истойным.  Да,  я  старше  тебя,  но
наверняка найдутся люди, которые попытаются облить меня грязью, а если я
буду  давать  частные  уроки  молодому   ученику,   это   будет   только
способствовать   распространению    сплетен.    Артур    Стюарт    будет
присутствовать на всех наших уроках, и дверь домика в  это  время  будет
оставаться открытой.
   - Но вы могли бы учить меня в гостинице.
   - Элвин, я ясно изложила  тебе  условия.  Ты  хочешь,  чтобы  я  тебе
преподавала, или нет?
   - Да, мисс Ларнер. - Он сунул руку в карман и вытащил монетку. -  Вот
доллар в оплату первых двух недель.
   Пегги взглянула на монетку.
   - Мне казалось, ты хотел вернуть этот доллар доктору Лекарингу.
   - Я бы не хотел, чтобы его слишком уж стесняли деньги,  мисс  Ларнер,
ответил Элвин и широко улыбнулся.
   Как бы застенчив он ни был, серьезным он долго оставаться не умел.  В
нем всегда живет насмешка, и время от времени она прорывается наружу.
   - Да, думаю, ты прав, - кивнула мисс  Ларнер.  -  Уроки  начнутся  со
следующей недели. Спасибо за помощь.
   В это самое мгновение на тропинке  появились  папа  и  мама.  Чуточку
пошатываясь, папа нес на голове огромную ванну. Завидев это, Элвин сразу
бросился на помощь - правильнее будет сказать, он вообще отнял  ванну  у
Горация и понес ее сам.
   Шесть лет прошло с тех пор, как Пегги в последний раз видела отца,  и
вот наконец они снова встретились. Лицо его  раскраснелось  и  покрылось
мелкими бисеринками пота, он никак не мог  отдышаться  после  тяжеленной
ванны. Глаза его сердито изучали  стоящую  перед  ним  даму.  Хоть  мать
наверняка попыталась убедить его, что новая учительница вовсе  не  такая
уж зануда, как кажется на первый взгляд, отец тем не менее не  избавился
от неприязни к непрошенной гостье, вторгшейся в домик у ручья, в  домик,
который некогда принадлежал давным-давно пропавшей дочери.
   Пегги страстно захотелось кинуться ему  навстречу,  назвать  папой  и
уверить, что здесь по-прежнему живет его дочь, что его труд по отстройке
домика и в самом деле явился нежным даром любимой дочке. Он до  сих  пор
любил ее, все годы помнил о ней... Сердце Пегги разрывалось от  жалости,
потому что она не могла ему открыться - пока не  могла,  потому  что  ее
ждала очень важная работа. Ей оставалось лишь завоевать его сердце точно
так же, как она уже завоевала сердца Элвина и матери,  -  не  с  помощью
старой любви и чувства долга, а новой любовью и дружбой.
   Она не могла вернуться домой как родившаяся здесь, не могла открыться
даже отцу, хотя, наверное, только Гораций  искренне  обрадовался  бы  ее
возвращению. Ей пришлось вернуться домой, приняв личину незнакомки. Хотя
именно такой она и стала - обличье не просто маска, она очень изменилась
после трех лет обучения в  Дикэйне  и  еще  трех  лет  упорной  учебы  в
Филадельфии. Она перестала быть малышкой Пегги, тихой,  острой  на  язык
девочкой-светлячком,  -  нет,  она  давным-давно   стала   другой.   Под
руководством миссис Модести она обучилась тайне  красоты;  из  книг  она
узнала множество других секретов. Она теперь не та, какой  была  раньше.
Так что, сказав: "Папа, я же  твоя  дочка,  малышка  Пегги",  -  она  бы
солгала.
   Точно так же, как солгала сейчас, представившись:
   - Здравствуйте, мистер Гестер, я ваша новая  постоялица,  меня  зовут
мисс Ларнер. Очень рада познакомиться с вами.
   Тяжело  дыша,  он  подошел  к  ней  и  протянул  руку.  Несмотря   на
недовольство, несмотря на то, что он всячески избегал встреч с ней с тех
пор, как она прибыла  сюда,  он  был  настоящим  хозяином  гостиницы,  а
поэтому не мог не поприветствовать ее со всей учтивостью  -  по  крайней
мере с той вежливостью, которая в этой глуши заменяла городские манеры.
   -   Здравствуйте,   мисс   Ларнер.   Надеюсь,    вы    сочли    жилье
удовлетворительным?
