на раскаленной сковородке, скатились по берегу и  влились  в  ярко-красную
реку.
   - Подойди ко мне, друг мой Мера, -  тихо  произнес  Пророк  и  протянул
руку.
   Мера повернулся спиной к отцу и зашагал по поросшему  травой  склону  к
реке.
   - Иди же, - сказал Пророк.
   - Я не могу идти по крови твоих людей, - возразил Мера.
   - Они отдали свою кровь, чтобы поддержать тебя, -  объяснил  Пророк.  -
Подойди ко мне или прими проклятие, которое падет на каждого бледнолицего,
что находится сейчас на лугу.
   - Тогда я останусь здесь, - поднял голову Мера. - Будь я на  их  месте,
вряд ли бы поступил иначе, чем поступили они. Если  они  виновны,  значит,
виновен и я.
   Пророк кивнул.
   Собравшиеся на лугу поселенцы и солдаты внезапно ощутили что-то теплое,
влажное и липкое на руках. Некоторые из них вскрикнули от  ужаса,  опустив
глаза. От локтя до кисти  руки  были  покрыты  кровью.  Кое-кто  попытался
стереть ее рубахой. Другие принялись искать раны, из которых она текла, но
ничего не нашли. Просто из кожи сочилась кровь.
   - Хотите ли вы, чтобы ваши руки очистились от  крови  моего  народа?  -
спросил Пророк.
   Он уже не кричал, но каждое его слово громом разносилось по  лугу.  Да,
да, они очень хотели очиститься.
   - Тогда возвращайтесь по домам и расскажите о происшедшем своим женам и
детям,  соседям  и  друзьям.  Расскажите  все,  что  здесь  случилось.  Не
пытайтесь ничего скрыть. Не говорите, что кто-то вас  обманул,  -  вы  все
знали, что стреляете  в  безоружных,  беззащитных  людей.  Вы  знали,  что
совершаете убийство. Может быть,  вы  считали,  что  мы  преступники,  но,
стреляя в грудных  младенцев,  маленьких  детей,  стариков  и  женщин,  вы
убивали нас, потому что мы краснокожие. Поэтому расскажите все, как  было,
и, если вы будете правдивы, ваши руки очистятся.
   Теперь на лугу не осталось ни одного человека, который бы не плакал, не
дрожал или не побледнел от стыда. Рассказать о том, что сегодня случилось,
женам и детям, родителям, братьям и сестрам - это  невыносимый  позор.  Но
если ничего не говорить, окровавленные руки сами все объяснят.  Они  и  не
думали, что их ожидает столь страшная кара.
   Однако Пророк еще не закончил:
   - Но если в ваш дом забредет какой-нибудь странник и вы  не  расскажете
ему свою повесть до наступления ночи, то на руках  у  вас  снова  выступит
кровь. И пропадет она, только когда вы поделитесь с  ним  своей  историей.
Так будет продолжаться до скончания ваших дней -  каждый  мужчина,  каждая
женщина, которых вы встретите  на  пути,  должны  услышать  из  ваших  уст
правду, иначе ваши руки снова обагрятся кровью. А если вы когда-нибудь, по
какой угодно причине, убьете человеческое существо, то с ваших рук и  лица
будет вечно течь кровь. Даже когда вы сляжете в могилу.
   Они  закивали,  они  согласились.  Это   было   справедливо,   поистине
справедливо. Они не смогут вернуть  жизнь  убитым,  но  зато  не  позволят
распространиться лжи о том, что сегодня произошло. Никто не скажет, что на
Типпи-Каноэ войска белого человека,  вступив  в  битву,  одержали  славную
победу. Это была кровавая бойня, и повинен в ней белый  человек.  Ни  один
краснокожий не поднял на бледнолицых руку. Бойня была беспощадной, и о ней
узнает весь мир.
   Осталось только одно - вопрос наказания человека,  сидящего  сейчас  на
молодом жеребце.
   - Бледнолицый Убийца Гаррисон! - окликнул Пророк. - Подойди ко мне!
   Гаррисон  потряс  головой,  попытался  развернуть  лошадь,  но  поводья
выскользнули из его окровавленных рук, и конь быстро спустился по  берегу.
Поселенцы молча проводили его взглядами - они ненавидели его за то, что он
солгал им, за то, что  поднял,  вызвал  в  их  сердцах  жажду  убийства  и
использовал ее. Жеребец подошел к самому краю воды. Гаррисон посмотрел  на
одноглазого краснокожего, который когда-то  сидел  у  него  под  столом  и
слезно вымаливал глоток виски.
