одилось  созерцать  спину  Такумсе,  который
углублялся  все  дальше  в  леса.  Лесная  зелень   постепенно   приобрела
золотисто-красноватые оттенки, затем покрылась чернотой дождевых капель на
голых ветвях и наконец подернулась сединой, замерев в холодном ожидании. И
все беспокойства Элвина, вся его обескураженность, его смущение  и  скорбь
по тому, что ожидает их в будущем и уже случилось в  прошлом,  -  все  это
превратилось в усталое отвращение к зиме. Он с нетерпением ждал, когда  же
наконец она закончится, когда растает снег  и  придет  весна.  За  которой
последует лето.
   Лето, когда он сможет обернуться назад и понять, что все испытания  уже
позади. Лето, когда он будет знать, к добру или ко злу привели его деяния.
Когда наконец уйдет этот отвратительный снежно-белый  страх,  поселившийся
внутри и скрывший под  собой  остальные  чувства,  как  снег  укрывает  от
посторонних глаз землю.
   И вдруг в  один  прекрасный  день  Элвин  заметил,  что  воздух  как-то
потеплел, а растаявший снег обнажил траву и землю, каплями воды скатившись
с ветвей деревьев. Неподалеку мелькнуло  что-то  красноватое  -  то  некая
птичка искала себе пару, чтобы свить гнездо и отложить яйца. В  тот  самый
день Такумсе свернул на восток. Поднявшись на гряду холмов,  расположенную
в северной, освоенной бледнолицыми  части  Аппалачей,  он  остановился  на
скале, нависшей над  небольшой  долинкой,  где  виднелись  несколько  ферм
поселенцев.
   Такой деревни Элвин еще ни  разу  не  видел.  Она  не  походила  ни  на
французский Детройт,  где  люди  жили,  сбившись  в  кучу,  ни  на  редкие
поселенья Воббской территории, где каждая ферма казалась неровной заплатой
на яркой зелени леса. Здесь деревья были ухожены и росли  рядами,  отделяя
одно поле от другого. Лишь на склонах холмов, окаймляющих  долину,  лесные
гиганты вновь возвращались к своему дикому состоянию. Поскольку земля  уже
оттаяла, на полях появились фермеры. Их плуги осторожно, бережно разрезали
лик земли. Как краснокожий, проводя острием ножа  по  своему  бедру,  учит
лезвие жажде, так плуг  фермера  учит  землю  плодородить.  Только  из-под
лезвия плуга покажется не кровь, как из-под  острого  кремня,  а  пшеница,
маис, рис или овес тонкой струйкой пробегут по коже  земли.  Эта  открытая
рана будет кровоточить, пока не наступит осень и серпы  жнецов  не  снимут
богатый урожай. Затем снова пойдет снег,  укрыв  землю  белой  повязкой  и
залечив ее до следующего года. Вся эта долина напоминала  старую,  больную
лошадь.
   "Я не должен так думать, - упрекнул себя Элвин. - Я должен  радоваться,
ведь я снова вижу землю белых поселенцев". Из сотен печных труб,  торчащих
по всей долине, курился дымок. Проведя  в  заточении  четырех  стен  целую
зиму, на улицу  хлынули  радостные  ребятишки;  фермеры,  потея  в  легких
весенних заморозках, исполняли обязанности по дому; из ноздрей и от тяжело
вздымающихся боков лошадей и быков валил жаркий пар. Вот  он  какой,  дом.
Вот какой Армор, отец и  прочие  белые  поселенцы  хотят  видеть  Воббскую
долину. Это и есть цивилизация - одно хозяйство упирается в другое,  локти
упираются в бока ближнего, земля измерена и поделена, чтобы все знали, что
кому принадлежит, кто что использует и кто лезет на чужую территорию.
   Проведя целый год среди краснокожих и не видя  из  бледнолицых  никого,
кроме Меры и Сказителя, Элвин уже не мог смотреть на долину глазами белого
человека. Он смотрел на нее, как краснокожий, и ему казалось, что видит он
конец света.
   - Что мы здесь делаем? - спросил Элвин Такумсе.
   Такумсе ничего не ответил. Уверенным шагом, словно имел на  это  полное
право, он принялся спускаться с холмов в долину белого человека. Элвин  не
понял его поведения, но, как обычно, последовал за ним.
   К величайшему удивлению Элвина, когда  они  ступили  на  полувспаханное
поле, фермер не заорал на них, чтобы они, мол, топтали землю где-нибудь  в
другом месте. Подняв голову, он дружелюбно подмигнул и махнул рукой.
   - Привет, Айк! - крикнул он.