   При  этих  словах  на  нее  нахлынула  грусть.  Сейчас   он   пытался
изъясняться с ней на причудливом языке. Так  он  обычно  разговаривал  с
теми  посетителями,  которых  называл  про  себя  "важными   персонами",
подразумевая, что их положение в обществе  куда  выше  его.  "Я  многому
научилась, отец, и познала прежде всего вот что: главное в жизни  -  это
доброе сердце, тогда как положение в обществе - ничто, пустышка".
   Пегги не стала проверять, доброе ли сердце у ее отца или нет,  она  и
так это знала. За прошлые годы она достаточно изучила его. Так что  если
бы она сейчас снова заглянула в его огонек, она могла бы обнаружить  там
то, что не имеет права видеть дочь. Раньше она была слишком  мала  и  не
умела контролировать свой дар; в  невинном  детстве  она  познала  много
такого, что делало невинность и детство несовместимыми друг с другом. Но
сейчас, когда ее дар был наконец обуздан, она могла больше не  тревожить
его душу. Она была обязана исполнить это - перед ним и мамой.
   Не говоря о самой себе, ведь теперь она тоже не  обязана  знать,  что
они думают и какие чувства испытывают.
   Ванну занесли в маленький домик. Мама принесла с собой еще одно ведро
и чайник, а отец и Элвин принялись таскать из колодца  воду,  пока  мать
ставила чайник разогреваться. Когда наконец ванна была готова,  старушка
Пег выставила мужчин из  дома,  оставшись  наедине  с  Пегги,  но  Пегги
отказалась от ее помощи - впрочем, особых убеждений и не потребовалось.
   - Я весьма благодарна вам за помощь, - сказала она.  -  Но  обычно  я
принимаю ванну в полном одиночестве.  Вы  проявили  ко  мне  неизмеримую
доброту, так что можете быть уверены, каждую секунду, что  я  проведу  в
чистой воде, я буду вспоминать о вас с огромной благодарностью.
   Этому потоку выспренней речи не могла  сопротивляться  даже  мама.  В
конце концов дверь была закрыта и заперта,  занавески  задернуты.  Пегги
сняла дорожное платье, насквозь пропитавшееся потом и пылью, после  чего
избавилась от липнущих к телу сорочки и панталон. Одним  из  преимуществ
ее нынешнего обличья было то, что ей не пришлось надевать на себя еще  и
корсет. Престарелая особа, в которую превратилась Пегги, просто не могла
иметь идеальной талии, которой хвастались  юные  девушки,  жертвы  моды,
затягивающие корсеты так, что потом дышать не могли.
   В последнюю очередь она избавилась от амулетов - три оберега висели у
нее на шее, и один был вплетен в волосы. Амулеты достались ей  непросто,
и не только потому, что были новыми, очень  дорогими  штучками,  которые
влияли непосредственно на обличье человека, а не на умы  окружающих.  Ей
пришлось четыре раза посетить лавку оберегов, прежде чем продавец понял,
что она действительно хочет стать уродливой. "Такой  прекрасной  девушке
не нужно прибегать к моему искусству", - раз за разом повторял он,  пока
она в  конце  концов  не  тряхнула  его  как  следует,  выкрикнув:  "Так
поэтому-то я и обратилась к вам! Сделайте так, чтобы  я  перестала  быть
красивой". Даже уступив, он так  и  не  успокоился  -  до  самого  конца
бормотал себе под  нос,  как,  мол,  грешно  скрывать  столь  прекрасное
творение рук Господних.
   "Скорее рук миссис Модести, - подумала Пегги. - Красоту  я  обрела  в
доме миссис Модести. Но красива ли я сейчас, когда меня никто не  видит?
Вряд ли я восхищаюсь собой..."
   Раздевшись и став наконец собой, она встала на колени рядом с  ванной
и опустила в воду голову, начав мыть волосы. Погрузившись в  тепло,  она
почувствовала прежнюю свободу, которую впервые познала в этом домике. За
влажную пелену не проникал ни один из огоньков, так что  теперь  она  на
самом деле осталась наедине с собой, теперь она могла понять,  какая  же
она есть на самом деле.
   Зеркала в  домике  не  было.  И  с  собой  зеркальце  Пегги  тоже  не
захватила.
   Тем не менее она ясно представляла, какое чудо сотворила с ней ванна.
   Вытираясь перед плитой, раскрасневшись  в  наполненной  жарким  паром
комнате, она знала, что стала настоящей красавицей, именно такой,  какой
учила ее быть миссис  Модести;  знала,  что,  увидев  ее  сейчас,  Элвин
страстно возжелал бы ее. Но его влек бы  не  разум,  а  скорее  обычная,
мелкая страстишка, которую ощущает любой мужчина к женщине,  услаждающей
глаз. Так что если раньше Пегги пряталась от него, чтобы он  не  женился
на ней из жалости, то теперь она скрывалась, чтобы он не воспылал к  ней
мальчишеской любовью.
