господства над Ближним Востоком.

   Глава 4
   В ТЮРЬМАХ ЗАКАСПИЯ
   Итак, в ночь на 20 сентября 1918 г.  в  нашей  тюремной  камере  остались
только четыре человека: два сына Шаумяна - Сурен и Лева, Самсон Канделаки  и
я. В женской камере арестного дома продолжали оставаться Варвара Джапаридзе,
Мария Амирова, Ольга Банникова (жена Фиолетова) и Сатеник Мартикян. Вскоре в
нашу камеру поместили еще двух арестованных - братьев Амировых -  Александра
и Арменака.
   Несколько дней мы  тщетно  ожидали  обещанного  освобождения  из  тюрьмы.
Вскоре убедились, что оно  было  очередным  обманом,  и  перестали  задавать
вопросы.
   Когда мы узнали о трагической гибели товарищей,  собственные  судьбы  уже
перестали нас волновать. Мы были подавлены этим известием. Кроме  того,  нас
мучило сознание, что мы лишены возможности участвовать в  борьбе  за  победу
Советской власти.
   Не помню точно, в конце октября или в начале ноября 1918 г. в нашу камеру
привели еще одного арестованного. Оказалось, что это бакинец Ибрагим Абилов.
В Баку я слышал о нем, хотя никогда не встречал. Оказывается, Абилов приехал
в эти края по поручению советских властей из Астрахани для выяснения  судьбы
бакинских комиссаров.
   Мы  узнали,  что  из  трех  товарищей,  направленных  в  Красноводск   из
Астрахани, двое сидят вместе с нами в  арестном  доме,  но  третий  -  Артак
Стамболцян - сумел проскользнуть через  все  рогатки  и  препоны  обысков  и
досмотров и обвести вокруг пальца красноводскую полицию.  Артак  вообще  был
смел до  дерзости,  ловок  и  мог  всегда  выйти  из  любого,  казалось  бы,
безвыходного положения.
   Крайне плохие условия нашей жизни в  арестном  доме,  скудное,  на  грани
голода питание вконец подточили наши силы.  Постоянное  недоедание  особенно
остро сказалось на моем физическом состоянии, потому что еще до  прибытия  в
Красноводск я был сильно истощен. У меня стали болеть десны. Я почти  совсем
не мог есть черствый хлеб. Наконец я обратился с просьбой направить  меня  к
какому-нибудь зубному врачу.
   Однажды под  охраной  часового  меня  препроводили  в  частный  городской
зубоврачебный кабинет. Со мной поздоровался врач - молодая женщина  приятной
внешности. Она была предупреждена о том, кто  я,  поэтому  у  меня  не  было
надобности представляться. Ее  имени  и  фамилии  я  тоже  не  спросил.  Она
внимательно меня осмотрела и сказала: "Единственное лечение для вас - свежие
фрукты и как можно больше  времени  проводить  на  воздухе".  Я  удивился  и
подумал: "Не издевается  ли  она  надо  мной?  Ведь  она  же  знает,  что  я
арестант!" Но она говорила вполне серьезно.

   Бывают же в жизни такие случаи! Через сорок один год после  этих  событий
случилось так, что эта женщина-врач, живя в Америке, случайно увидела  меня.
В 1959 г. во время поездки по США я попал в Чикаго в один из дней,  когда  в
большом концертном зале  этого  города  выступал  наш  знаменитый  советский
ансамбль "Березка" под руководством Н.Надеждиной.
   Известный организатор выступлений советских артистов в  Америке  господин
С. Юрок любезно прислал мне билеты в отдельную ложу. После концерта я  зашел
за кулисы, приветствуя и поздравляя наших замечательных девушек.
   Впоследствии я получил от редактора одной из газет штата Висконсин  Фреда
К. Стейнке такое письмо: "Уважаемый г-н Микоян! Я  уверен,  что  прилагаемая
статья окажется для вас интересной".
   В газете было помещено интервью Юдит Шуйской, той самой женщины - зубного
врача, которая меня осматривала в  1918  г.  в  Красноводске.  Она  была  на
выступлении "Березки" и по глазам узнала во мне своего давнишнего пациента.
   Интервью довольно точно передавало детали нашей встречи.

