коммунистом,    занимаясь
узкопрофсоюзными  делами.  Видимо,  его   спутали   с   Ковалевым,   который
действительно входил вместе со мной и некоторыми другими в военную  комиссию
Бакинского комитета партии. Какие же у англичан есть улики против меня?
   Потом я вспомнил: за несколько дней до  забастовки  в  наш  рабочий  клуб
зашли трое рабочих и сообщили  мне  в  присутствии  Ковалева,  что  в  порту
находится баржа с 3 тыс. винтовок и другим вооружением, что о  существовании
этой баржи правительство ничего не знает и, так  как  баржа  не  охраняется,
этим оружием можно воспользоваться. Все это показалось нам маловероятным,  и
мы никак не реагировали. Когда вскоре правительство  опубликовало  в  газете
сообщение, что баржа с оружием принадлежит рабочей конференции,  мы  поняли,
что, видимо, среди тех трех  рабочих,  которые  приходили  к  нам  со  своим
сообщением, оказался  провокатор,  подосланный  к  нам  военным  комендантом
города Григорьевым, хотевшим поймать нас в ловушку.
   Теперь я вспомнил всю эту историю с баржей и решил,  что  меня  и  Коваля
хотят как-то  связать  с  ней,  чтобы  состряпать  на  нас  дело  и  предать
английскому военно-полевому суду, что по тем условиям означало расстрел.
   Все эти вопросы тогда горячо обсуждались в узком кругу членов  Бакинского
комитета, находившихся в тюрьме. Строились разные  планы  нашего  с  Ковалем
спасения. Автором  и  душой  планов  был  неутомимый,  настойчивый  и  очень
изобретательный Стуруа.
   Вскоре тюремная администрация объявила о скором освобождении  большинства
арестованных из нашей группы. Но надо  мной  продолжала  висеть  смертельная
опасность. Мы все были уверены, что рано или поздно недоразумение с  Ковалем
разъяснится, ему легко доказать, что он  -  не  Ковалев.  Со  мной  же  дело
обстояло много хуже. Поэтому Стуруа выдвинул такой план моего  освобождения:
выйти из тюрьмы под видом другого товарища. Мне лично не хотелось, чтобы  за
меня хоть как-то пострадал кто-то другой. Однако товарищи не дали  мне  даже
возможности  рассуждать  по  этому  поводу.  Стуруа  заявил,  что  тот,  кто
останется в тюрьме вместо меня, не пострадает, разве что  отсидит  в  тюрьме
лишних пару недель. "Тебе же, Анастас, -  говорил  он,  -  неминуемо  грозит
смертная казнь".
   Решение было принято. Охотников остаться в  тюрьме  вместо  меня  нашлось
довольно много, но нужно было найти наиболее подходящего по внешности. Таким
оказался Гриша Степанянц, технический работник Бакинского  комитета  партии.
Стуруа принялся изменять мою внешность.  Откуда-то  появились  старые  тупые
ножницы,  которыми  он  стал  подстригать  мою  бородку  и  усы,   буквально
выдергивая волос за волосом. Затем меня переодели в одежду Степанянца, а мою
одежду отдали ему.
   Однажды вечером, около 10 часов, когда обычно тюремные камеры  запирались
до утра, в  наш  корпус  неожиданно  вошли  несколько  человек  из  тюремной
администрации. Все мы, арестованные, тут  же,  конечно,  высыпали  из  своих
камер и собрались в коридоре. Один из начальников объявил,  что  сейчас  все
арестованные, за  исключением  10  человек,  имена  которых  назовут,  будут
освобождены из  тюрьмы.  Комендант  тюрьмы  стал  называть  имена  тех,  кто
подлежал освобождению. Каждый из названных должен был откликнуться и  отойти
в сторону, на указанное место, ближе к двери.  Когда  была  названа  фамилия
Степанянца, я откликнулся, вышел вперед и стал среди освобождаемых.
   Когда было  закончено  перечисление  фамилий,  всех  нас,  освобождаемых,
вывели из тюремного корпуса в контору.  Вошли  в  контору.  Она  была  плохо
освещена: над столом висела одна лампа, свет  от  которой  падал  только  на
стол. Это меня очень устраивало. За столом сидел помощник начальника тюрьмы,
перед которым лежала раскрытая толстая книга с  фамилиями  арестованных.  Он
стал вызывать нас поодиночке, задавать  вопросы  и  сличать  ответы  с  теми
записями, что были сделаны в тюремной книге (фамилия, имя,  отчество,  место
рождения, губерния, уезд, волость).
