естно,  что
понадобится столько? Вот у США огромные мощности  недогружены:  омертвленный
капитал. Делали 100 млн т, сейчас делают 130. Больше им не надо.  Зачем  нам
вкладывать гигантские средства в то, что,  может,  и  не  понадобится?  Надо
действовать по обстоятельствам.
   Но Хрущев не отступал: "Это же не скоро, только к 1980 г.". Я  так  понял
его,  что  он  не  рассчитывал  дожить  до  конца   периода   "строительства
коммунизма" и ему не так важно, реальные это цифры или нет. А  в  результате
мы уже не выполняем заданий программы. Ему же был нужен эффект  для  народа.
Он не понимал, что народ потребует  выполнения  или  объяснения.  Я  понимаю
записать: "добиться производства высококачественного металла  в  количестве,
полностью удовлетворяющем потребности" и т.д., но цифры?..
   Легче было с формулировками Программы. Например, я  предложил  Пономареву
изменить несколько формулировок по международным проблемам. Он,  толковый  в
таких вопросах человек, сразу согласился. Я потом рассказал  Хрущеву,  и  он
легко согласился,  даже  не  расспросив,  какие  конкретно  формулировки  мы
изменили. В этом вопросе доверял мне, да и не считал это для себя важным.
   Но вот никак не вышло у меня с формулировкой о роли партии. Там в  проект
вставили фразу о "постоянном росте руководящей  роли  партии".  Вечно  будет
расти - так получалось.  Почему  должно  быть  так,  если  будет  нормальное
развитие общества? Партия должна контролировать, а не решать вопросы  вместо
других органов управления или общественных организаций. Нет, Хрущев этого не
принимал. Руководящая роль партии - значит, все будет в руках  у  него  и  у
каждого, кто придет на его место.
   Теперь даже райисполком без райкома ничего не  решает.  Глупо!  Так  даже
контролировать нельзя. Сказать - неправильное решение, ответят: "Куда же  вы
смотрели? Вы же сами  утверждали".  Свобода  критики  и  исправления  ошибок
уменьшается,   а   ответственность   за   ошибки   для   партийных   органов
увеличивается. В общем, глупо.
   Многое, что мне прочитали из американского издания мемуаров Хрущева, меня
возмущает. Как можно говорить столько неправды? Зачем? Не  понимаю  и  того,
как он может говорить в этой книге: "Где они были при Зиновьеве, Бухарине  и
других?.." Это ведь, как бумеранг, бьет по нему самому, да еще сильнее,  чем
по нас. Мы были делегатами съездов, членами ЦК, я был  секретарем  крайкома.
На пост наркома меня рекомендовал сам Каменев, подавший в  отставку.  Так  я
стал и кандидатом в члены Политбюро. Членом стал в  1935  г.,  после  смерти
Куйбышева, убийства Кирова, но до арестов членов Политбюро.  А  Хрущев  ведь
сделал карьеру в Москве за два-три года. Почему? Потому что всех пересажали.
Ему помогла выдвинуться Алиллуева - она его знала по  Промакадемии,  где  он
активно боролся с оппозицией. Вот тут он и стал секретарем райкома, горкома,
попал в ЦК. Он шел по трупам.
   Хотя с Хрущевым было трудно,  но  все  же  я  был  искренне  огорчен  его
отстранением. Все-таки он гораздо больше понимал, чем Брежнев,  в  политике,
имел больший политический опыт работы в Политбюро. Наконец, его военный опыт
на высокой должности члена Военного совета фронта был гораздо весомее, чем у
Брежнева.  Притом  он  был  активным  членом  Военного  совета,  не  то  что
некоторые. И вообще он болел за дело,  был  активным,  твердым,  когда  надо
было.
   Видимо, "слава"  Хрущева  как  непредсказуемого  человека  и  сложившаяся
вокруг него обстановка  и  помогли  в  Президиуме  ЦК  тем,  кто  решил  его
отстранить. Раньше это были почти все его люди. Но он и не сознавал, что они
уже перестали быть "его людьми". У них же было другое  беспокойство.  Отнюдь
не государственные соображения были для них решающими, а сугубо личные:  они
стали бояться изменчивости лидера  -  боялись  за  свои  посты,  чувствовали
неуверенность, будучи целиком зависимы от его капризов и настроения. Поэтому
и решились его убрать. Они были не храброго десятка, особенно  сам  Брежнев.
