партии. Такое решение было совершенно правильным.
   Я  думал:  почему  Сталин  не  сделал  этого  сразу  же,   после   смерти
Дзержинского? Почему ему понадобилось затеять такую игру с  Орджоникидзе,  с
выдающимся деятелем нашей партии? Мне показалось, что Сталин  решил  осадить
Серго и задеть в какой-то мере его  авторитет  среди  кавказских  товарищей.
Может  быть,  Сталину  хотелось  проучить  Серго  за  что-то.  Ввиду  особой
щепетильности Орджоникидзе я не стал допытываться у него, что  между  ним  и
Сталиным произошло, а он не счел нужным мне сказать.
   Работа в ЦКК  и  РКИ  вполне  соответствовала  положению  и  способностям
Орджоникидзе. Пожалуй, это была наилучшая кандидатура,  которую  можно  было
выбрать среди руководящих  работников  партии.  Орджоникидзе  как  партийный
деятель,  как  человек  пользовался  симпатией  в  партийных  кругах.   Даже
оппозиция  считалась  с  ним,  хотя  он  был  ярым  ее  противником,   заняв
принципиальную линию в борьбе с ней. Но без нужды он не обострял  отношений,
не шел на разногласия.  Наоборот,  принимал  все  меры  к  тому,  чтобы  эти
разногласия побыстрее изжить на принципиальной основе.
   Получив  17  августа  решение  Политбюро  о  немедленном   вступлении   в
должность, я пошел на Варварку, в  Наркомат  торговли  (на  углу  со  Старой
площадью), на второй этаж в кабинет к Льву Борисовичу Каменеву.
   У нас личные с ним отношения были хорошие. Когда я приезжал в Москву,  мы
с ним часто встречались по делам, не говоря  уже  о  совместном  участии  на
съездах Советов, сессиях ВЦИК, съездах партии и пленумах  ЦК.  Он  отличался
работоспособностью, умел  налаживать  отношения  с  людьми;  либеральный  по
характеру,  интеллигент,  без  грубостей,   располагал   к   общению.   Хотя
разногласия у нас были, но наши отношения были нормальными.
   Каменев знал, что я все время старался,  чтобы  лидеры  нашей  партии  не
разошлись и продолжали сохранять единство. Он ценил эту мою линию. И я знал,
что он не такой уж драчун, который лезет в драку  особенно  рьяно.  Я  питал
некоторое уважение к нему как к политическому деятелю, хотя  не  мог  забыть
его ошибок 1915 и 1917 гг. Но поскольку после этих событий Ленин сделал  его
своим заместителем, и он вел борьбу против Троцкого вместе с Лениным и после
него и в этой борьбе мы были вместе, я относился к нему неплохо.
   Зашел к нему.  В  кабинете  мы  были  вдвоем.  Поздоровавшись,  я  сел  в
предложенное мне кресло, стоявшее у  его  маленького  письменного  стола.  В
таких случаях можно было производить прием и сдачу дел официально, создавать
правительственную комиссию по приему и сдаче дел. Я решил избавить  Каменева
от всех этих формальностей, да и Сталин не поставил вопроса о создании такой
комиссии. К тому же Каменев всего полгода был наркомом. Я только сказал ему:
"Я этого поста от вас не добивался, понимаю большую тревогу вашу  за  работу
наркомата, сам очень тревожусь, что не справлюсь с делом".
   Он стал уговаривать меня, что я  справлюсь  вполне,  лучше,  чем  он.  Он
подчеркнул, что в существующей политической обстановке,  в  условиях  острых
разногласий в руководстве партии в Наркомате торговли  сосредоточены  острые
противоречия между промышленностью и  сельским  хозяйством,  по  вопросу  об
отношении к крестьянству. В этих  условиях  нарком  торговли  может  успешно
работать только при  полном  доверии  ЦК.  Он,  Каменев,  этим  доверием  не
пользуется, в то время как мне обеспечена  полная  поддержка  ЦК  в  работе.
Затем он стал излагать свои крайне пессимистические взгляды на положение дел
в стране. Он почему-то счел нужным более  откровенно,  чем  на  Пленуме  ЦК,
изложить свою  линию  в  оценке  положения  в  наркомате,  считал  даже  его
катастрофическим в стране и партии, обнаружив при этом потерю  веры  в  дело
победы социализма.
   У меня создалось впечатление, что он находится  в  полной  прострации.  Я
увидел его таким жалким, ничтожным, что был ошарашен, особенно потому, что я
видел  на  примере  Северного  Кавказа,  как  успешно   развивается   страна
экономически и политически, как растет влияние партии в Советах,  в  народе,
как крепнет Советское государство.
   Беседа продолжалась чуть более получаса. Говорил  все  время  он,  я  все
слушал, пораженный. В конце только коротко сказал о моем полном несогласии с
ним, о том, что должен приступить к работе и не имею сейчас времени  спорить
с ним, да и нужды в этом сейчас нет. Мне стало яснее, чем раньше, как далеко
он отошел от партийной линии, как  глубоки  наши  разногласия  как  с  точки
зрения теоретической, так и  политической,  как  он  оторвался  от  жизни  и
потерял веру в силы партии и пролетариата.
   Эти  его  откровенные  высказывания  произвели  на  меня  такое   сильное
впечатление, что, как только он ушел, я сразу записал в  блокноте  на  одной
странице синим  карандашом  главные  тезисы  его  высказываний.  Эта  запись
сохранилась, и я привожу ее без всяких поправок.