   Зная примерно характер вопросов, обычно задаваемых в подобных случаях,  я
еще днем получил у Степанянца эти сведения.
   И вдруг я услышал, что у первого же вызванного спрашивают  его  бакинский
адрес. Я понял, что не смогу ответить на этот вопрос. Немедленно  шепнул  об
этом Стуруа. Мелькнула мысль заявить, что так  как  моя  квартира  находится
далеко и ночью заперта, попросить остаться переночевать в  камере,  а  утром
"освободиться". Так мы со Стуруа и решили поступить.
   Когда очередь к помощнику начальника тюрьмы дошла до меня, я обратился  к
нему с вопросом:  "Нельзя  ли  мне  остаться  переночевать  в  камере?"  Тот
направил на меня электрическую лампочку, чтобы получше разглядеть, кто с ним
разговаривает. "Как ваша фамилия?" - спросил он. "Я Степанянц, - ответил я и
подумал: - Вот сейчас он меня узнает и..." Но он не  узнал.  "Подождите",  -
сказал он.
   Чтобы прикрыть меня,  три  или  четыре  наших  матроса  тоже  попросились
остаться на ночевку, заявив, что их суда находятся в море и им  некуда  идти
ночью. Им разрешили. Я успокоился.
   Но по всему было видно, что не успокоился  неугомонный  Георгий.  Он  все
время пытался придумать какой-нибудь другой выход из создавшегося  положения
и во что бы то ни стало вызволить меня из тюрьмы немедленно.
   Через несколько минут он подошел ко мне и тихо сказал:  "Поповянц  внешне
очень похож на тебя. Сейчас его только что проверяли. Я уговорю его остаться
вместо тебя, а ты выйдешь на волю сегодня же".
   Это было для меня настолько неожиданно и  казалось  таким  маловероятным,
что я не нашелся что сказать.
   А Стуруа, даже не дожидаясь моего ответа, подошел к Поповянцу и начал его
уговаривать, чтобы он "стал" Степанянцем и остался ночевать в тюрьме.
   Поначалу Поповянц не захотел этого делать,  даже  возмутился,  но  Стуруа
очень убедительно внушал ему: "Микояну грозит смертная казнь, а  тебе,  если
ты и останешься под именем  Степанянца  переночевать  в  тюрьме,  ничего  не
грозит. Ну, может быть, посидишь лишнюю неделю-две в тюрьме, и все.  К  тому
же тебе, как меньшевику, нетрудно будет освободиться".
   Уже не возражая по существу, Поповянц сказал: "Как же я могу заявить, что
я Степанянц, когда я только что говорил,  что  я  Поповянц?"  -  "Хорошо,  -
ответил Стуруа, - тогда за тебя ответит другой".
   Стуруа потребовал, чтобы я  разыграл  эту  сцену.  Поэтому,  когда  среди
выходящих на волю назвали фамилию  Поповянца,  я  вышел  и  встал  вместе  с
освобождающимися. Когда же назвали "мою" фамилию - "Степанянц", Поповянц  не
шелохнулся, за него откликнулся другой товарищ, а он остался среди тех  пяти
человек, которым разрешили переночевать в тюрьме.
   Перед тем как открыть перед нами тюремные ворота, нас вновь сосчитали уже
просто "по штукам" - все было в порядке. Открыли ворота, и мы вышли на волю.
Я облегченно вздохнул: наконец-то!
   Все быстро разошлись в разные стороны, чтобы  вновь  не  попасть  в  лапы
полиции. Мы со Стуруа пошли вдвоем, выбирая глухие переулки, и добрались  до
конспиративной квартиры Каспаровых.
   Как потом мы узнали, наши пятеро товарищей, оставшихся ночевать в тюрьме,
вернулись в камеру, подождали около часа, как мы и договорились раньше между
собой, и поняв, что мы уже находимся в безопасности, вызвали  надзирателя  и
заявили, что среди них нет Микояна.
   Разобраться во всей этой путанице  не  было  никакой  возможности.  Тогда
взбешенный надзиратель ушел, заявив, что  никто  из  пятерых  освобожден  не
будет. В конце концов  их  освободили,  а  помощник  начальника  тюрьмы  был
арестован.
   В архивах сохранился протокол, составленный 15 мая  1919  г.  начальником
Бакинской центральной тюрьмы №1. В протоколе описываются события,  связанные
с моим побегом из тюрьмы.