Теперь я думаю, Хрущев сам их спровоцировал, пообещав после  отпуска  внести
предложение об омоложении Президиума ЦК.  Даже  при  наличии  заговора  они,
возможно, долго бы еще не решились его реализовать,  поскольку  Брежнев  был
трусоват, как и Суслов. Косыгин же был не из их команды. Но некоторые и  так
рвались в бой, как, например, Игнатов, стремившийся  вернуться  в  Президиум
ЦК.
   Мы собирались в Пицунду, когда сын Хрущева Сергей рассказал о заговоре со
слов одного чекиста при Игнатове. Хрущев известие не принял  всерьез,  и  уж
конечно не стал из-за этого откладывать свой отпуск.  Он  на  всякий  случай
поручил мне встретиться с этим чекистом и  улетел  отдыхать.  Я  должен  был
лететь туда же через несколько дней. Ни один из  нас  не  принял  достаточно
серьезно рассказ чекиста. Вернее, я, выслушав его, понимал, что человек этот
честный и говорит то, что думает. Но было и впечатление, что  он  может  все
сильно преувеличить. Большинство фактов - мелкие, недостаточно убедительные.
Слова Игнатова о тех или иных людях были неопределенные - "хороший человек",
"нехороший  человек".  Ругань  в  адрес  Хрущева  понятна,   имея   в   виду
амбициозность Игнатова и тот факт, что Хрущев не ввел его в Президиум ЦК,  а
надежды на приближение к власти у того всегда были.  С  другой  стороны,  от
Игнатова можно было всего ожидать. Но все остальные? Хрущев еще в Москве, до
отъезда в Пицунду, сказал мне, что не верит в участие в "заговоре"  Шелепина
и Семичастного; не верит, что Воронов мог объединиться  с  Брежневым  -  они
друг друга ненавидели; Суслова он вообще идеализировал. Похоже, он  принимал
подхалимаж всерьез и  не  верил,  что  люди,  поставленные  им  так  высоко,
способны против него пойти.
   Я их хуже знал. Он же лет двадцать со многими из них работал до того, как
поднять их в руководство  партией.  Если  он  им  больше  верит,  чем  этому
чекисту, почему я должен меньше верить? Поговорив с чекистом, я все  еще  не
имел твердого мнения, прав ли он или заблуждается. Решил в Пицунде  оставить
на усмотрение Хрущева. Все равно мне делать было нечего по этому вопросу, он
мне только поручил выслушать, никаких  особых  полномочий,  естественно,  не
дал.
   Прилетел я в Пицунду дня через три после него. Но он  и  там  всерьез  не
думал об этом деле. Правда, он спрашивал  некоторых  людей,  которых  чекист
называл участниками заговора, верны ли эти слухи: Подгорного - еще в Москве,
Воробьева, встречавшего его в Адлере, и др. Все, конечно, отрицали. И  мы  с
ним спокойно отдыхали, гуляли в чудесном реликтовом сосновом лесу,  купались
в бассейне. В такой обстановке у нас  с  ним  обычно  налаживались  хорошие,
доверительные отношения,  с  ним  можно  было  обо  всем  говорить.  Слушал,
обсуждал спокойно.
   И вдруг  звонит  Брежнев,  вызывает  в  Москву  на  Пленум  по  сельскому
хозяйству, запланированный на более поздние сроки.
   Сначала Хрущев  недоумевал.  Потом,  повесив  трубку,  сказал:  "Сельское
хозяйство здесь ни при чем. Это они хотят обо мне поставить вопрос. Ну, если
они все против меня, я бороться не буду". Я сказал: "Правильно". Потому  что
как бороться, если большинство против него? Силу применять? Арестовывать? Не
то время, не та атмосфера, да и вообще такие методы уже не годились.  Выхода
не было.
   Прилетели.  Сначала  был  разговор  в  Президиуме  ЦК.  Кроме   серьезных
обвинений были и  чепуховые:  сына,  мол,  сделал  доктором  наук  и  Героем
Социалистического Труда. Конечно, я бы никогда такому делу не  протежировал.
Уверен, что и Хрущев этого не  делал.  Просто  подхалимы  делали,  а  он  не
возражал. Кстати, оказалось, что сын его - кандидат наук, а не  доктор.  Это
Шелепин придумал. Обвиняли еще, что взял у Насера в Египте  в  подарок  пять
автомашин. Я лично такие подарки отдавал в клуб завода "Красный пролетарий".
