бственный штат,  и
к нему присоединился Том Джефферсон, который только ухудшил положение - во
время войны за независимость против владычества короля он подарил  черрики
право называться полноправными гражданами и голосовать. Начни обращаться с
краснокожими как со свободными  людьми,  и  они  тут  же  возомнят,  будто
обладают теми же правами, что и белый человек. Как тут сохранить порядок в
обществе, если творится _такое_? А потом черные станут протестовать против
рабства... Оглянуться не успеешь, как будешь сидеть в баре, в каком-нибудь
салуне, и слева от тебя развалится _краснокожий_,  а  справа  -  _черный_.
Нет, это же ненормально, неестественно.
   Вот Джексон, к примеру, считает, что спасет белых людей от краснокожих,
если будет  путешествовать  в  компании  с  полукровкой  и  с  винтовками,
сделанными руками дикарей. Но хуже всего то, что в мешочке, привязанном  к
седлу Джексона, позвякивают одиннадцать золотых монеток, монет, которые по
справедливости принадлежат Рвачу Палмеру.  При  мысли  об  этом  Рвач  так
разозлился, что позабыл о всякой осторожности.
   Сосредоточившись, Рвач нагрел  горловину  мешочка,  как  раз  там,  где
металлическая булавка пришпиливала его к седлу. Он отсюда чувствовал,  как
плавится кожа, как она чернеет и твердеет вокруг  булавки.  Вскоре,  когда
лошадь пустится вскачь, мешочек непременно упадет на землю.  Но  поскольку
они скорее всего заметят  пропажу,  Рвач  решил  не  ограничиваться  одним
мешочком. Он поджарил еще дюжину мест на том седле и на седлах,  что  были
надеты на других лошадях. Переправившись на другой берег, законник  и  его
сопровождающие оседлают лошадей и поскачут домой, но Рвач  знал,  что  еще
задолго до Нэшвилла им придется забыть о  такой  роскоши,  как  седла.  Он
надеялся, что постромки  Джексона  порвутся  таким  образом,  что  старина
Гикори брякнется прямо на свой зад, а может, даже сломает руку. Одна мысль
о  подобной  перспективе  развеселила  Рвача  и  подняла  ему  настроение.
Все-таки забавно быть факелом. Никогда не  мешает  потыкать  какого-нибудь
надутого святошу-законника носом в грязь.
   По правде говоря, честный человек вроде  Эндрю  Джексона  вряд  ли  мог
состязаться с парой таких отъявленных мошенников, как Билл Гаррисон и Рвач
Палмер. Стыд и позор, что армия до сих пор  не  выдает  медалей  солдатам,
которые спаивают своих врагов до смерти, вместо того чтобы палить  по  ним
из ружей. Потому что в таком случае Гаррисон и Палмер стали бы  настоящими
героями - в этом Рвач ни секунды не сомневался.
   Но тем не менее он знал, что Гаррисон все равно выкрутится из положения
и найдет способ объявить себя героем, тогда как на  долю  Рвача  останутся
деньги. "Что ж, таков порядок вещей,  -  философски  решил  Рвач.  -  Одни
получают славу, другие - желтые монетки. Но я против этого не  возражаю  -
если только  не  окажусь  среди  тех,  кто  заканчивает  вообще  с  пустым
карманом. Хотя к проигравшим  я  себя  никогда  не  относил.  Но  ежели  я
проиграю, ой, как все пожалеют, ой, как пожалеют".



2. ТАКУМСЕ

   Пока Рвач смотрел,  как  Джексон  переправляется  через  реку,  Такумсе
наблюдал за бледнолицым торговцем  виски  и  видел,  что  за  пакость  тот
подстроил законнику. Это увидел бы каждый краснокожий, если бы посмотрел в
ту сторону, - ну, во всяком  случае,  каждый  трезвый  краснокожий.  Белый
человек часто поступает  непонятно  и  неразумно,  но,  если  он  начинает
играться с огнем, водой, землей или воздухом,  от  глаз  краснокожего  ему
никогда не укрыться.
   Такумсе _не видел_, как кожа  седла  на  лошади  Джексона  почернела  и
обгорела. Он не почувствовал жара. Он увидел лишь  какое-то  возмущение  в
воздухе, крохотный водоворотик над водой, который и привлек его  внимание.
Нарушение в плавном течении земли.  Большинство  краснокожих  не  обладали
таким острым чувством восприятия, как Такумсе. Только младший брат Такумсе
Лолла-Воссики владел еще более острым ощущением земли -  но  подобных  ему
Такумсе никогда не встречал. Он знал все водовороты, все омуты  в  течении
жизни. Такумсе  помнил,  как  их  отец  Пукишинва  говорил  когда-то,  что
Лолла-Воссики будет шаманом, а Такумсе станет великим вождем.