   Айк?
   Такумсе помахал ему в ответ и зашагал дальше.
   Элвин чуть не расхохотался. Фермеры, освоившие  эту  долину,  прекрасно
знали Такумсе, знали  его  настолько  хорошо,  что  узнавали  издалека!  И
Такумсе, самого ярого ненавистника  бледнолицых  во  всей  лесной  стране,
называли здесь именем белого человека!
   Но Элвин решил подождать  с  расспросами.  Он  молча  шагал  следом  за
Такумсе, пока тот не пришел туда, куда изначально направлялся.
   Этот дом ничем не отличался от остальных, разве  что  выглядел  чуточку
подревнее.  Большой,  с  множеством  пристроек,  беспорядочно   окруживших
первоначальное строение.  Наверное,  вон  тот  уголок  дома,  под  которым
виднеется каменный фундамент, и был  первой  хижиной,  построенной  здесь.
Затем к ней добавилась большая пристройка, так что времянка превратилась в
кухню, после чего спереди было добавлено еще одно крыло  -  оно  было  уже
двухэтажным, с большим чердаком. Впоследствии к  хижине  пристроили  сзади
еще несколько комнат - резные балки, положенные в остов и когда-то сиявшие
свежей белизной, уже потемнели и сквозь облупившуюся  краску  проглядывало
серое дерево. В этом доме заключалась вся история долины: сначала лишь  бы
времянку возвести, чтобы укрыться от  дождей,  пока  корчуешь  лес;  потом
можно добавить комнату или две  для  удобства;  затем  достигаешь  некоего
процветания,  рождаются  дети,  и  вот  уже  возникает  нужда  в   большом
двухэтажном особняке. В конце концов в  доме  живет  три  поколения  одной
семьи, и здание разрастается не потому, что  хозяин  не  хочет  ударить  в
грязь лицом перед остальными поселенцами, а затем, чтобы обеспечить местом
новых членов семейства.
   Таким был тот дом, дом, который впитал в себя долгую повесть о победной
войне белого человека против земли.
   Такумсе обошел его вокруг и направился к маленькой, потрепанной дверце,
что выходила на задний двор. Он даже не постучал - открыв дверь, он шагнул
внутрь.
   Все это Элвин видел собственными глазами, и впервые он  растерялся.  По
сути дела, он должен был зайти в дом следом  за  Такумсе,  как  заходил  в
глиняные мазанки краснокожих. Но, будучи бледнолицым, он знал, что  нельзя
входить в чужой дом вот так, с заднего  входа.  Надо  подойти  к  передней
двери, вежливо постучать и подождать, пока тебя впустят.
   Поэтому Элвин так и стоял у задней двери, которую Такумсе, конечно  же,
даже не позаботился закрыть, - стоял и смотрел, как первые весенние  мушки
залетают в темный коридор. Он чуточку поежился, вспомнив мать,  которая  в
таких случаях принималась кричать и  ругаться,  что  вот,  мол,  оставляют
двери открытыми, и в комнату  набиваются  мухи,  которые  потом  жужжат  и
кусаются по ночам, мешая честному народу спать. Вспомнив  об  этом,  Элвин
поступил так, как требовала от детей мать: он вошел  в  дом  и  закрыл  за
собой дверь.
   Но дальше идти не посмел, так и замер в темной передней посреди тяжелых
накидок, висящих на деревянных колышках, и покрытых  толстым  слоем  грязи
башмаков, раскиданных  по  полу.  Все  было  как-то  странно,  непривычно.
Слишком много месяцев подряд он  слышал  зеленую  песнь  леса,  но  сейчас
музыка скрылась вдали, отступив перед весенней какофонией жизни  на  ферме
бледнолицего поселенца, и воцарившаяся тишина оглушала.
   - Исаак, - произнес женский голос.
   Один из шумов, издаваемых бледнолицыми, внезапно прекратился. И  только
тогда  Элвин  понял,  что  этот  шум  он  слышал  ушами,  а  не  чувствами
краснокожего человека. Он попытался вспомнить, что же так шумит. Ритмичное
постукивание, повторяющееся раз за разом, это...  это  похоже  на  ткацкий
станок. Он слышал стук ткацкого  станка.  Должно  быть,  Такумсе  вошел  в
комнату, где ткала какая-то женщина. И Такумсе вовсе не был чужим  в  этом
доме, поскольку женщина знала его под тем  же  самым  именем,  что  и  тот
фермер в полях. Исаак.
   - Исаак, - снова повторил женский голос.
   - Бекка, - сказал Такумсе.