   "26 г. 17. VIII. Москва, т. Каменев в беседе со мной при сдаче дел.
   1. Вы получаете формальную рухлядь.
   2. Комиссариат без идеологии и без перспектив.
   3. Продукция страны растет, а экспорт сокращается.
   4. Причины - потребление в стране растет настолько быстро,  что  не  дает
возможности усилить экспорт.
   5. Положение настолько безвыходное, что здесь требуются меры, которые  не
зависят от Наркомторга,  которые  можно  принять  за  ответственностью  всей
верхушки партии.
   6. Объединение  частных  торговцев-розничников  не  представляет  никакой
опасности. Разговоры о политической опасности от этого - сущие пустяки.
   7. Комиссариат не имеет никакого авторитета, его третируют всюду.  Отсюда
отсутствие уверенности и растерянность работников Комиссариата.
   8. Материальное положение Комиссариата катастрофическое.
   ___________________________________________________________
   1. Мы идем к катастрофической развязке революции.
   2. По всем законам марксизма на девятом  году  революции  не  может  дело
обойтись без глубокого кризиса.
   3.  Правда,  этот  кризис  в  партии  наступает  раньше,  чем  в  стране.
Необходимо  дать  выход  пролетарским  тенденциям,   надо   дать   легальную
оппозицию".

   Никогда и никто из членов Политбюро так просто и  открыто  не  говорил  о
полном политическом падении. Каменев вбил себе в голову мысль о неизбежности
кризиса всякой революции, кризиса,  конечно,  того  типа,  который  пережила
Французская революция, то есть термидорианское перерождение. (В этой  беседе
и, кажется, до этого  он  о  перерождении  нашей  революции  не  говорил.  О
буржуазном перерождении нашей революции он стал говорить  позднее.)  Но  то,
что Каменев говорил, как говорится, от души,  а  не  для  того,  чтобы  меня
убедить или спорить со мной, было поразительным. Как такой человек мог дойти
до  этого?!  Как,  наконец,  он   мог   допустить   создание   оппозиционной
"пролетарской" партии? То есть надо было понять так,  что  он  уже  покидает
ряды нашей партии, организует  другую  партию,  называя  ее  "пролетарской",
считая нас буржуазными перерожденцами.
   Мне стало ясно, что это уже совсем чужой человек. Тем более что он и  его
друзья-оппозиционеры, к сожалению, своей деятельностью подтвердили  опасения
Ленина в предоктябрьские дни...
   Итак, с чего-то нужно было начинать, и я пригласил руководящих работников
наркомата, представился им. Сказал, что ЦК  хорошего  мнения  о  руководящих
кадрах наркомата и я надеюсь на их  поддержку  в  работе.  Закончил  я  так:
"Конечно, это дело я не знаю, оно для меня новое. Я буду учиться, набираться
опыта и знаний у вас. Когда мне будет что-либо неясно, я не буду  стесняться
и прямо буду у вас спрашивать. Я полагаю, что это не должно компрометировать
мой авторитет в ваших глазах, потому  что  лучше  сказать  открыто,  что  не
знаешь, и спросить совета, чем оставаться в невежестве. И вас  также  прошу,
когда вы не сможете дать точного ответа в решении вопроса, то  прямо  так  и
скажите и постарайтесь потом узнать и сказать. Я буду вызывать  вас  к  себе
группами или в отдельности и принимать вас тогда, когда  вы  захотите  иметь
встречу со мной как наркомом. В своей работе я буду руководствоваться линией
нашей партии и решениями Центрального Комитета и правительства и буду от вас
требовать того же. Я надеюсь  на  поддержку  не  только  коммунистов,  но  и
беспартийных".
   Вскоре мне пришлось на день-два вернуться в Ростов, чтобы формально сдать
дела. Ашхен увидеть не удалось, она находилась в горном  курорте  Кабардинка
уже с тремя детьми. Из Ростова я ей написал следующее письмо:

   7/IX
   Дорогая, милая Ашхен!
   Я съездил в  Москву,  чтобы  отбиться  от  назначения  в  Наркомторг.  ЦК
заставил немедленно приступить к делу. Я уже неделю работаю в Москве.  Адски
тяжелая работа. Я потерял в весе 10 фунтов - теперь вешу три пуда 20  фунтов
(ок. 58 кг. - С.М.). Чувствую себя усталым, но некуда деться. Надо работать.
Имел в виду заехать к тебе, но в четверг  и  пятницу  меня  обязали  быть  в
Москве - там в правительстве стоят мои доклады. Так что никак не мог заехать
к тебе.
   Квартиру в Москве обещали 15 - 20 сентября. Я думаю, что ты останешься  в
Кабардинке до 15 сентября. Тебе помогут переехать  в  Ростов.  Неделю  здесь
пробудешь, а потом приедешь в Москву.
   Надо, чтобы к 15 сентября Маня приехала бы в Ростов, ибо без  нее  трудно
будет собрать библиотеку (правда, я уже ящики приготовил).
   Обо всем этом я тебе еще напишу и денег пришлю.
   Мой адрес в Москве: Москва, Варварка, Наркомторг, Народному  Комиссару  -
лично.
   Да, Гайка не приняли в Воен. Академию, из-за слабой груди, и не допустили
к экзаменам.
   Напиши мне, пожалуйста, обо всем свои соображения.
   Крепко, крепко целую тебя, твой Анастас.

   Через два или три месяца  парторганизация  предложила  мне  выступить  на
партийном собрании с докладом о работе наркомата и  задачах,  стоящих  перед
ним. Дело в том, что я в Москве, как и в Ростове и в  Нижнем  Новгороде,  на
партийном учете  состоял  не  в  учреждении,  где  работал,  а  в  заводских
предприятиях.  В  Москве  я  состоял  на  партучете   на   заводе   "Красный
пролетарий", где состою на учете и до сих пор.
   Я был молодым наркомом - мне был всего 31  год.  На  этом  собрании  было
много сторонников Каменева и Зиновьева, настроенных  оппозиционно  к  новому
наркому. В зале раздавались выкрики, реплики с  мест  с  целью  сорвать  мое
выступление. В связи с этим вспоминаются два эпизода.
   Некий  Зингер,  коммунист,  ответственный  работник,   человек   горячий,
экспансивный, во время  моего  выступления  все  время  вскакивал  с  места,
кричал, подавал реплики.  Мне  трудно  было  понять,  о  чем  он  кричит.  Я
пропускал мимо ушей все его реплики, чтобы толково закончить доклад,  потому
что тогда доклады не читали, выступали без текста. Когда же  он  совсем  уже
надоел своими частыми репликами, я обратился к нему  с  вопросом:  "Товарищ,
что вы кричите беспрерывно? Ничего нельзя понять, что вы хотите  сказать,  о
чем вы просите. Вы ведете себя не как коммунист, а  как  маленький  ребенок,
который кричит, а раз кричит, то у него есть на это основание. Но  из  крика
нельзя понять, что у него  болит.  Советую  вам  подождать  до  конца  моего
выступления,  а  затем  выступить.  И  не  как  ребенок,  а   как   взрослый
ответственный человек, и высказать свои претензии".
   Это было так остро и  с  юмором  сказано,  что  собрание  восприняло  мое
замечание  хохотом  и  аплодисментами.  Этим  маленьким  эпизодом  один   из
оппозиционеров был сбит с ног.
   Потом один из старых большевиков, из рабочих, коммунист Шатров, лет 40  -
50, с места дает реплику: "Вы, товарищ  Микоян,  очень  молоды,  чтобы  быть
наркомом и читать нам лекции!"
   Я не растерялся и сказал: "Товарищ Шатров, у нас на Кавказе принято,  что
любой человек, независимо от его подготовки, ума и  способностей,  не  имеет
права высказываться при старших, если этому человеку не стукнуло хотя бы  40
лет. Мне 31. Вы что, хотите, чтобы эти кавказские нравы были  распространены
на всю партию и Советскую власть?"
   Это тоже вызвало общий хохот и аплодисменты.