   Глава 6
   ПРОДОЛЖАЕМ БОРЬБУ
   Шел 1919 год. Положение молодой Советской республики было тяжелым. Именно
в эти дни, 29 июля, Ленин с большой тревогой говорил: "Мурманск  на  севере,
чехословацкий фронт на востоке, Туркестан, Баку и Астрахань на юго-востоке -
мы  видим,  что  почти  все  звенья  кольца,  скованного   англо-французским
империализмом, соединены между собой".
   С каждым днем мы все острее чувствовали необходимость установления живой,
непосредственной связи с Москвой, с Центральным Комитетом партии, с Лениным.
Но нас с Москвой разделял фронт контрреволюции.
   Письмо в ЦК партии и  Председателю  Совнаркома  Ленину  с  информацией  о
положении в Закавказье и о наших задачах, которое я написал, было отпечатано
на полотне. В нем говорилось, что из-за годичной оторванности Закавказья  от
Центра, мы лишены директив и помощи в нашей  борьбе.  "А  Вы  или  вовсе  не
знакомы с настоящим положением вещей в Закавказье,  -  писал  я,  -  или  же
неправильной  информацией  безответственных  лиц  введены  в  заблуждение  и
поэтому  не  гарантированы  от  серьезных  ошибок  во  внешней  политике  по
отношению нашего края. Пользуясь маленькой возможностью, информирую  Вас..."
Письмо-доклад Ленину было довольно пространным.
   Было решено направить вместе с приехавшим из  Астрахани  юношей  Тиграном
Аксендаряном  технического  секретаря   бюро   крайкома   партии   20-летнюю
коммунистку Шуру Берцинскую. Она пользовалась у всех  нас  полным  доверием.
Была она небольшого роста, хрупкая, миловидная, по виду  моложе  даже  своих
двадцати лет: просто девчонка, гимназистка.
   Вот они-то, Тигран и Шура, и  должны  были  вручить  письмо  Центральному
Комитету партии, лично товарищу Ленину. (Надо сказать, что для страховки  мы
"продублировали" Тиграна и Шуру, направив в  Москву  с  аналогичным  письмом
третьего курьера - опытного коммуниста Хорена Боряна.)
   Тиграну и Шуре было поручено передать письмо лично  Ленину.  Они  успешно
выполнили это поручение и уже в июле 1919 г. вернулись в Баку.
   Весной 1917 г. от Степана Шаумяна и Алеши Джапаридзе я впервые услышал  о
Серго Орджоникидзе. Они работали с Серго в партийных организациях Закавказья
еще  до  революции.  Товарищи  говорили  о  нем  как  о   принципиальном   и
мужественном революционере, неутомимом организаторе масс. Уже  тогда  из  их
рассказов  в  моем  представлении  сложился  яркий  образ  Серго,   овеянный
революционной романтикой.
   Из пятнадцати лет подпольной деятельности восемь лет провел  Орджоникидзе
в  тюрьмах,  на  каторге  и  в  ссылке.  Тюрьмы  Тифлиса,  Сухума  и   Баку,
Шлиссельбургская крепость, сибирская и якутская ссылки не  сломили  железную
натуру Серго, а  явились  университетами  борьбы,  еще  более  закалили  его
идейную убежденность. Ни разу он не отступил и не согнулся.
   Хочу рассказать о Серго Орджоникидзе как о человеке, вместе с  которым  я
работал многие годы и оставался дружен до самой его смерти.
   Серго был человек очень целеустремленный. Его душевный склад,  взгляды  -
политические и философские, его поступки и образ жизни  -  все  было  едино,
слитно, крепко сцементировано.
   Он хорошо разбирался в сложнейших политических и экономических  вопросах.
Был большим знатоком партийной политики и тактики, методов борьбы  партии  и
рабочего класса. Невольно возникал вопрос: откуда это было у него?  Ведь  по
образованию он был всего лишь фельдшер.
   Мне кажется, что здесь и проявляется одна из наиболее  ярких  черт  этого
выдающегося человека. Будучи с детства весьма одаренным, Серго учился всегда
- в ходе революционных событий, в жесточайшей  борьбе  существовавших  тогда
политических партий, в процессе преодоления внутрипартийных  разногласий,  в
подпольных кружках, в упорной самообразовательной  работе,  при  встречах  с
самыми разными людьми -  личных,  на  собраниях,  заседаниях,  конференциях,
съездах. Он жадно глотал знания, прочно впитывал их в себя. Тюрьмы и  ссылки
тоже стали для него великолепным университетом жизни и знаний:  я  поражался
списку книг, которые Серго прочитал, находясь в Шлиссельбургской крепости.