   - Тебя постигнет то же самое проклятие, - сказал Пророк, - только  твоя
история намного длиннее и страшнее. И ты не станешь  поджидать  странников
на пороге дома, чтобы рассказать свою повесть: каждый новый день ты обязан
находить человека, который еще не слышал эту правду из твоих  уст.  Каждый
день ты будешь пускаться на поиски нового слушателя, иначе твои руки будут
вечно покрыты кровью. А если ты решишь спрятаться  и  предпочтешь  жить  с
залитыми кровью руками, нежели отыскивать  себе  новых  слушателей,  то  в
полной мере ощутишь  страдания  моих  людей.  Каждый  день  у  тебя  будет
прибавляться по  ране,  пока  ты  снова  не  расскажешь  кому-нибудь  свою
повесть. И не пытайся убить себя - у тебя  ничего  не  выйдет.  Ты  будешь
бесконечно скитаться по  землям  бледнолицых.  Люди,  увидев  тебя,  будут
убегать и прятаться, страшась звука твоего голоса, а ты будешь умолять  их
остановиться и выслушать тебя. Твое старое  имя  останется  в  прошлом,  а
звать тебя будут именем, которое ты заработал  сегодня.  Типпи-Каноэ.  Это
твое новое имя, Бледнолицый Убийца Гаррисон. И ты будешь носить его,  пока
не умрешь, а умрешь ты очень, очень старым человеком.
   Гаррисон склонился и, закрыв лицо окровавленными руками, разрыдался. Но
то были слезы ярости, даже сейчас он не испытывал ни сожалений, ни  стыда.
Если б он смог, то убил бы Пророка. А теперь он пустится по всему свету на
поиски ведьмы или мага, которые смогут снять с него проклятие. Он не может
допустить, чтобы  этот  жалкий  одноглазый  краснокожий  одержал  над  ним
победу.
   - Куда ты направляешься, Тенскватава? - спросил стоящий на берегу Мера.
   - На запад, - ответил Тенскватава. - Мои люди, все,  кто  еще  верит  в
меня, пойдут на запад  от  Миззипи.  Когда  вы  будете  рассказывать  свою
историю, передайте бледнолицым, что к западу от Миззипи простирается земля
краснокожего человека. Не ходите туда. Земля не вынесет ноги бледнолицего.
Вы дышите смертью; ваше касание содержит смертельный яд; ваши слова сплошь
лживы; живая земля не примет вас.
   Он развернулся, подошел к своим собратьям, ожидающим на противоположном
берегу,  и,  поддерживая  раненого  мальчика,   побрел   к   начинающемуся
неподалеку лесу. За его спиной воды  Типпи-Каноэ  вновь  возобновили  свое
течение.
   Миллер спустился по склону к своему сыну.
   - Мера, - позвал он, - Мера, Мера...
   Мера повернулся и протянул руки, чтобы обнять своего отца.
   - Пап, Элвин жив, он сейчас на востоке. С ним Такумсе, и он...
   Но Миллер знаком велел ему замолчать и, взяв руки сына, осмотрел их.  С
них, как и с его собственных, струилась кровь. Миллер покачал головой.
   - Это все я виноват, - сказал он. - Это я виноват.
   - Нет, пап, - прервал его Мера. - Здесь вины хватит на всех.
   - Но ты, сынок, сделал все, что мог, чтобы предотвратить эту бойню.  На
тебе лежит _мой_ стыд.
   - Что ж, может, тебе будет  легче,  если  мы  разделим  его  и  понесем
вместе. - Мера взял отца за плечи и крепко прижал  к  себе.  -  Мы  видели
самое страшное, на что способны люди. И мы видели, какими они могут  быть.
Но это не означает, что в один прекрасный день мы  не  станем  свидетелями
обратному. И если после сегодняшнего мы никогда не  обретем  совершенство,
мы все же можем стать значительно лучше.
   "Наверное",  -  подумал  Миллер.  Но  он  сомневался.  Может  быть,  он
сомневался, что когда-нибудь поверит в это, даже если пророчество его сына
исполнится. Он больше не сможет заглянуть себе  в  душу  и  не  ужаснуться
увиденному там.
   Они подождали, пока подойдут  остальные  члены  семьи.  Их  руки,  руки
Дэвида, Кальма, Неда и Нета, также сочились кровью.  Дэвид  держал  ладони
перед собой и плакал.