   Это было еще до того, как Лживый Рот Гаррисон застрелил Пукишинву прямо
на глазах у Лолла-Воссики. Такумсе тогда был на  охоте,  в  дне  ходьбы  к
северу, но он ощутил случившееся убийство, словно ружье выстрелило у  него
под ухом. Когда белый  человек  творит  магический  знак  или  заклинание,
Такумсе чувствует неприятный зуд под кожей, но когда бледнолицый убивает -
будто нож вонзается в сердце.
   Рядом с ним находился другой его брат, Метава-Таски,  и,  повернувшись,
Такумсе спросил его:
   - Ты слышал?
   Глаза Метава-Таски расширились. Он ничего не ощутил. Но даже в те годы,
даже в том возрасте - ему  и  тринадцати  не  исполнилось,  -  Такумсе  не
сомневался в себе. Он чувствовал. Он не ошибся. Произошло убийство,  и  он
должен спешить к умирающему человеку.
   Он бежал первым. Его слияние с лесом и землей было абсолютным - такое в
древние времена было доступно каждому  краснокожему.  Ему  не  нужно  было
думать, куда поставить ногу; он знал, что корни под его ногой  размягчатся
и прогнутся, листья покроются влагой и не  зашуршат,  ветви,  откинутые  в
сторону, сразу вернутся на старое место, не оставив и следа, что он  здесь
прошел. Белые люди любили бахвалиться - мол, они умеют  двигаться  так  же
бесшумно, как краснокожие. Некоторые из них действительно умели  -  только
им приходилось идти медленно, осторожно,  оглядывая  землю  впереди  себя,
огибая кустарники. Они понятия не имели, что  краснокожий  практически  не
задумывается об этом - он и так движется совершенно бесшумно.
   Стремительно мчась через леса, Такумсе не думал о том,  куда  поставить
ногу, не думал о себе. Его окружала  зеленая  жизнь  лесной  страны,  и  в
сердце ее, прямо у него  перед  лицом,  все  усиливаясь,  вращался  черный
водоворот, засасывающий туда, где живая зелень была  прорвана,  как  рана,
чтобы пропустить  сквозь  себя  убийство.  Вскоре  и  Метава-Таски  ощутил
водоворот. Выбежав на  поляну,  они  увидели  лежащего  на  земле  отца  с
развороченным от выстрела лицом. А рядом, молча и ничего не  видя  вокруг,
стоял десятилетний Лолла-Воссики.
   Такумсе нес тело отца на  плечах,  как  тушу  оленя.  Метава-Таски  вел
Лолла-Воссики за руку, иначе мальчик отказывался сдвинуться с места.  Мать
встретила их скорбными  рыданиями,  ибо  она  тоже  почувствовала  смерть,
правда, пока не вернулись сыновья, не знала, что погиб именно ее муж. Мать
веревками примотала тело мужа к спине Такумсе, после чего он  забрался  на
самое высокое дерево в округе, отвязал погибшего отца  и  привязал  его  к
самой высокой ветви, до которой только смог дотянуться.
   Он мог бы выбиться из сил и случайно выронить тело -  дурнее  знака  не
придумать. Но Такумсе не выбился из сил. Он привязал отца так высоко,  что
солнце касалось его лица круглый день. Птицы и  насекомые  будут  питаться
его плотью; солнце и ветер иссушит его;  дождь  смоет  останки  на  почву.
Таким образом Такумсе возвращал отца обратно земле.
   Но что было делать с Лолла-Воссики? Он ничего не говорил, не  ел,  если
его насильно не кормили, и, если бы его не водили за руку, он бы всю жизнь
просидел на одном месте. Мать страшно перепугалась, увидев, что  произошло
с сыном. Она очень любила Такумсе -  ни  одна  женщина  в  их  племени  не
испытывала таких чувств к собственному ребенку,  -  но  Лолла-Воссики  она
любила  больше.  Множество  раз   она   рассказывала   всем,   как   малыш
Лолла-Воссики в первый раз закричал, - это случилось во время зимы,  когда
воздух становится особенно злым и кусачим. Он плакал и плакал, его было не
остановить, как ни укрывала она малыша  медвежьими  и  бизоньими  шкурами.
Наконец он немного подрос и  сам  смог  объяснить,  почему  он  все  время
плачет. "Пчелы  умирают",  -  сказал  он.  Вот  каким  был  Лолла-Воссики,
единственный шони, способный ощущать смерть пчел.