   Самое обычное имя, но почему же сердце  Элвина  так  заколотилось,  так
застучало? Наверное, потому, что Такумсе произнес это имя голосом, который
заставляет людские сердца громко биться. Более того, ломаные гласные  того
английского, на котором  обычно  говорят  краснокожие,  вдруг  сгладились,
превратившись в чистейшую речь, будто Такумсе всю жизнь прожил  в  Англии.
Теперь его произношение ничем не отличалось от  произношения  преподобного
Троуэра.
   Нет, нет, это не Такумсе, это говорит какой-то другой человек, какой-то
бледнолицый фермер, находящийся в одной комнате с той женщиной. Вот  ответ
на вопрос. И Элвин тихонько  двинулся  вперед,  пробираясь  сквозь  темную
переднюю туда, откуда доносились голоса. Сейчас  он  увидит,  что  это  не
Такумсе, и все разъяснится.
   Подойдя к двери, он заглянул в комнату. Такумсе стоял посредине, сжимал
руками плечи бледнолицей женщины и не отрываясь глядел ей в глаза,  а  она
смотрела на него. Они не обмолвились ни словом,  просто  глядели  друг  на
друга. И никакого фермера в комнате не было.
   - Мой народ собирается на Гайо, - сказал Такумсе. Голос его звучал  все
так же странно.
   - Знаю, - кивнула женщина.  -  Это  уже  появилось  на  холсте.  -  Она
оглянулась и увидела стоящего на пороге Элвина. - Ты пришел не один.
   Таких глаз, как у нее, Элвин в жизни не видел. Он был еще  слишком  юн,
чтобы гоняться за юбками, - он помнил, как его братья, Нет и Нед, едва  им
стукнуло четырнадцать, словно с цепи посрывались. Поэтому, заглянув  ей  в
глаза, он не ощутил того желания,  которое  преследует  мужчину,  видящего
красивую женщину. Сейчас он испытал те же чувства,  что  испытывал,  когда
смотрел на пламя, наблюдая за его переливами и игрой. Он не искал  в  огне
смысл, лишь созерцал его переменчивость. То же самое он увидел сейчас. Она
словно явилась свидетельницей всему происходящему на Земле, и события  те,
запечатлевшись внутри ее глаз,  теперь  кипели  там,  но  никому  не  дано
извлечь эти видения оттуда и рассказать о них.
   Вспомнив, как Такумсе внезапно превратился  в  белого  человека,  Элвин
напугался,  подумав,  что  эта  женщина   обладает   каким-то   неведомым,
могущественным колдовством.
   - Меня зовут Бекка, - представилась женщина.
   - А его - Элвин, - сказал Такумсе. Хотя нет, не Такумсе, Исаак,  потому
что этот голос больше  не  принадлежал  Такумсе.  -  Он  сын  мельника  из
Воббской долины.
   - Он - та ниточка, которая не согласуется с остальным рисунком  холста.
- Она улыбнулась Элвину. - Ну, заходи, я хочу наконец увидеть легендарного
Мальчика-Ренегата.
   - Кого? - не понял Элвин. - Какого гада?
   - Мальчика-Ренегата. Вы что,  не  знаете?  Аппалачи  слухами  полнятся.
Народ только и говорит о Такумсе, который сегодня появляется  в  верховьях
Ошконсин,  а  завтра  уже  сидит  в  деревне  на  берегах  Язу,   призывая
краснокожих к убийствам и насилию. И везде  его  сопровождает  бледнолицый
мальчик, который толкает краснокожих на страшные жестокости, который  учит
их тайным пыткам, практиковавшимся когда-то папской инквизицией в  Испании
и Италии.
   - Это все не так, - возразил Элвин.
   Она улыбнулась. Вновь в ее глазах затанцевали огоньки.
   - Меня, наверное, очень ненавидят, - сказал Элвин. - А ведь я  даже  не
знаю, что такое инкивзиция.
   - Инквизиция, - поправил Исаак.
   Элвин ощутил, как сердце его холодными щупальцами сжал  страх.  Если  о
нем рассказывают такие истории, его, должно  быть,  считают  преступником,
чудовищем в человеческом облике.
   - Но я только следую за...
   - Я знаю, что ты делаешь и почему, - перебила Бекка. - Мы здесь  хорошо
знаем Исаака, поэтому не верим всяким лживым сплетням о вас двоих.
   Но Элвину не было дела до того, чему верят и чему не верят "здесь". Его
больше интересовало, что думают у него дома, в Воббской долине.