   - Лучше б я погиб вместе с Вигором в Хатраке!
   - Вряд ли бы ты чем-нибудь нам помог, - сказал Кальм.
   - Но я был бы мертв - и был бы чист.
   Близнецы ничего не сказали. Они молча держали друг друга за руки.
   - Надо идти домой, - произнес Мера.
   - Я не пойду, - заявил Миллер.
   - Но они ж с ума сойдут от  беспокойства,  -  напомнил  Мера.  -  Мама,
девочки, Кэлли...
   Миллер вспомнил свое прощание с Верой.
   - Она сказала, что если я... если это...
   - Я знаю, что она могла сказать, но также знаю, что детям нужен отец, а
значит, она не прогонит тебя.
   - Я должен буду рассказать ей. О том, что мы натворили.
   - Да, ей, девочкам и Кэлли. Нам всем придется рассказать им об этом,  а
Кальму и Дэвиду еще предстоит поведать свою историю женам.  Лучше  сделать
это не откладывая, мы очистим наши руки и будем жить дальше. Все вместе. И
я еще должен рассказать, что случилось со  мной  и  Элвином.  Но  это  уже
после, хорошо? Договорились?
   Армор  встретил  их  на   берегу   Воббской   реки.   Паром   стоял   у
противоположного берега, и люди молча сходили с него;  лодки,  на  которых
переправлялись через  реку  вчера  вечером,  уже  разобрали.  Поэтому  они
уселись на траву и стали ждать.
   Мера снял с себя  окровавленные  сюртук  и  брюки,  но  Армор  не  стал
надевать их. Армор не произнес ни слова в упрек, но  все  упорно  избегали
встречаться взглядом со своим родственником. Мера отвел его в  сторону  и,
пока паром медленно плыл через реку,  рассказал  ему  о  проклятии.  Армор
выслушал,  затем  подошел  к  Миллеру,  который,  стоя  к   нему   спиной,
внимательно изучал противоположный берег.
   - Отец, - позвал Армор.
   - Ты был прав, Армор, - понурив голову, признался  Миллер,  старательно
отводя глаза. Он вытянул руки. - И вот оно, доказательство твоей правоты.
   - Мера сказал, что я должен выслушать от вас повесть о  случившемся,  -
сказал Армор, обводя всех взглядом. - После этого вы от меня  и  слова  не
услышите о том, что случилось сегодня. Я все еще ваш сын и брат,  если  вы
примете меня, а моя жена - ваша дочь и сестра. Вы единственные родные  мне
люди в здешних местах.
   - К твоему стыду и позору, - прошептал Дэвид.
   - Мои руки чисты, но это не причина гнать меня прочь, - произнес Армор.
   Кальм протянул ему окровавленную руку.  Армор  без  малейших  колебаний
принял ее, крепко пожал и отпустил.
   - Посмотри, - показал Кальм. - Ты коснулся нас, и тебя  тоже  запятнала
кровь.
   В ответ Армор протянул свою испачканную кровью ладонь Миллеру.  Миллер,
посмотрев  Армору  в  глаза,  пожал  ее.  Вскоре  подошел  паром.  И   они
отправились домой.



15. ОДИН ЧЕЛОВЕК, ДВЕ ДУШИ

   Сказитель проснулся на заре  и  сразу  ощутил,  что  происходит  что-то
неладное. Такумсе сидел рядом, повернувшись лицом к  западу.  Раскачиваясь
из стороны в сторону, он тяжело дышал,  будто  претерпевал  некую  ужасную
боль. Может, он заболел?
   Нет. Видимо, у Элвина  ничего  не  вышло.  Началась  бойня.  И  Такумсе
испытывал страдания своего народа, который умирал далеко отсюда. Он ощущал
не сожаление и не жалость, его  тело  раскаленным  прутом  жалила  смерть.
Пусть  Такумсе  обладал  намного  более  острыми  чувствами,  пусть  он  и
Сказитель  находились  за  много  миль  от  Типпи-Каноэ,  но   раз   вождь
почувствовал  страдания,  значит,  множество,   огромное   множество   душ
отправилось сегодня на небеса.
   Как и прежде,  Сказитель  вознес  молчаливую  молитву  к  Господу.  Как
всегда,  она  сводилась  к   одному-единственному   вопросу:   "Боже,   ты
подвергаешь нас таким ужасным пыткам, когда же все это  закончится?"  Ведь
все  тщетно.  Такумсе  и  Элвин  пробежали  через  всю  страну,  Сказитель
торопился как мог, Элвин поднялся на Восьмиликий Холм - и что? Спасли  они
хоть кого-нибудь? Сейчас на берегах Типпи-Каноэ умирали люди,  и  Такумсе,
находясь за много миль от реки, ощущал их страдания.