   Вот каким был тот мальчик, что стоял рядом  с  отцом,  когда  полковник
Билл Гаррисон пристрелил Пукишинву. Если уж Такумсе, находившегося в целом
дне пути от места, где разыгралась трагедия,  это  убийство  пронзило  как
нож, что же ощутил Лолла-Воссики, который стоял совсем рядом  и  был  куда
более чувствителен, чем старший брат? Если зимой  он  оплакивал  умирающих
пчел, что он почувствовал, когда бледнолицый у него  на  глазах  застрелил
его отца?
   Прошло несколько лет, прежде  чем  Лолла-Воссики  снова  заговорил,  но
огонь покинул его глаза, он не замечал  ничего  вокруг.  Глаз  он  потерял
совершенно  случайно  -  споткнувшись,  он  упал  на  торчащую  из   земли
обломанную ветку куста. Он споткнулся и упал!  Да  с  кем  из  краснокожих
такое случалось? Лолла-Воссики перестал чувствовать землю; он стал глух  и
слеп, как бледнолицый.
   "Хотя, может быть, - подумал Такумсе, - в его ушах до  сих  пор  звучит
далекий ружейный выстрел, и из-за этого постоянного грома он ничего теперь
не слышит; может быть, старая боль по-прежнему мучает его, и он не ощущает
движение живого мира". Боль постоянно  терзала  его,  пока  первый  глоток
виски не научил Лолла-Воссики, как избавляться от мук.
   Вот почему Такумсе никогда не бил Лолла-Воссики за  то,  что  он  пьет,
хотя немилосердно избил бы любого шони, даже своих братьев, даже  старика,
если б увидел, что тот сжимает в руках чашку с отравой белого человека.
   Но  бледнолицые  не  догадывались,  что   видят,   слышат   и   ощущают
краснокожие. Белый человек принес смерть и опустошение в эту страну. Белый
человек рубил мудрые старые деревья, которые  могли  бы  многое  поведать,
срезал молодые деревца, у  которых  столько  лет  жизни  было  впереди,  и
никогда не спрашивал: "Согласишься ли ты стать хижиной для  меня  и  моего
племени?" Он лишь рубил, пилил, выкорчевывал, жег - это есть  образ  жизни
белого человека. Он берет у леса, берет  у  земли,  отнимает  у  реки,  но
ничего не дает взамен. Белый человек  убивает  животных,  которые  ему  не
нужны, животных, которые  не  причиняют  ему  никакого  вреда;  зато  если
проснувшийся    от    зимнего    голода    медведь    случайно    задирает
одного-единственного молоденького поросенка, белый человек выслеживает и в
отместку убивает зверя. Бледнолицые не способны ощутить равновесие земли.
   Неудивительно, что земля ненавидит белого человека! Неудивительно,  что
вся природа земли восстает против него -  хрустит  под  ногами,  ломается,
кричит краснокожему: "Здесь стоял враг!  Здесь  прошел  чужак,  через  эти
кусты, поднялся вон по тому холму!" Бледнолицые любили  подшучивать,  мол,
краснокожий способен обнаружить след даже на воде,  после  чего  смеялись,
будто на самом  деле  этого  не  может  быть.  Может,  может,  ибо,  когда
бледнолицый проходит по реке или озеру, спустя долгие часы вода  булькает,
пенится и громко шумит после этого.
   И вот Рвач Палмер, торговец отравой, коварный убийца,  стоит,  напуская
свой глупый огонь на седло белого собрата, и  думает,  что  никто  его  не
видит. Ох уж эти бледнолицые с их жалкими способностями-дарами! Ох уж  эти
бледнолицые с их заклинаниями и оберегами! Неужели они не  знают,  что  их
колдовство способно отпугнуть только _неестественное_?  Если  придет  вор,
понимающий, что поступает неправильно, то добрый сильный  оберег  разбудит
внутри него страх, и он убежит, вопя во все горло. Но краснокожий не может
быть вором. Краснокожий принадлежит этой земле. Для него оберег всего лишь
холодное место, возмущение в воздухе,  не  более.  Для  него  скрытый  дар
подобен мухе - жжж-жжж-жжж. По сравнению с этой мухой сила живой  земли  -
сотня ястребов, которые кружат в небе, наблюдают.