Подарки  из  Японии  передал  в  Музей  восточных  культур.  Но  у   Хрущева
сохранилось что-то  крестьянское  -  он  эти  подарки  себе  и  семье  своей
оставлял, тем более что общего положения на этот счет не было, и я  поступал
по традициям 20-х гг., когда крупные подарки не  принято  было  принимать  и
оставлять себе. Но все-таки это не политический вопрос, а чисто  бытовой.  И
норм никаких не было, какие он бы нарушил.
   Я заступался за Хрущева из политических соображений.  Но  такие  ретивые,
как, например, Демичев, даже пытались мне угрожать.  Демичев  сказал  что-то
вроде: "Если вы будете защищать Хрущева, мы и о вас поставим вопрос". Я  его
резко одернул, ответив, что, когда обсуждаются важные политические  вопросы,
я не думаю о своих личных интересах.
   Уже когда обсуждение шло без присутствия Хрущева, видя, что вопрос о  его
освобождении с поста  Первого  секретаря  окончательно  решен,  я  предложил
сохранить его на посту Председателя Совета Министров хотя бы на год,  а  там
видно будет. Я имел в виду, что можно использовать его политический  капитал
во  всем  мире,  его  положительные  качества  и  правильное   отношение   к
десталинизации, но лишив возможности быть почти  что  полным  диктатором,  и
таким образом иметь возможность противостоять его  страсти  к  неоправданной
административной чехарде.
   Между прочим, Брежнев сказал, что это предложение он понимает и его можно
было бы принять, если бы не  характер  Никиты  Сергеевича.  Его  поддержали:
очень уж они боялись его решительности и неуемности.  Только  жизнь  Хрущева
дома и на даче, да еще под надзором КГБ, их устраивала.

   Глава 50
   ВРЕМЕНА БРЕЖНЕВА
   После ухода  Хрущева  и  последовавших  перемещений  в  руководстве  роли
распределились следующим образом: Брежнев стал Первым секретарем ЦК, Косыгин
занял пост Председателя Совмина, Подгорный  -  второго  секретаря  ЦК,  хотя
официально  такого  поста  в  партии  не  было.  Я  оставался  Председателем
Президиума Верховного Совета СССР. На эту  должность  Хрущев  уговорил  меня
перейти летом 1964 г. с  целью  превратить  Верховный  Совет  в  действующий
парламент. Он говорил: "Почему буржуазия умнее нас? У них парламенты создают
впечатление участия народа в управлении.  Это,  конечно,  фикция,  но  очень
здорово показывает народу, что он может влиять,  и  даже  решающим  образом.
Почему же наш парламент только штампует решения ЦК и правительства? Министры
чихать  хотели  на  наш  парламент,  а  в  Англии  они  отчитываются   перед
парламентом, отвечают на их запросы и т.д. Почему нам тоже не  сделать  так,
чтобы Верховный Совет вызывал для отчета, пропесочивал бы их. Более того, он
может и вносить предложения в правительство об изменении каких-то  решений".
Хрущев  рассуждал  совершенно  правильно.  Это  пример  того,  что  у   него
появлялись прекрасные новаторские идеи.
   "Чтобы осуществить это нелегкое дело, - продолжал далее  Хрущев,  -  надо
много энергии и труда вложить, сломить  сопротивление  аппарата.  Для  этого
нужен авторитетный и решительный человек".  По  его  мнению,  с  этим  могли
справиться только два человека: или он или я. Но он  не  мог  совмещать  три
должности. И вообще такое новое дело  требовало,  чтобы  ему  посвятить  все
время, ни с чем его не совмещая.
   Мне его идея понравилась, я счел ее очень своевременной  и  полезной  для
демократизации в стране. Поэтому я согласился, и пока Хрущев был у власти, я
энергично взялся за это дело. С первых же дней для начала я превратил приемы
послов  с  верительными  грамотами  из  чисто  протокольных  в  политические
мероприятия. Потребовал у МИДа подробных справок по проблемам тех  стран,  о
которых я мало знал и чьи послы просились на прием. С послами великих держав
мне было легче, потому что как член Президиума ЦК я  был  в  курсе  основных
проблем из шифровок наших послов и других материалов. И все  равно  требовал
дополнительный материал из МИДа. Некоторые послы  уже  после  моей  отставки
рассказывали мне на приемах, что я их ставил в  трудное  положение:  они  не
готовились к серьезному разговору, зная,  что  практика  чисто  протокольных
бесед утвердилась в Верховном Совете.