   Как всегда, Господу нечего было ответить Сказителю.
   Сказителю не хотелось беспокоить Такумсе. Более того,  он  догадывался,
что сейчас Такумсе не особенно жаждет вступать в какие-нибудь разговоры  с
бледнолицым. Однако странник ощутил, как внутри него возникает видение. Не
то видение, которое обычно является пророкам, и  не  то,  которое  видишь,
заглядывая внутрь себя. Видение Сказителя обычно выражалось словами, и  он
не мог сказать, в чем его суть, пока не услышит собственный голос.  Однако
даже сейчас он понимал, что никакой он не пророк. Его видения не  изменяли
мир, они всего лишь описывали, _толковали_ его. Впрочем, он ни  минуты  не
колебался, стоит записывать свое видение или нет. Оно явилось, и он должен
был занести его в книгу. Но поскольку в этом месте он писать не  мог,  ему
ничего не оставалось делать, кроме как начать декламировать  суть  видения
вслух.
   И Сказитель заговорил, составляя из слов рифмы,  потому  что  настоящее
видение может быть выражено только в поэзии. Сначала он ничего не понимал,
он не мог даже определить, чей ужасный свет  ослепил  его  -  Господа  или
Сатаны. Но слова катились вперед, и он знал, что кто бы это ни был, кто бы
ни принес в этот мир  страшную  бойню,  он  заслуживает  гнева  Сказителя.
Поэтому  он  не  особенно  заботился  о  том,  чтобы  подбирать  выражения
некультурнее.
   В конце концов слова превратились  в  сплошной  поток,  Сказитель  даже
передохнуть не мог, чтобы  не  прервать  стройные  ряды  рифм.  Голос  его
становился все громче и громче; слова вылетали из его рта и разбивались  о
плотную стену окружающего воздуха, как будто сам  Господь  услышал  его  и
обозлился на сии яростные речи:

   Когда разразился я вызовом гневным,
   Дрожь овладела светилом полдневным,
   А луна, в отдален и и тлевшая, сразу,
   Как снег побелев, получила проказу.
   На душу людскую накинулись вдруг
   И горе, и голод, и скорбь, и недуг.
   На пути моем Бог пламенеет яро,
   И солнце вовсю раскалилось от жара,
   Что стрелы мыслей и разума лук, -
   Оружье мое! - излучают вокруг.
   Тетива - огниста, колчан мой злат!
   Впереди выступают отец мой и брат.
   [Уильям Блейк, "Грозный Лос"]

   - Остановись! - перебил его голос Такумсе.
   Сказитель замер с открытым ртом. Изнутри рвались новые слова, страдания
ждали своей очереди, чтобы  излиться  из  него.  Но  Такумсе  нельзя  было
ослушаться.
   - Все кончено, - сказал Такумсе.
   - Все погибли? - прошептал Сказитель.
   - Я не способен видеть отсюда жизнь,  -  объяснил  Такумсе.  -  Я  могу
ощущать лишь смерть - мир разрывается, как старые, ветхие лоскуты.  И  его
уже не залатать. - Отчаяние сменила холодная ненависть. - Но его еще можно
очистить.
   - Если б я мог предотвратить это, Такумсе...
   - Да, Сказитель, ты хороший человек. Среди твоего народа много  хороших
и честных людей. К примеру, Армор Уивер.  Если  бы  все  бледнолицые  были
похожи на вас, если б все они стремились познать эту землю, между нами  не
случилось бы войны.
   - Но между тобой и мной нет войны.
   - Можешь ли ты изменить цвет своей кожи? Могу ли я изменить свой цвет?
   - Дело не в цвете нашей кожи, дело в наших сердцах...
   - Когда на одной стороне поля выстроятся краснокожие,  а  на  другой  -
бледнолицые, где ты встанешь?
   - Посредине, и буду молить обе стороны не...
   - Ты встанешь со своим народом, а я - со своим.
   Сказитель не мог с ним спорить. Может быть, у него достало бы  мужества
отвергнуть подобный выбор. А может, и нет.
   - Упаси нас Господи от подобного исхода.
   - Это уже произошло,  Сказитель,  -  грустно  промолвил  Такумсе.  -  С
сегодняшнего дня никто не сможет помешать мне собрать армию краснокожих.