   Как ни увлекала и ни отнимала все  мое  время  новая  работа,  я  все  же
беспокоился  об  Ашхен,  которой  предстояло  как-то  управиться  со   всеми
домашними сборами сначала в Кабардинке, затем в Ростове  и  с  тремя  детьми
(старшему из которых было четыре года) перебраться в Москву. Я уже привык  к
семейной жизни и жить одному, вдали от жены и детей было тоскливо. Поскольку
я никак не мог  вырваться,  чтобы  их  перевезти,  я  просил  своих  прежних
товарищей по работе помочь Ашхен, что они с удовольствием и обещали сделать.
Об этом же я просил ее сестру и брата. В сентябре 1926 г. я писал ей:

   Дорогая, милая моя Ашхен!
   Получил твое письмо. Гайк, наверное, уже у тебя. Он  и  привезет  тебя  в
Ростов. Если же Гайка нет, обратись от моего имени к секретарю Черноморского
Комитета партии т. Подгорному, он даст машину и доставит в Ростов.
   В Ростове все устроит Чуднов. Ты там посмотри, может быть,  лучше  будет,
чтоб книги твои не взяла бы с собой, а товарищи привезут.
   В Москве мне квартиру уже предоставили,  в  Кремле  четыре  комнаты  (две
большие, две маленькие). Устроимся неплохо, хотя немного будет тесно. Удобно
то, что внизу находится столовая  Совнаркома,  откуда  будем  брать  готовые
обеды и ужины - за 20 руб. на каждого взрослого в месяц.
   Кроме того, уборка комнат ежедневно производится управлением Кремля.  Так
что обойдемся без прислуги. Сережу* и свою мать  взять  не  могу.  Негде  их
устроить, квартира тесная. Надо  об  этом  написать  домой.  Квартира  будет
обставлена мебелью к 20 сентября. С собой детских кроватей брать не  надо  -
все есть. Когда ты будешь в Ростове, попытаюсь ночью поговорить по телефону.
   Я еще живу в гостинице, через неделю перееду в квартиру.
   Надо, чтобы Маня сейчас уже выслала документы в Университет. Занятия  уже
начались 1-го сентября.
   Твой А. Мик.

   Вскоре моя семья присоединилась ко мне. Но  она  и  в  Москве  продолжала
разрастаться: 1 сентября 1927 г. родился четвертый сын, названный Вано (хотя
очень скоро все его стали называть Ваня). Уже 2 сентября я передал  Ашхен  в
роддом им. Грауэрмана - возле  ресторана  "Прага"  на  Арбатской  площади  -
записку, а потом вторую:

   Милая Ашхенушка!
   Утром позвонили мне, сказали, что меня пропустят к тебе от 3 до 7  часов.
Пришел  с  заседания,  говорят,  что  только   записку   можно   передавать.
Оказывается семь дней не дадут совершенно повидаться. Чертовские правила! Ты
молодчина, милая. Пришел я домой ночью в 3 часа, не мог спать до 5. В 4 часа
позвонил врач, что ты уже родила.
   Молодчина ты, держись крепко и поправляйся.
   Крепко целую, Арташ.

   Дорогая Ашхенушка!
   Пришли записочку, пожалуйста. Посылаю  бумагу  и  карандаш.  Когда  нужно
будет, можешь поручить позвонить мне или  Ефимову  -  пошлем  за  получением
записок.
   Я не знаю, как обстоит дело с твоим питанием. Как кормят? Что  надо  тебе
отсылать? Завтра я кое-что пришлю, но лучше ты  сама  напиши.  Вчера  поздно
ночью с тремя товарищами из Комиссариата был в Зубалове.  Ночевали  и  утром
уехали. Дети здоровы и очень хорошо себя чувствуют.
   Екат. Серг.* прислала со мной тебе варенье.
   Сегодня отправлена телеграмма в Тифлис.
   Крепко целую - Арташ.