   Такумсе проводил взглядом возвращающегося в форт Рвача. Вскоре  Рвач  в
открытую начнет торговать своим зельем. Множество краснокожих, собравшихся
здесь, опьянеют. Поэтому Такумсе останется и будет наблюдать. Ему вовсе не
обязательно говорить. Достаточно, чтобы его видели, и  тогда  те,  в  чьих
сердцах еще жива хоть какая-то честь, повернутся  и  уйдут,  не  выпив  ни
капли огненной воды. Такумсе пока  что  не  вождь.  Но  с  ним  нельзя  не
считаться. Такумсе - гордость шони. Прочие краснокожие  из  других  племен
должны сравнивать себя с ним. Краснокожие, поклоняющиеся виски,  сжимаются
изнутри, когда видят этого высокого, сильного мужчину.
   Он подошел туда,  где  стоял  Рвач,  и  своим  спокойствием  утихомирил
порожденные бледнолицым возмущения. Вскоре жужжащие, разозленные насекомые
успокоились. Запах торговца огненной водой развеялся. Снова вода принялась
обнимать берег с прежней монотонной песней.
   Как легко исцелить землю, по  которой  прошел  белый  человек.  Если  б
сегодня все бледнолицые снялись с места и уехали,  то  к  завтрашнему  дню
земля бы вернулась к обычному покою, а через год не осталось  бы  и  следа
пребывания белого человека. Даже развалины хижин,  где  жили  бледнолицые,
снова  стали  бы  частью  земли,  приютив  мелких   животных,   постепенно
рассыпаясь в объятиях вьющихся лоз. Металл белого человека превратился  бы
в ржавчину; камни белого человека образовали бы холмы и маленькие пещерки;
убийства, совершенные бледнолицыми, влились бы резкими, красивыми нотами в
песнь иволги - ибо иволга запоминает все и, когда может,  обращает  зло  в
добро.
   Весь день Такумсе провел рядом с фортом, следя за краснокожими, которые
шли покупать свой яд. Мужчины и женщины из разных племен - вийо и  кикипу,
потивотами и чиппива, виннебаго и пиорава - все они заходили  в  крепость,
неся шкуры  или  корзины,  а  возвращались,  бережно  прижимая  чашки  или
маленькие кувшинчики с огненной водой, а иногда и вовсе с пустыми руками -
все, что они наторговали, плескалось у них в животах.  Такумсе  ничего  не
говорил,  но  он  чувствовал,  что  краснокожие,  выпившие  отраву,  сразу
лишались поддержки земли. Они не искажали  зелень  жизни,  как  это  делал
белый человек, скорее  они  вообще  переставали  существовать.  По  мнению
земли, краснокожий, выпивший  виски,  становится  мертвым.  Нет,  даже  не
мертвым, потому что он ничего не возвращает земле. "Я стою и  наблюдаю  за
призраками, - подумал Такумсе, - не мертвыми и не живыми". Он произнес эти
слова про себя, но  земля  почувствовала  его  скорбь,  и  легкий  ветерок
ответил ему, заплакав среди листвы.
   На закате прилетела иволга и принялась вышагивать перед Такумсе.
   "Расскажи мне свою повесть", - молча, по-своему попросила иволга, глядя
снизу вверх на краснокожего глазками-бусинками.
   "Ты и так ее знаешь, - ответил про себя  Такумсе.  -  Ты  ощущаешь  мои
слезы, прежде чем я пролью их. Ты чувствуешь мою кровь, когда ее капли еще
не коснулись земли".
   "Почему ты скорбишь по краснокожим, которые не вхожи в племя июни?"
   "До того как  пришел  белый  человек,  -  объяснил  Такумсе,  -  мы  не
понимали, что все краснокожие похожи друг на друга,  что  все  они  братья
земли, потому что живые существа вели себя абсолютно иначе. Мы ссорились с
другими краснокожими, как медведь спорит с кугуаром, как ондатра скандалит
с бобром. Но затем появился белый человек, и  я  увидел,  что  краснокожие
похожи, как близнецы, по сравнению с бледнолицыми".
   "А кто такой белый человек? Что он делает?"
   "Белый человек похож на человеческое существо, только, ступая по земле,
он убивает все живое".
   "Тогда почему, о Такумсе, заглянув в твое сердце, я  вижу,  что  ты  не
желаешь причинять белому человеку боль, не хочешь убивать его?"
   "Белый человек не осознает зла, которое творит. Белый человек не  умеет
ощущать умиротворение земли и поэтому не видит  смертей,  свершающихся  по
его вине. Я не могу винить его. Но и не могу допустить, чтобы он  остался.
Поэтому, изгнав бледнолицых с этой земли, я не буду ненавидеть их".
   "Если ты свободен от ненависти, о Такумсе, тогда ты наверняка  изгонишь
белого человека отсюда".