   Эта Пегги, это гладкое юное тело останется невидимым  ему,  чтобы  ее
настоящее "я", острый, наполненный всевозможными знаниями ум пробудил  в
нем мужчину, который станет не любовником, но Мастером.
   О, если б только она могла не видеть его тела,  не  представлять  его
касаний, мягких, нежных, как прикосновение ветерка к коже...

Глава 16

СОБСТВЕННОСТЬ

   Не успели  прокричать  петухи,  как  чернокожие  подняли  вой.  Кэвил
Плантер поднялся не сразу; завывающие голоса неким образом  совместились
с его сном. В эти дни он частенько видел во сне разъяренных  чернокожих.
Однако в конце концов он проснулся и вылез из  мягких  объятий  постели.
Снаружи пробивался едва видный свет восходящего солнца,  поэтому,  чтобы
отыскать штаны, ему пришлось раздвинуть шторы. Неподалеку от бараков  он
увидел какие-то движущиеся тени, однако что  происходит,  разглядеть  не
смог. Но подумал, естественно, о самом худшем, а посему сразу достал  из
висевшего на стене спальни шкафчика ружье. Рабовладельцы, если вы еще не
догадались, всегда хранят оружие под рукой, в той же комнате, в  которой
и спят.
   Снаружи, в холле, он  на  кого-то  наткнулся.  Этот  "кто-то"  громко
взвизгнул. Лишь спустя секунду Кэвил  понял,  что  столкнулся  со  своей
женой Долорес. Иногда он начисто забывал о том, что она может  ходить  -
редко, очень редко она покидала свои покои. Он просто не  привык  видеть
ее вне постели, кроме того, обычно она  передвигалась  при  помощи  двух
рабынь, на которых опиралась.
   - Тихо, Долорес, это я, Кэвил.
   - Кэвил, что случилось?! Что происходит?! - Она повисла на  нем  всей
тяжестью, так что он и шагу ступить не мог.
   - Может, ты все-таки отпустишь меня? Тогда я схожу и все выясню!
   Но она еще крепче вцепилась в него.
   - Не делай этого, Кэвил! Не выходи из дому один! Тебя могут убить!
   - С чего им меня убивать? Разве я плохой  хозяин?  Разве  Господь  не
защищает меня?
   Однако, несмотря на смелые слова,  он  ощутил  легкий  страх.  Может,
разразилось  то  самое   восстание   рабов,   которого   боится   всякий
рабовладелец и о котором никто не осмеливается говорить вслух? Теперь он
понял, что эта мысль подспудно тревожила его с тех  самых  пор,  как  он
проснулся. И Долорес лишь выразила ее словами.
   - Я захватил с собой ружье, - утешил Кэвил. - Не беспокойся за меня.
   - Я боюсь, - прошептала Долорес.
   - А знаешь, чего боюсь я? Я боюсь, что ты споткнешься обо  что-нибудь
в темноте и больно ударишься. Возвращайся в постель, чтобы  мне  еще  за
тебя не пришлось волноваться, пока я буду разбираться с этими рабами.
   Кто-то шумно заколотил в дверь.
   - Хозяин! Хозяин! - закричал раб. - Быстрей сюда!
   - Видишь? Это Толстый Лис,  -  сказал  Кэвил.  -  Случись  восстание,
любовь моя, его бы вздернули первым, до того, как он заявится ко мне.
   - Ты думаешь, мне от этого легче? - вскрикнула она.
   - Хозяин! Хозяин!
   - Возвращайся в постель, - твердо приказал Кэвил.
   Какое-то мгновение ее рука  сжимала  твердое,  холодное  дуло  ружья.
Затем она повернулась и, подобно бледно-серому  привидению,  растаяла  в
тенях, удалившись в сторону своей комнаты.
   От волнения Толстый Лис чуть не прыгал по веранде. Кэвил с  привычным
отвращением смерил чернокожего  взглядом.  Хоть  Кэвил  и  полагался  на
Толстого Лиса, который сообщал ему, кто из рабов ведет за спиной хозяина
богохульственные речи, Кэвилу вовсе не обязательно было питать  к  этому
чернокожему какие-то нежные чувства. Ибо души чернокожих, в  чьих  жилах
течет чисто туземная кровь, не могут обрести спасения  на  небесах.  Все
они были рождены святотатцами, еще младенцами приняв  первородный  грех,
всосав его с молоком матери. Чудо, что их молоко не почернело от  грязи,
которую несет в себе. Жаль, сразу нельзя обратить  чернокожих  в  белых,
процесс спасения их душ слишком долог...