   Серго был человеком активного  действия,  интересовался  всем.  Очевидно,
именно поэтому Серго так ярко проявил себя в самые тяжелые годы борьбы нашей
партии.
   Конец 1918 г.  В  Баку  пала  Советская  власть.  В  Закавказье  вступили
германо-турецкие   войска:   образовалось   три   буржуазных    национальных
государства, враждебных  Советской  России.  На  Северном  Кавказе  немцы  и
деникинцы открыли фронт против большевиков.  Орджоникидзе  находился  в  это
время во Владикавказе. Он - чрезвычайный комиссар Юга России и  руководитель
комитета обороны Терской области. Перед ним возникает вопрос:  отступать  ли
ему вместе с войсками на Астрахань или  остаться  с  местными  партизанскими
отрядами рабочих и горцев и продолжать борьбу здесь, на месте? Серго  решает
остаться и сражаться до  конца,  хотя  надежд  на  победу  мало:  в  тылу  -
меньшевистская  Грузия,  враждебная  Советской   России,   наступают   банды
белогвардейцев.
   Серго был обаятельным человеком. Он  не  был  прирожденным  оратором,  но
обладал исключительным даром сразу вступать в  тесный,  прямо-таки  душевный
контакт с аудиторией и покорять ее своей искренностью, прямотой и простотой.
Обычно спокойный и выдержанный, он становился, однако,  неузнаваемым,  когда
ему приходилось сталкиваться с явной  несправедливостью,  интриганством  или
ложью. Тогда он закипал негодованием и яростью и мог совершить  поступок,  в
котором потом искренно раскаивался.
   Хочу обратить внимание еще на одну особенность Серго: он  не  умел  таить
злобу, был очень отходчив, никому не мстил.
   Встречи с Орджоникидзе стали у меня более частыми после моего переезда  в
Ростов, куда я был назначен секретарем Юго-Восточного  бюро  ЦК  РКП(б).  Я,
естественно, интересовался тогда работой Серго и вообще делами  закавказских
компартий, поскольку  мы  "жили"  рядом:  многие  северокавказские  проблемы
перекликались и были родственны аналогичным проблемам Закавказья. Встречи  и
беседы с Серго были особенно полезны для меня, потому что он лучше меня знал
Северный Кавказ, Дагестан. Обычно,  когда  приходилось  ехать  в  Москву  на
пленумы ЦК партии, на  съезды  Советов,  мы  с  Ворошиловым  (который  также
работал тогда в Ростове) присоединялись к Орджоникидзе и Кирову, проезжавшим
через Ростов. Ехали мы в одном вагоне и обратно возвращались тоже вместе.  В
этих поездках всегда происходили дружеские, задушевные разговоры, оживленный
обмен мнениями, как это всегда бывает между близкими товарищами по работе.
   Тогда на Северном Кавказе возникало много сложных национальных, сословных
и других проблем, вызывавших трения и острые конфликты.  Ориентироваться  во
всех этих вопросах мне было довольно трудно, особенно  в  начале  работы  на
Северном Кавказе, а Серго работал в этом крае  почти  все  годы  гражданской
войны и непосредственно после победы,  накопил  богатый  опыт,  хорошо  знал
местные  кадры,  в  частности  товарищей,  которые  нередко  довольно  остро
конфликтовали. Поэтому я пользовался малейшей возможностью встречи и связи с
Серго, чтобы посоветоваться с ним по тому или другому сложному вопросу.
   В июле 1926 г. на пленуме ЦК ВКП(б) кандидатами в  члены  Политбюро  были
избраны Орджоникидзе, Киров и я. Все мы работали до этого на Кавказе.  Киров
сразу после пленума был направлен в Ленинград секретарем обкома партии.
   Некоторое время  спустя  ЦК  принял  решение  перевести  Орджоникидзе  из
Закавказья на Северный Кавказ, на пост секретаря Северокавказского  крайкома
партии. Против его перевода  в  Ростов  в  ЦК  поступил  протест  от  членов
Закавказского  крайкома  партии,  настаивавших   на   оставлении   Серго   в
Закавказье. Сталин, однако, настоял на своем, и ЦК оставил  в  силе  прежнее
решение.