   В начале ноября уже к вечеру объявили, что через два часа  нас  переводят
из  Красноводска  в  город  Кизыл-Арват.  Мы  были  поражены:  какой   смысл
переводить, да еще так спешно, из арестного дома одного города  в  такой  же
дом другого города? Вспомнили, что  бакинских  комиссаров  из  нашей  камеры
выводили под тем же предлогом, а по дороге  расстреляли.  Мы  без  колебаний
пришли к выводу: судьба наша решена, этой ночью с нами поступят так же,  как
с нашими товарищами.
   Было уже темно. Пешком по улицам города нас  привели  на  железнодорожную
станцию, погрузили в теплушку, оборудованную для перевозки почты. Одна треть
вагона была отгорожена и предназначалась, очевидно, для  почтовых  служащих.
Всех женщин и мужчин посадили вместе в грузовую половину вагона, а в  другой
его половине расположилась охрана. Нас  разделяла  перегородка  с  небольшим
окном, в котором была решетка.
   Скамеек или нар не было. Поэтому мы сидели и лежали на полу: женщины -  в
одной стороне, мужчины - в другой. Через щели в  тонких  стенах  вагона  дул
сильный ветер, пронизывая до костей.  Особенно  холодно  было  мне,  одетому
только в гимнастерку военного образца, сапоги и военную  фуражку.  У  других
товарищей были пальто. Сурен Шаумян был одет, как и я, в военную форму, но у
него, к счастью, была еще шинель. Лева не расставался  со  своей  черкеской,
которая на этот раз очень ему пригодилась. От холода я дрожал и  потому  лег
между Левой и Суреном, чтобы хоть немного согреться.
   Меня волновало тогда только одно: если нас выведут на расстрел до восхода
солнца, не подумают ли наши убийцы, что я дрожу от страха, а не  от  холода?
Мне хотелось, чтобы с нами расправились после восхода  солнца,  когда  будет
теплее. Тогда я и другие товарищи, немного отогревшись, смогли бы  держаться
с большим достоинством.
   Все больше и  больше  росла  уверенность,  что  нас  везут  на  расстрел.
Дополнительное подтверждение видели и в том,  что  нас  поместили  вместе  с
женщинами, тогда как арестованных женщин и мужчин обычно не сажают вместе ни
в камеру, ни в вагоны. К тому же в нашей половине вагона не было ни  параши,
ни уборной, что вызывало глубочайшее возмущение и одновременно стыд.
   Медленно тянулись часы. Каждый думал о своем. В голове у меня  все  время
проносилась мысль, как хорошо было бы послужить революции хотя бы еще годика
два-три и уж если погибнуть, то в открытом бою!
   Вспоминал я свою семью. Особенно меня волновало, что мать, наверное,  уже
решила,  что  мы  погибли.  Она,  вероятно,  уже  слышала,   что   бакинских
большевиков расстреляли, но не могла знать, что я еще  жив.  Вспомнил  своих
сестер и братьев.
   Вспомнил, конечно, и свою троюродную сестру Ашхен.  Уже  в  1913  г.,  за
четыре года до Февральской революции, я понял, что мои чувства к ней больше,
чем к сестре. Но по старинному армянскому обычаю троюродный  брат  не  может
жениться на троюродной сестре. Народный  обычай  требовал  "семи  колен",  а
здесь не хватало одного колена.  Конечно,  я  давно  уже  был  атеистом,  но
народные обычаи имели свою силу. Я  понимал,  что  родители  и  родственники
будут против нашего брака и осудят меня за него.
   Я все больше и больше любил Ашхен, и  мне  становилось  труднее  скрывать
свои чувства. Мне захотелось объясниться ей в любви, но я как-то испугался и
не сделал этого, хотя видел ее хорошее отношение ко мне. А вдруг она откажет
мне? Мужская гордость не позволяла рисковать своей честью.
   Четыре года я не осмеливался признаться ей  в  своем  чувстве:  вел  себя
строго и отчужденно. Однако в 1917 г. летом я не выдержал и объяснился Ашхен
в любви. Она сказала, что и сама давно любит меня, только всегда  поражалась
моему черствому, сухому отношению к ней.
   Предвидя все трудности и опасности моего участия в революционной  борьбе,
я сказал  Ашхен,  что  нам  надо  немного  подождать  с  женитьбой:  ведь  в
предстоящей борьбе я могу погибнуть, а она может остаться  вдовой,  да  еще,
возможно, с ребенком. "Вот когда все успокоится, революция победит, тогда мы
с тобой и поженимся", - говорил я. Ашхен со мной согласилась.  Она  все  уже
хорошо понимала: за три месяца до этого Ашхен вступила в партию большевиков.