   - Та девчонка, господин, Саламанди... - задыхаясь, вопил Толстый Лис.
   - Что, у нее начались преждевременные роды? - спросил Кэвил.
   - О нет, - всплеснул руками Толстый Лис. - Нет, нет, роды - нет, нет,
хозяин. Пожалуйста, идите туда. Но не понадобится вам ружье, хозяин.
   Скорее нужен тесак, да побольше, побольше...
   - Это я сам решу, - перебил его Кэвил.
   Если чернокожий предлагает оставить  ружье  дома,  держись  за  ствол
обеими руками.
   Кэвил зашагал  к  баракам,  где  размещались  женщины.  Горизонт  уже
окрасился легким светом, и он ясно различал тропинку под ногами,  видел,
как мелькают в темноте чернокожие  тела,  как  рабы  таращатся  на  него
белыми глазищами. Слава Богу, который создал их глаза  белыми,  иначе  в
темноте этих чернокожих вообще не разглядишь...
   У  двери  хижины,  где  спала  Саламанди,  толпились   взбудораженные
женщины.
   Ее роды приближались, работать на полях она не могла,  поэтому  Кэвил
выделил ей отдельную постель и хороший матрас. Никто не упрекнет  Кэвила
Плантера в том, что он не заботится о племенном стаде.
   Одна из женщин - в темноте он не разглядел, кто именно, но,  судя  по
голосу, это вполне могла быть  Гремучка,  которую  недавно  окрестили  и
назвали Агнес, однако рабыня по-прежнему предпочитала называться  именем
гремучей змеи, - вскричала:
   - О хозяин, позволь нам зарезать над ней курицу!
   - Никаких языческих святотатств я на плантации  не  допущу,  -  резко
заявил Кэвил.
   Теперь он понял, что Саламанди мертва. До родов остался всего  месяц,
а она умерла... Его сердце судорожно  сжалось.  Одним  ребенком  меньше.
Одной племенной овцой меньше. "О Боже, смилостивись  надо  мной!  Как  я
могу служить тебе, если ты отнял у меня лучшую наложницу?!"
   В домике стоял едкий запах  больной  лошади,  ибо  девчонка,  умирая,
опустошила свой желудок. Она повесилась на простыне. Кэвил стукнул  себя
по лбу, проклиная собственную глупость, - это ж надо было дать ей в руки
такое орудие. Он подарил ей простыню в знак особого расположения, потому
что она рожала уже шестого ребенка-полукровку;  он  подумал,  пусть  она
застелит грязный матрас, а она вот как его отблагодарила!
   Ее ноги болтались в трех дюймах от пола. Должно быть,  она  забралась
на кровать и прыгнула  оттуда.  Когда  тело  Саламанди  заколыхалось  от
легкого ветерка, поднятого движениями Кэвила, ноги ее  тихо  стукнули  о
кровать.
   Только спустя некоторое время Кэвил понял, что это значит.  Поскольку
шея не была сломана, умирала Саламанди долго,  мучительно,  хватая  ртом
воздух, тогда как спасение в виде кровати было рядом, и она знала это. В
любой момент она могла прервать мучения, встать на  кровать  и  глотнуть
воздуха. В любую секунду  могла  изменить  свое  решение.  Но  нет,  эта
женщина хотела умереть. Хотела убить. Убить ребенка, которого  носила  в
утробе.
   Вот еще одно доказательство тому, насколько упорны в своем грехе  эти
чернокожие. Они скорее повесятся, нежели  родят  полубелого  ребенка,  у
которого появится шанс на спасение души. Есть ли предел их  извращенному
коварству? Ну как благочестивому христианину спасти этих тварей?
   - Она убила себя, хозяин! - взвизгнула женщина,  которая  только  что
просила принести в жертву курицу. Кэвил оглянулся и в свете  восходящего
солнца убедился в верности своих предположений -  это  и  в  самом  деле
говорила Гремучка. - Если мы не окропим ее куриной кровью, она  дождется
завтрашней ночи и убьет себя снова!
   - Мне противно слышать ваши  речи.  Пользуясь  смертью  бедняжки,  вы
ищете предлог, чтобы набить свои  желудки  жареной  курятиной.  Нет,  мы
похороним ее достойно, и ее душа  никому  не  навредит,  хотя,  совершив
самоубийство, она теперь будет вечно гореть в аду.