   Тот факт, что у меня дети появлялись один за другим и  их  стало  больше,
чем у всех моих товарищей (хотя по меркам семей, где выросли Ашхен и я,  это
и не так много), вызывало по отношению ко мне массу поздравлений и  шуток  -
особенно по поводу того, что у нас с Ашхен были только мальчики. Однако мы с
ней тоже хотели девочку. И вот, когда в 1929 г. Ашхен вновь ожидала ребенка,
мы оба надеялись, что на этот раз наконец будет девочка.  Но  опять  5  июня
1929 г. родился мальчик, которого мы назвали Серго - в  честь  Орджоникидзе.
Серго Орджоникидзе очень любил моих детей и уделял им внимание. Может  быть,
это обостренное чувство возникло из того, что у них с Зиной не  было  детей,
они удочерили девочку, назвав ее Этери. Борис  Пильняк,  известнейший  тогда
писатель, подарил мне свой новый роман в трех книгах  с  надписью:  "Дорогой
Анастас Иванович, ура - за двенадцать сыновей!"
   Имя Бориса Пильняка напоминает мне  о  его  трагической  участи.  Он  был
расстрелян в 1937 г.,  что  не  могло  быть  сделано  без  личного  указания
Сталина. Лев  Степанович  Шаумян  напомнил  мне  уже  после  смерти  Сталина
возможную причину гибели Пильняка. После того, как осенью  1925  г.  умер  в
результате операции язвы желудка М.В.Фрунзе,  по  Москве  пошли  слухи,  что
смерть его была не случайной. Борис Пильняк опубликовал в "Новом мире" (№ 4,
1926  г.)  повесть  "Свет  непогашенной  луны"   с   подзаголовком   "Смерть
командарма". Это было художественное произведение,  однако  автор  прозрачно
намекал  на  неслучайность  гибели  Фрунзе.   Затем   редколлегия   признала
публикацию повести своей ошибкой. Номер журнала с повестью изъяли из продажи
и библиотек. Для тех лет то был чрезвычайно редкий случай.
   Я хорошо помню некоторые обстоятельства, связанные с операцией и  смертью
Фрунзе. В двадцатых числах октября 1925 г. я приехал по делам  в  Москву  и,
зайдя на квартиру Сталина, узнал от него,  что  Фрунзе  предстоит  операция.
Сталин был явно обеспокоен, и это чувство передалось  мне.  "А  может  быть,
лучше избежать этой операции?" - спросил я. На это Сталин  ответил,  что  он
тоже не уверен в необходимости операции, но на ней настаивает сам Фрунзе,  а
лечащий  его  виднейший  хирург  страны  Розанов  считает  операцию  "не  из
опасных".
   "Так  давай  переговорим  с  Розановым",  -  предложил  я   Сталину.   Он
согласился. Вскоре появился Розанов, с которым я познакомился годом раньше в
Мухалатке.  О  нем  я  знал  также  и  от  одного  из  его  непосредственных
помощников, моего  школьного  товарища  доктора  Гардишьяна,  с  восхищением
отзывавшегося о Розанове как о великом хирурге и превосходном человеке.
   Пригласив Розанова сесть, Сталин спросил его: "Верно  ли,  что  операция,
предстоящая Фрунзе, не опасна?"
   "Как и всякая операция, - ответил Розанов, - она,  конечно,  определенную
долю опасности представляет. Но обычно такие операции  у  нас  проходят  без
особых осложнений, хотя вы, наверное,  знаете,  что  и  обыкновенные  порезы
приводят иной раз к заражению  крови  и  даже  хуже.  Но  это  очень  редкие
случаи".
   Все это было сказано Розановым так уверенно, что я несколько  успокоился.
Однако Сталин все же задал еще один вопрос, показавшийся мне каверзным:
   "Ну а если бы вместо Фрунзе был, например, ваш брат, стали бы  вы  делать
ему такую операцию или воздержались бы?" - "Воздержался  бы",  -  последовал
ответ. Ответ нас поразил. "Почему?" - "Видите ли, товарищ Сталин, -  ответил
Розанов, - язвенная  болезнь  такова,  что,  если  больной  будет  выполнять
предписанный режим, можно обойтись  и  без  операции.  Мой  брат,  например,
строго придерживался бы назначенного ему режима, а ведь Михаила Васильевича,
насколько я его  знаю,  невозможно  удержать  в  рамках  такого  режима.  Он
по-прежнему будет много разъезжать по стране, участвовать в военных маневрах
и уж наверняка не будет  соблюдать  предписанной  диеты.  Поэтому  в  данном
случае я за операцию".
   На этом наш разговор закончился: решение об операции осталось в силе.
   В день, когда Фрунзе прооперировали, я вновь  был  у  Сталина.  Здесь  же
находился  и  Киров,  приехавший  по  делам  из   Ленинграда.   Решили   без
предупреждения врачей посетить Фрунзе  и  втроем  направились  в  Боткинскую
больницу.  Там  нашему   приходу   удивились.   Заходить   к   больному   не
рекомендовали. Кроме Розанова там были Мартынов и Плетнев (последний  спустя
десяток лет