   Так, в конце 1960-х гг. английский посол на приеме  в  его  посольстве  в
честь Гарольда Вильсона напомнил  мне,  в  какое  сложное  положение  я  его
поставил, когда он пришел вручать верительные грамоты и  совершенно  не  был
готов к серьезной  беседе.  Прежние  Председатели  Президиума  беседовали  о
погоде, беседы шли, можно сказать, несколько минут, главным  образом,  чтобы
сделать памятные фотографии. И английский посол ожидал того же. А я  навязал
ему  трудную  политическую  беседу,  в  частности,  как  он  вспоминал,   по
германскому вопросу.
   Мои помощники собирали материал о правилах и нормах парламентской жизни в
буржуазных странах, я даже поручил им собрать материал по статусу президента
в тех разных странах, где он есть. Хрущев одобрил мою идею обдумать вопрос о
переименовании Председателя Президиума в Президенты.  Соответственно  каждый
республиканский глава Верховного Совета становился бы президентом у  себя  в
республике  и  вице-президентом   СССР.   Это   должно   было   импонировать
республикам, поднять их статус.
   Но уже через несколько месяцев Хрущев ушел, а новое руководство  не  было
заинтересовано в  этих  идеях.  Эти  руководители  оказались  даже  меньшими
демократами, чем "полудиктатор" Хрущев. Так  новый  стиль  приема  послов  и
остался практически единственным изменением в Верховном Совете. Такая работа
мне была не интересна.
   Правда, я работал и в Президиуме ЦК, и это  по-прежнему  было  важно.  Но
новый Первый секретарь  оказался  довольно  безразличным  к  государственным
делам, к работе. Вот  тут  я  и  вспомнил,  как  Гай  Туманян,  брат  Ашхен,
рассказывал  мне,  как  он,  будучи  заместителем  начальника  Бронетанковой
академии, попал однажды на прием к Леониду Ильичу Брежневу, когда тот  в  ЦК
отвечал за военные дела. Гай вспоминал, что  он  основательно  подготовился,
выделил наиболее важные вопросы, требовавшие решения.  Начал  докладывать  и
вдруг увидел в глазах  собеседника  такую  тоску  и  равнодушие,  что  резко
свернул доклад и быстро его закончил, не задавая  всяких  сложных  вопросов.
Только тогда Брежнев оживился, стал говорить какие-то хорошие слова.  А  Гай
удивлялся потом: "Я бы за такой доклад выругал, спросил бы: ну и что? В  чем
суть ваших проблем? Что вы предлагаете? Вообще,  зачем  пришли?  А  тот  был
очень доволен, что я не продолжил, как начал".
   Кроме Гая мне и другие рассказывали о подобных случаях. На Президиуме  ЦК
это было не так заметно,  потому  что  Брежнев  просто  поддакивал  Хрущеву.
Правда, еще когда Молотов был там, то однажды так одернул Брежнева, что тому
стало плохо, чуть не обморок у него был.
   С приходом на пост Первого секретаря Брежнева уровень ведения заседаний и
обсуждений на Президиуме заметно понизился. Правда, тут я ощущал  пока  свою
полезность, потому что иногда высказывались совершенно сумасбродные идеи,  а
Брежнев  и  некоторые  другие  просто  не  понимали   по-настоящему,   какие
последствия могли бы быть. Приведу несколько примеров.
   В середине мая 1965 г. США усилили  бомбардировки  Северного  Вьетнама  и
начали вооруженную  интервенцию  в  Доминиканскую  Республику.  Это  вызвало
резонанс в Президиуме ЦК и в правительстве. Многие были заметно  возбуждены.
На заседании Президиума ЦК  КПСС  выступил  министр  обороны  Малиновский  с
оценкой положения и с  предложениями,  как  потом  оказалось,  по  поручению
Первого секретаря ЦК Брежнева. Доклад у министра был в письменной форме,  он
его зачитал, но кое-что добавил и от себя.
   На мой взгляд, оценка положения была  дана  неправильная.  Смысл  того  и
другого  события   был   искажен,   значение   преувеличено,   оба   события
истолковывались, по сути дела, как шаг американцев к  столкновению  с  нами.