   - Не беспокойся,  -  успокоила  Бекка.  -  Никто  не  знает,  кто  этот
бледнолицый мальчик. Уж конечно, не один из двух Невинных, которых Такумсе
разрезал в лесу на кусочки. Конечно, это  не  Элвин  и  не  Мера.  Кстати,
который из двоих ты?
   - Элвин, - сказал Исаак.
   - А, ну да, - кивнула Бекка. - Ты ведь  уже  представил  его  мне.  Мне
что-то очень сложно стало запоминать людские имена.
   - Такумсе никого не резал на кусочки.
   - Как ты можешь догадываться, Элвин, этому слуху мы тоже не поверили.
   - А-а...
   Элвин не знал, что сказать, а поскольку он долгое  время  провел  среди
краснокожих, он поступил так, как обычно поступают краснокожие,  когда  им
нечего сказать.  Белый  человек  почему-то  очень  редко  додумывается  до
подобного выхода из положения. Элвин просто промолчал.
   - Хлеба и сыра? - спросила Бекка.
   - С удовольствием. Спасибо тебе большое, - ответил Исаак.
   Весь мир летит  вверх  тормашками.  Такумсе  благодарит,  как  истинный
джентльмен. Конечно, среди своего народа он считался благородным,  честным
человеком. Но на языке бледнолицых он  всегда  изъяснялся  скупо  и  очень
холодно. До сегодняшнего дня. Колдовство.
   Бекка позвонила в маленький колокольчик.
   - Еда очень проста, но здесь, в этом доме, мы  живем  незамысловато.  И
тем  более  я,  в  этой  комнате.  Впрочем,  дом   у   нас   действительно
незамысловат.
   Элвин огляделся вокруг. Она была  абсолютно  права.  Он  только  сейчас
понял, что эта комната была  той  самой  первой  хижиной-времянкой.  Через
единственное незаколоченное окно лился  неяркий  южный  свет,  стены  были
сложены из грубых старых бревен. Неожиданно Элвин заметил, что все  вокруг
покрывает холст - свисает с крюков, громоздится на мебели, лежит свернутым
в рулоны. На этом необычном холсте  смешивались  всевозможные  краски,  но
цвета не образовывали никакого рисунка, они лишь перетекали один в другой,
меняя оттенки - широкий ручей голубизны сменялся потеками зелени,  впуская
в себя другие краски, переплетаясь и расходясь в стороны.
   В комнату, откликнувшись на зов  колокольчика  Бекки,  вошел,  судя  по
голосу, какой-то пожилой мужчина; она послала его за едой, но  Элвин  даже
не оглянулся, чтобы  посмотреть,  кто  к  ним  заходил,  -  его  полностью
поглотил странный холст. Зачем  столько  ткани?  Кому  могла  понадобиться
такая яркая, нелепая мешанина красок?
   И где этот холст заканчивается?
   Он пробрался в угол, где стояло не  меньше  дюжины  рулонов  холста,  и
понял, что все рулоны - это по сути дела один  кусок  ткани.  Когда  рулон
получался слишком большим, ткань не обрезали, а просто отступали  немного,
складывали и  начинали  новый  кусок,  который  потом  перетекал  в  центр
следующего, и так далее. На самом деле холст был единым, и ни разу ножницы
не касались  его,  чтобы  разъединить  ткань.  Элвин  принялся  ходить  по
комнате, пальцами водя по холсту  и  следуя  течению  ткани,  свисающей  с
вбитых в стену крюков и складками громоздящейся на полу. Он шел, шел, пока
наконец, как раз в тот самый момент,  когда  в  комнату  вернулся  старик,
принесший хлеб и сыр, не нашел конец холста. Холст привел Элвина  прямо  к
ткацкому станку Бекки.
   Все это  время  Такумсе  разговаривал  с  Беккой  -  тем  же  странным,
принадлежащим Исааку голосом, - а она отвечала ему. В глубокие  мелодичные
нотки ее речи вкрадывался какой-то легкий чужеродный акцент. Она  говорила
как некоторые голландцы, которые обосновались в окрестностях Церкви Вигора
и которые прожили в Америке всю жизнь, но сохранили в  речи  музыку  своей
родины. Добравшись наконец до ткацкого станка и оглянувшись  на  низенький
столик с тремя стульями вокруг, Элвин прислушался к тому,  о  чем  говорят
Такумсе и Бекка. Да и то разговор  его  привлек  только  потому,  что  ему
страшно захотелось  узнать,  зачем  могло  понадобиться  такое  количество
холста, ведь он такой длинный, она, наверное, ткала его больше года, и тем
не менее ножницы ни разу не коснулись ткани, чтобы  использовать  холст  в
хозяйстве. Увидев столько холста, мама наверняка назвала бы  это  "зряшней
тратой", поскольку ткань  валялась  здесь  абсолютно  ненужная.  Такой  же
"зряшней тратой" она называла голосок Дэлли Фрэймер, которому позавидовала
бы любая певица, а Дэлли пела целыми днями дома и  ни  разу  не  спела  ни
одного псалма в церкви.