Мы условились, что о нашем решении никто не должен знать. Она училась  тогда
в последнем классе Тифлисской армянской женской  средней  школы.  Через  год
окончила учебу и уехала преподавать в армянскую деревню, в район Сухума.
   И вот, пока поезд вез нас, как нам казалось, в последнее  путешествие,  я
думал об Ашхен. Я утешал себя тем, что поступил правильно, не  женившись  на
ней. Так ей будет легче.
   Наконец через много часов поезд остановился на неизвестной  нам  станции.
Через щели вагона мы  хорошо  слышим  разговоры.  Вот  послышалась  команда:
"Отцепи вагон!" Все ясно.
   Однако через несколько минут совершенно неожиданно вагон наш тронулся.  В
углу раздался облегченный вздох, и среди  общего  молчания  Ольга  Фиолетова
произнесла: "Ну, еще живем!" У нас впервые мелькнула мысль: "А возможно, нас
везут не на расстрел, а действительно переводят в другой город?"
   Наконец поезд остановился на станции Кизыл-Арват.
   Теперь мы уже не сомневались, что со станции нас повезут по улицам города
в арестный дом. Было уже светло. Но  нас  неожиданно  повели  в  сторону  от
городских улиц, и вскоре мы очутились в овраге  -  русле  высохшей  реки.  И
вновь у всех мелькнула мысль: не ведут ли на расстрел? Мы настолько  были  в
этом уверены, что даже не стали спрашивать охрану, куда  нас  ведут.  Пройдя
овраг, мы оказались на другой стороне города. Открылись ворота в глинобитной
стене, и нас ввели в небольшой одноэтажный каменный  дом.  Мужчин  и  женщин
поместили в разные камеры.
   К нашему счастью, внутри камеры была печь, которая к тому же топилась  не
из коридора, а из камеры. Наконец-то мы избавлялись от  холода  по  ночам  и
могли сами, по своему желанию, топить печь саксаулом, которого вдоволь  было
сложено у печки.
   В этой тюрьме нас порадовало, а особенно меня, что с едой стали  выдавать
головки сочного лука (это было полезно для моих кровоточащих десен) и к  чаю
давали очень вкусный кишмиш. Так или иначе, но здоровье мое стало  несколько
улучшаться.
   Когда мы вышли из тюрьмы, чтобы впервые за несколько месяцев идти в баню,
нас ожидал  еще  один  приятный  сюрприз.  Недалеко  от  тюремных  ворот  мы
неожиданно увидели Артака.
   Через подставных лиц из местного населения Артак ухитрился прислать нам и
арестованным женщинам передачу, состоявшую  из  вкусно  приготовленных  блюд
армянской кухни. Это позволило нам  наладить  обмен  записками,  написанными
эзоповским языком, из которых мы узнавали интересовавшие нас  сведения  и  в
свою очередь задавали некоторые вопросы.
   Через три недели нас привезли в Ашхабадскую тюрьму. Наша новая камера  во
всех отношениях была  хуже  тех,  в  которых  мы  сидели  в  Кизыл-Арвате  и
Красноводске. Очень маленькая, сырая и темная, где-то под потолком  узенькое
окошечко, через которое еле-еле пробивался свет. Время было холодное, камера
не отапливалась.
   Но Ашхабадская  тюрьма,  где  мы  просидели  зиму  1918/19  г.  имела  то
преимущество перед арестными домами, что здесь регулярно, один раз  в  день,
выводили  на  часовые  прогулки  вместе  с  уголовниками.  Надзиратели  были
русские. На высоких, почти  крепостных  стенах,  окружавших  тюрьму,  службу
несли солдаты англо-индийской армии - сипаи. Когда нас выводили на прогулку,
эти бородачи в белых чалмах смотрели на нас с тюремной стены, держа наготове
винтовки и пулеметы.
   Несмотря на строгую охрану, к нам  просачивались  отрывочные  сведения  о
положении дел на воле, и мы живо обсуждали их.
   Мы узнали о капитуляции Турции, а затем Австро-Венгрии и  Германии  перед
Антантой, а потом и об окончании мировой  войны.  Нам  рассказывали,  что  с
приходом к власти в  Закаспии  эсеровского  правительства  жизнь  народа  не
только не улучшилась, как было обещано его  главарями,  а  стала  еще  хуже.
Английские  оккупационные  власти  не  очень-то  раскошелились  на  оказание
материальной помощи своему "союзнику". Наоборот, они буквально до  основания
подчистили все склады в Красноводске, где хранились хлопок, кожа,  шерсть  и
другое сырье,  предназначенное  для  вывоза  в  Советскую  Россию.  Все  это
англичане безвозмездно вывезли в персидский порт Энзели.