   "Я причиню ему ровно столько боли, сколько необходимо, чтобы он оставил
эти земли, не более того".
   Иволга кивнула. Один раз, дважды,  трижды,  четырежды.  И  взлетела  на
ветку, которая росла напротив лица Такумсе. Птичка запела новую песню, и в
песне этой не было слов, но Такумсе услышал в ней историю своей  жизни.  С
этой поры его историю будет рассказывать каждая иволга,  что  порхает  над
землей, ибо то, что ведомо одной пташке, известно и всем остальным.
   Если бы кто-нибудь со стороны наблюдал сейчас  за  Такумсе,  он  бы  не
понял, что сказал, увидел и услышал  этот  краснокожий.  Лицо  Такумсе  не
выражало ничего. Он стоял  как  стоял;  рядом  с  ним  опустилась  иволга,
попрыгала немножко, запела - и улетела.
   Однако это мгновение перевернуло Такумсе всю жизнь. До сегодняшнего дня
он был неопытным юнцом. Его силой, спокойствием, мужеством восхищались, но
говорил он как обычный шони и, сказав, умолкал, ожидая решения  старейшин.
Теперь он мог решать сам, как настоящий вождь, как вождь, ведущий племя на
войну. Не как вождь шони и не как вождь живущих на севере краснокожих,  но
как вождь всех племен в войне против белого человека. Он давно  знал,  что
война грядет, но до сегодняшнего дня считал, что ее  возглавит  кто-нибудь
другой, такой вождь, как Кукурузный Стебель, как Черная Рыба или любой  из
вождей криков и чоктавов, обитающих на юге. Но иволга прилетела к нему,  к
Такумсе, и включила его в свою песню. Теперь, в каких бы краях Такумсе  ни
очутился,  люди,  слышавшие  песню  иволги,  сразу  узнают  его  имя,  имя
мудрейшего из краснокожих. Он стал великим вождем всех краснокожих, в  ком
еще жива любовь к земле. Сама земля избрала его.
   Стоя на берегу Гайо, он внезапно превратился в лик  всей  земли.  Огонь
солнца, дыхание воздуха, сила земли, скорость воды  воплотились  в  нем  и
теперь глядели на мир его глазами. "Я  земля.  Я  руки,  ноги,  рот,  глас
земли, вознамерившейся избавиться от белого человека".
   Таковы были его мысли.
   Он стоял на  одном  месте,  пока  не  стемнело.  Остальные  краснокожие
вернулись в свои шалаши, хижины и улеглись спать - или  валялись  пьяными,
все равно что мертвыми. Такумсе очнулся от мыслей, на которые  навела  его
песня иволги, и услышал громкий  хохот,  доносящийся  со  стороны  деревни
краснокожих, оглушительный смех и пение веселящихся в форте белых солдат.
   Такумсе наконец сошел с места, на котором простоял столько часов.  Ноги
его затекли, но он даже не покачнулся, заставив себя двигаться  плавно,  а
землю под ногами - мягко расступаться. Белому человеку  приходится  носить
грубые, тяжелые башмаки, чтобы ходить по  этой  земле,  потому  что  камни
впивались и рвали его ступни, но краснокожий  мог  носить  одни  и  те  же
мокасины долгие годы, потому что земля благосклонно принимала  каждый  его
шаг. Шагая, Такумсе ощущал почву, ветер, реку, всполохи молний, движущихся
вокруг него, - внутри него жила земля,  он  был  руками,  ногами  и  ликом
земли.
   Изнутри форта донесся крик, за которым последовало еще несколько:
   - Вор! Ворюга!
   - Держите его!
   - Бочонок уносит!
   Проклятия и вопли.  А  затем  самый  страшный  звук  на  свете  -  звук
выстрела.  Такумсе  напрягся,  ожидая   укола   смерти.   Но   ничего   не
почувствовал.
   Над частоколом замаячила какая-то тень. Кем бы ни был этот человек,  на
плечах он держал бочонок с  виски.  Секунду-другую  он  в  нерешительности
качался на краю забора, после чего спрыгнул. Такумсе сразу понял, что  это
краснокожий, поскольку, таща на себе тяжеленный бочонок,  неизвестный  без
труда спрыгнул с высоты в  три  человеческих  роста  и  приземлился  почти
бесшумно.
   Специально ли, нет,  но  спасающийся  бегством  вор  налетел  прямо  на
Такумсе и замер. Такумсе опустил глаза.  В  ярком  свете  звезд  он  узнал
похитителя.
   - Лолла-Воссики, - сказал он.
   - Вот, бочонок добыл, - похвастался