   - Ешь, - приказал Такумсе.
   Обращенная к Элвину его речь мигом утеряла английские нотки, и  Такумсе
вновь стал самим собой. Это сразу успокоило Элвина,  поскольку  он  понял,
что колдовство здесь ни при чем - просто Такумсе может изъясняться и  так,
и так. Но одновременно это породило еще  больше  вопросов,  например,  где
Такумсе научился настолько чисто говорить по-английски.  Элвин  слыхом  не
слыхивал,  что  у  Такумсе  среди  бледнолицых  есть  какие-то  друзья   в
Аппалачах, а  такая  сплетня  мигом  бы  распространилась.  Хотя  нетрудно
догадаться, почему Такумсе не хотел, чтобы о его знакомствах пошла  молва.
Что бы подумали поднятые им краснокожие, если  бы  увидели  сейчас  своего
вождя? Что бы тогда стало с войной, затеянной Такумсе?
   Но если хорошенько поразмыслить, то зачем Такумсе разжигать войну, если
у него среди бледнолицых этой долины множество хороших друзей? Земля здесь
мертва, любой краснокожий увидит это. Но как с этим мирится  Такумсе?  Эта
земля разбудила такой голод внутри Элвина, что, даже набив свой  живот  до
отказа сыром и хлебом,  он  по-прежнему  ощущал  внутри  какое-то  сосущее
чувство - ему хотелось вернуться в леса и снова услышать песнь земли.
   За едой Бекка рассказывала о событиях, происшедших в  долине,  называла
имена, которые ничего не значили для Элвина, разве что любое из них  точно
так же могло принадлежать какому-нибудь поселенцу из Церкви Вигора.  Здесь
даже жила одна семья по фамилии Миллер. И это было неудивительно - в такой
большой долине, в которой наверняка множество полей, пшеницы хватит, чтобы
загрузить работой не одного, а даже нескольких мельников.
   Старик вернулся, чтобы убрать со стола.
   - Ты пришел взглянуть на мой холст? - спросила Бекка.
   Такумсе кивнул:
   - И за этим тоже.
   Бекка улыбнулась и подвела его к ткацкому станку. Присев  на  невысокую
табуретку, она подняла с пола недавно сотканный холст.
   - Вот, - сказала она, отыскав место на ткани ярдах в  трех  от  валиков
станка. - Это твой народ собирается в Граде Пророка.
   Она провела рукой по  скоплению  нитей,  которые  резко  сворачивали  в
сторону и, пройдя через весь холст, собирались у самого края.
   -  Краснокожие  всех  племен,  -  произнесла  она.  -   Самые   сильные
представители твоего народа.
   Зеленоватого оттенка нити были толще остальных волокон. Бекка  немножко
приспустила ткань на  пол.  Пятно  собравшихся  воедино  нитей  постепенно
приобрело очертания, став ярко-зеленого цвета. Разве могут нити так  резко
менять цвет? Что же это за станок такой, который  может  изменять  оттенок
холста по желанию мастерицы?
   - А вот это бледнолицые, выступившие против Града Пророка, - продолжала
объяснять Бекка, проведя рукой по другому  скоплению  нитей,  узловатых  и
неровных.
   В этом месте холст бугрился перепутанными узлами - вряд ли кто  наденет
рубаху, сшитую из такой материи,  -  а  цвета  беспорядочно  сменяли  один
другой, не создавая даже видимости рисунка.
   Такумсе взял из рук Бекки ткань и потянул на себя. Он тянул ее, пока не
добрался до места, где ярко-зеленые нити вдруг истончались  и  обрывались,
лишь немногие из них продолжали бежать по  холсту  дальше.  Здесь  материя
была усеяна маленькими дырочками, поскольку из десяти нитей  уцелела  лишь
одна. Этот кусок ткани весьма походил на сношенный, вытертый локоть старой
рубахи - согнешь руку и увидишь сквозь  материю  кожу,  по  которой  бежит
дюжина истертых ниточек.
   Если зеленые нити означают Град Пророка, стало быть, это...
   - Типпи-Каноэ, - прошептал Элвин.
   Теперь он понял, что обозначает лежащий перед ним холст.
   Бекка склонилась над тка