   Услышав его ответ, Гремучка взвыла  от  отчаяния.  Остальные  женщины
присоединились к вою.  Кэвил  приказал  Толстому  Лису  отправить  рабов
помоложе копать могилу - похоронена Саламанди будет где-нибудь в лесу, а
не на кладбище для  рабов,  потому  что  самоубийц  в  освященной  земле
хоронить нельзя. Ее зароют где-нибудь подальше, и на могиле не  поставят
никакого знака, ибо этот зверь в  человеческом  обличье  отнял  жизнь  у
собственного ребенка.
   Еще до наступления вечера она была  похоронена.  Поскольку  Саламанди
наложила на себя руки, Кэвил не мог просить ни баптистского  священника,
ни католического прочитать над ней молитву. По сути дела, он решил  было
прочесть ей напутственные слова сам, но днем неожиданно  познакомился  с
путешествующим проповедником, которого и пригласил  на  ужин.  Священник
тот объявился раньше времени, и слуги-рабы послали его на  задний  двор,
где он обнаружил погребальную церемонию и, естественно, сразу  предложил
свою помощь.
   - О нет, я не могу просить вас об этом, - запротестовал Кэвил.
   - А я не могу допустить, чтобы по земле пошел слух, якобы преподобный
Филадельфия Троуэр обделяет христианской любовью детей  нашего  Господа.
Ибо положено нам любить всех - белых и черных, мужчин и женщин, святых и
грешников.
   Рабы, заслышав такие речи, сразу встрепенулись. Кэвил также  напрягся
но  по  другой  причине.  Это  были  слова  типичного  эмансипациониста,
сторонника  равных  прав,  и  Кэвил  ощутил  внезапный  приступ  страха.
Неужели, пригласив этого пресвитерианского священника на ужин, он привел
в дом самого Сатану? Тем не менее, может,  должный  ритуал,  проведенный
настоящим священником, несколько уймет страхи  суеверных  чернокожих?  И
действительно, когда слова молитвы были произнесены,  а  могила  зарыта,
рабы притихли - во всяком случае, их отвратительного воя больше не  было
слышно.
   За ужином священник, которого звали Троуэр, развеял страхи Кэвила.
   - Мне лично кажется, то, что чернокожие были привезены  в  Америку  в
цепях,  есть  часть  великого   Божественного   плана.   Подобно   детям
израильским, которые долгие годы страдали под гнетом египтян, эти черные
души подставляют себя под кнут Господень. Сам Господь укрепляет  их  для
собственных целей. Эмансипационисты понимают лишь одну истину -  Господь
любит  своих  чернокожих  детей,  -  но  забывают  обо  всем  остальном.
Допустим, они настоят на своем и освободят рабов, так ведь это  послужит
дьявольским целям, а не Господу, ибо без рабства  чернокожие  не  смогут
подняться из первозданной дикости.
   - Вы говорите как настоящий религиозный человек, - осторожно  заметил
Кэвил.
   - Также Эмансипационисты не понимают, что каждый чернокожий,  бегущий
от законного хозяина на север, обрекает на вечное проклятие себя и своих
детей! Если уж на то пошло, чернокожие могли бы  изначально  остаться  в
Африке, а не ехать сюда. Белые люди, живущие на севере, ненавидят черных
всей душой, поскольку только злой,  самовлюбленный,  ничего  не  видящий
гордец способен покинуть господина, оскорбив тем самым Господа.  Но  вы,
жители Аппалачей и Королевских Колоний, вы любите чернокожих, ибо только
вы желаете взять на себя ответственность  за  этих  заблудших  овечек  и
провести их по дороге прогресса к человечности.
   - Может, вы и пресвитерианин, отец Троуэр,  но  истинную  религию  вы
знаете.
   - Я рад услышать, что нахожусь в доме  настоящего  христианина,  брат
Кэвил.
   - Я и  в  самом  деле  надеюсь,  что  являюсь  вам  братом  по  духу,
преподобный Троуэр.
   Вот так и продолжался разговор, чем дальше к  ночи,  тем  больше  эта
парочка нравилась друг другу. Наевшись до отвала, они вышли на  веранду,
чтобы немножко охладиться. Кэвил начал подумывать, что впервые  в  жизни
встретил человека, которому может чуточку приоткрыть свою великую тайну.
   Начал Кэвил издалека:
   - Преподобный Троуэр, как вы считаете, в наши  дни  Господь  Бог  еще
обращается к