   Уже тогда было очевидно,  что  если  и  надо  было  переводить  Серго  из
Закавказья, то, конечно, только на руководящую всесоюзную работу, к  которой
он был тогда уже вполне подготовлен. Так и  получилось.  Не  прошло  и  двух
месяцев, как Политбюро приняло новое решение  -  выдвинуть  Орджоникидзе  на
пост  народного  комиссара  Рабоче-крестьянской  инспекции  и   председателя
Центральной контрольной комиссии партии.
   Это новое назначение было очень удачным и  полезным  для  партии.  Серго,
будучи всегда последовательным сторонником ленинской политики  и  решительно
борясь с оппозицией, умел проявлять необходимую терпимость к заблуждавшимся.
Серго старался возможно объективнее рассмотреть  тот  или  иной  вопрос,  не
обостряя без особой нужды разногласий.
   В 1929 г. на V Всесоюзном съезде Советов был утвержден первый  пятилетний
план развития народного хозяйства СССР. Встала задача мобилизовать все  силы
для осуществления  программы  индустриализации  страны.  Серго  ждала  новая
работа: в ноябре 1930 г. он был назначен председателем ВСНХ.
   Вскоре все  отрасли  тяжелой  промышленности  вошли  в  Наркомат  тяжелой
промышленности. Наркомом стал Орджоникидзе.
   Когда страна приступила  к  строительству  гигантов  черной  металлургии,
мощных шахт,  новых  машиностроительных  заводов,  важнейшей  задачей  стала
подготовка  кадров  производственно-технической   интеллигенции,   способных
освоить передовую технику  и  обеспечить  необходимые  формы  хозяйственного
руководства предприятиями. Нарком тяжелой промышленности Серго  Орджоникидзе
внес огромный вклад в решение этой  задачи.  Его  личные  данные  во  многом
способствовали тому огромному  подъему  творческих  сил  работников  тяжелой
промышленности, который и создал предпосылки для выполнения и перевыполнения
пятилетнего плана.
   Серго умел подбирать талантливых людей, особенно из молодежи, оказывая им
всяческую поддержку: Завенягина, Тевосяна, Лихачева,  Ванникова,  Зальцмана,
Устинова и многих других.
   В тот период становилась на путь  коренного  технического  перевооружения
пищевая промышленность. Она остро нуждалась в соответствующем оборудовании и
машинах.  Орджоникидзе  оказывал  в   этом   неоценимую   помощь,   и   мне,
руководившему в  те  годы  снабжением  и  пищевой  промышленностью,  не  раз
приходилось пользоваться его энергичной поддержкой  в  практическом  решении
вопросов пищевого машиностроения. Смежные вопросы мы  решали  на  совместных
заседаниях, без всякого бюрократизма.
   В заключение мне хотелось бы еще раз указать на  исключительные  качества
Серго как товарища. Он трудно сходился с людьми,  но  дружил  по-настоящему,
умея всегда проявить какую-то по-особенному любовную заботу о товарищах.
   Мне хотелось подчеркнуть, что Серго был и  выдающимся  человеком.  Говоря
словами Горького, Человеком с большой буквы. Самоубийство его в 1937 г. - на
совести Сталина.
   В январе 1919 г. наша 11-я  армия,  ведя  ожесточенные  бои  на  Северном
Кавказе  с  превосходящими  силами  деникинской   "добровольческой   армии",
вынуждена была отступить. Основные красноармейские части 11-й армии во главе
с командующим Левандовским ушли в калмыцкие степи  и  Астрахань.  Другие  во
главе с Орджоникидзе героически сражались до последнего патрона в предгорьях
Кавказа и прошли в горы. В горных аулах Серго сколачивал партизанские отряды
из  ингушей  и  осетин,  а  в  начале  мая   через   Кавказский   хребет   и
труднодоступные Хевсурские горы перебрался в Тифлис, где жил на  нелегальном
положении.
   В Баку Серго приехал с женой,  Зинаидой  Гавриловной,  неразлучной  своей
подругой на фронтах гражданской войны и в дальнейшей жизни. Поженились они с
Зиной еще в якутской ссылке. С ними также приехала, направляясь в  Москву  к
своим дочерям Елене и  Люции,  жена  погибшего  бакинского  комиссара  Алеши
Джапаридзе - Варвара Михайловна.
   Приехал  с  ними  и  легендарный  Камо  (Тер-Петросян),  профессиональный
революционер, который собирался в Москву, к Ленину. У него было много планов
боевых действий, которые  он  хотел  доложить  Ленину,  чтобы  получить  его
одобрение.  Он  мечтал,  например,  с   группой   товарищей   пробраться