   Положение  внутри  Закаспия  быстро  менялось.   Банда   правых   эсеров,
возглавляемая  Фунтиковым  и  Седых,  без  суда  и  следствия  арестовала  и
расстреляла несколько советских комиссаров  и  активных  деятелей  из  числа
левых эсеров. Сотни других  большевиков  и  левых  эсеров  были  арестованы,
большинство из них с  помощью  англичан  высланы  в  Энзели  и  Петровск  на
расправу господствовавшей там контрреволюционной власти.
   Но  даже  правительство  Фунтикова  теперь  (несмотря   на   "официальный
договор"!) не устраивало англичан, так как  не  все  они  были  согласны  на
отторжение Средней Азии от России. Тогда областное правительство, состоявшее
из правых эсеров  и  кадетов,  было  свергнуто.  Фунтиков,  Седых  и  другие
очутились  в  тюрьме.  Все  это  было  сделано   английским   экспедиционным
командованием. Вместо правительства Фунтикова была учреждена так  называемая
Директория.  Во  главе  Директории,  которую  именовали   также   "Комитетом
общественного спасения", первоначально был поставлен генерал Крутен, а через
несколько дней - непосредственный палач бакинских комиссаров Семен  Дружкин,
старый английский агент. В Директорию, состоявшую  из  шести  человек,  было
введено два туркмена из числа реакционных баев.
   Как-то в нашей камере появился в  сопровождении  охраны  и  еще  каких-то
неизвестных нам лиц глава Директории Дружкин. Мы спросили  его,  почему  нас
продолжают держать в тюрьме,  какие  обвинения  нам  предъявляются.  Дружкин
ответил на это: "Мы держим вас как заложников. Если  большевики  в  Ташкенте
расстреляют задержанных ими правых эсеров, то мы расстреляем вас".
   Мы жили в камере очень дружно.
   За время пребывания  в  тюрьме  в  нашей  камере  побывали  разные  люди.
Большинство оставили по себе добрую память.
   Но на всю жизнь я  сохраню  светлые  воспоминания  о  детях  моего  друга
Шаумяна. Разместившись на одной узкой  железной  кровати  вместе  с  Суреном
Шаумяном, я часто думал, какой это замечательный парень! Сурен и  Лева  были
готовы разделить участь своего отца: спокойствие не покидало их. Все лишения
тюремной жизни  они  переносили  с  большим  достоинством,  не  хныкали,  не
жаловались.
   В Ашхабадской областной тюрьме заболевание моих десен сильно обострилось:
сказалось исчезновение лука  из  пищевого  рациона.  Друзья  потребовали  от
начальства, чтобы меня немедленно  перевели  в  больницу.  Через  день  наше
требование выполнили.
   Больничное арестантское отделение  не  походило  на  тюрьму.  А  главное,
впервые за много месяцев я с мылом вымылся в ванне, снял свое грязное белье,
надев  чистое,  больничное.  Мое  обмундирование  взяли   для   дезинфекции.
Внимательно осмотрев меня, больничный врач установил, что у меня цинга.
   Через день-два в больнице появился Артак Стамболцян и  попросил  свидания
со мной. Еще через несколько дней он пришел уже вместе с Топуридзе, которого
я хорошо знал. Это был замечательный конспиративный работник нашей бакинской
организации, умевший отлично организовывать сложную технику партийного дела,
налаживать связи, места явок. Топуридзе привез нам  от  Бакинского  комитета
партии 30 тыс. рублей для поддержки  арестованных  товарищей  и  организации
нашего побега, передал также бакинские газеты и листовки,  которых  нам  так
недоставало.
   Судя по всему, было ясно, что если в первый раз англичане прибыли в  Баку
как  "приглашенные"  и  верховодили  всеми  делами  за   спиной   "Диктатуры
Центрокаспия", то во второй раз  они  вступили  в  Баку  уже  как  настоящие
оккупанты-победители.
   В своих приказах командующий войсками  генерал  Томсон  объявил:  "Всякое
лицо, выполняющее то, что я сочту идущим в ущерб  порядку,  спокойствию  или
безопасности граждан, подлежит наказанию,  а  более  серьезные  преступления
будут  разбираться  специальным  судом,  уполномоченным  выносить   смертный
приговор". В декабре 1918 г. оккупан