Утверждалось, что нам нельзя  ограничиваться  тем,  что  мы  делаем  сейчас,
помогая Вьетнаму, что после доминиканских  событий  следует  ожидать  акций,
направленных против  Кубы.  Поэтому  мы  должны  активно  противодействовать
американцам.
   Предлагалось на Западе (в Берлине и  на  границе  с  Западной  Германией)
провести   военные    демонстрации,    перекинуть    некоторые    части    -
воздушно-десантные и другие - с нашей  территории  в  Германию,  в  Венгрию.
Министр подчеркнул,  что  нам  нужно  быть  готовыми  ударить  по  Западному
Берлину. Потом от себя добавил,  что  "вообще  нам  в  связи  с  создавшейся
обстановкой следует не бояться идти на риск войны".
   Эти слова Малиновского меня поразили.
   Сославшись  на  позднее   время   и   важность   вопроса,   я   предложил
предварительно обдумать и в следующий раз специально обсудить этот вопрос.
   Через неделю это было сделано. Министр доклад повторил,  но  там  уже  не
говорилось о риске войны и о Западном Берлине. Речь шла  о  демонстрационных
мерах, об учениях  войск  и  пр.  Предложенные  меры,  конечно,  могли  быть
проведены и какое-то впечатление могли произвести, но не имели  бы  никакого
результата, кроме отрицательного.
   После Малиновского в том же духе выступил Брежнев, затем  выступил  и  я.
Сказал, что требуется трезвая оценка обстановки. Что касается  Вьетнама,  то
сами вьетнамцы говорят, что готовы вести борьбу 10 лет и дольше, до  полного
освобождения страны. Возможности  китайцев  же,  естественно,  еще  большие.
Поэтому не надо так горячо на это реагировать, надо быть более спокойными.
   "К тому же, - подчеркнул я, - мы  сами  не  можем  принять  никаких  мер,
поскольку без согласия и содействия Китая это невозможно. А он, конечно,  не
даст согласия на ввод наших частей во Вьетнам. Да и сами вьетнамцы,  как  вы
знаете, отказались от наших сил, которые  мы  им  предлагали.  Что  касается
Кубы, то, конечно, американцы, и в первую очередь Джонсон, хотел бы с  Кубой
расправиться, но я не вижу данных, которые говорят  о  том,  что  американцы
готовятся напасть на Кубу".
   Говоря о Доминиканской  Республике  я  сказал,  что  мы  с  ней  никакими
обязательствами  не  связаны,  но  ведем  всю  необходимую   борьбу   против
американцев  в  защиту  Доминиканской  Республики  в   Совете   Безопасности
политическими средствами. И Кастро  очень  доволен  нашей  позицией  в  этом
конфликте.
   Я выразил удивление и неудовольствие по поводу тона доклада и предложений
министра. "Все предложенные меры не дадут никакого эффекта,  если  не  иметь
сознательной целью начать третью мировую войну, но должны ли  мы  воевать  в
Европе против американцев, когда они повода  прямого  не  дают,  ведут  себя
вполне прилично и в Берлине и в других странах, где находятся наши войска? И
разве не ясно, что это станет началом третьей мировой войны?
   Главный смысл всей нашей политики - сохранить мир для Советского Союза  и
тех социалистических стран, с которыми мы имеем прямые договоры об  обороне.
Если, например,  нападут  на  ГДР,  Чехословакию  и  другие  соцстраны,  то,
конечно, мы должны будем воевать".
   Я предложил никаких мер не принимать, а если есть планы  учений  войск  и
других подобных мероприятий, то провести их в назначенные ранее  сроки.  Что
же касается предложения созвать Консультативный комитет  Варшавского  пакта,
против этого я не возражал, поскольку созыв через полгода  очередной  сессии
будет естественным. Там и обсудить с союзниками вопрос о нынешней обстановке
и другие вопросы, но нам не следует им предлагать что-либо из  того,  о  чем
говорил министр обороны. Можно спросить, что они думают по  поводу  действий
США и выслушать их предложения. Я сказал, что убежден,  что  ни  Польша,  ни
Чехословакия, ни другие страны не  поддержат  предложения,  высказанные  нам
здесь.
   Выступил также Косыгин, сказав, что ведь когда-то  Сталин  начал  блокаду
Западного Берлина, но вынужден был  отступить,  при  этом  мы  потеряли  наш
престиж. Неправильно сделал и Хрущев в 1958 г. и в 1961 г. после выступления