   Сказитель не успел толком обдумать ответ, слова сами  сорвались  с  его
языка:
   - Что ж за ужасную цель ты избрал,  если  смерть  стольких  людей  лишь
помогает тебе в ее достижении!
   Такумсе ответил гневным ревом. Он прыгнул на Сказителя и повалил его на
траву луга. Правая рука Такумсе  вцепилась  в  редкие  пряди  седых  волос
странника, а левая схватила Сказителя за глотку.
   - Тот бледнолицый, который не скроется за морями, умрет!
   Однако не жажда убийства кипела в его венах. Хотя ему  достаточно  было
лишь сжать руку, чтобы задушить Сказителя.  Спустя  мгновение  краснокожий
вождь оттолкнул от себя странника и  упал  в  траву,  прижавшись  лицом  к
земле. Его руки и ноги были раскинуты в стороны, будто он хотел слиться  с
родной землей.
   - Прости, - прошептал Сказитель. - Я был неправ.
   - Лолла-Воссики! - вскричал Такумсе. - Брат мой, я не  хотел  оказаться
правым!
   - Он жив? - спросил Сказитель.
   - Не знаю.
   Такумсе повернулся и прижался  щекой  к  траве,  однако  глаза  его  со
смертельной ненавистью буравили Сказителя.
   - Сказитель, те слова, что ты произносил... Что они  означали?  Что  ты
видел?
   - Ничего, - пожал плечами  Сказитель.  И  вдруг,  осознав  всю  правду,
произнес:  -  Я  передавал  видение  Элвина.  Это  явилось  ему.  "Впереди
выступают отец мой и брат". Его видение, мой стих.
   - Но куда подевался мальчик? - вдруг вспомнил Такумсе. - Он  провел  на
Холме всю ночь, он что, и сейчас еще там?
   Такумсе вскочил на ноги, повернувшись к Восьмиликому Холму и пристально
вглядываясь в дебри.
   - Никто не может оставаться там всю ночь, но солнце уже поднялось, а он
не вернулся. - Такумсе посмотрел на Сказителя. - Он не может спуститься.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Я нужен ему, - ответил Такумсе. - Я чувствую это. В его теле огромная
рана, и его сила утекает в землю.
   - Да что это за Холм такой?! Что, его ранило?
   - Кто знает, что обнаружит бледнолицый мальчик на Восьмиликом Холме?  -
как бы про себя проговорил Такумсе. Затем снова повернулся к горе, как  бы
услышав еще один призыв. - Да, - решительно  кивнул  он  и  быстрым  шагом
направился к Холму.
   Сказитель последовал за ним, решив  не  обращать  внимание  Такумсе  на
некоторую несуразность его поведения. Только что он поклялся  сражаться  с
бледнолицыми, пока не изгонит из этой страны всех  до  единого,  а  теперь
бежит  со  всех  ног  к  Восьмиликому  Холму,   чтобы   спасти   какого-то
бледнолицего мальчишку.
   Отыскав место, где поднялся Элвин, они остановились.
   - Ты видишь что-нибудь? - спросил Сказитель.
   - Тропа исчезла, - подтвердил Такумсе.
   - Но ты же ее видел вчера.
   - Вчера она еще была.
   - Значит, надо подниматься другим путем, - решил Сказитель. - Пойдем на
Холм своей дорогой.
   - Поднявшись по другому склону, я окажусь в совсем другом месте.
   - Да ладно тебе, Такумсе. Холм, конечно, велик,  но  не  настолько  же,
чтобы там заблудился и пропал без вести мальчишка.
   Такумсе пренебрежительно взглянул на Сказителя.
   - Значит, чтобы оказаться в том же месте, надо обязательно подняться по
той же тропе? - уже несколько менее уверенно уточнил Сказитель.
   - Откуда я знаю? - фыркнул Такумсе. - Я никогда не слышал,  чтобы  люди
поднимались на Холм по одной и той же тропке.
   - Так вы что, ни разу не приходили сюда по двое, по трое?
   - Это место, где земля говорит со всеми живыми существами. Речь земли -
трава и деревья; драгоценности и перлы ее - птицы и звери.
   Сказитель заметил, что Такумсе, когда  захочет,  может  изъясняться  на
английском без малейшего акцента, совсем как  белый  человек.  Причем  как
хорошо образованный белый человек. Перлы! Это он  в  Гайо  набрался  таких
мудреных словечек?
   - Значит, мы не можем подняться наверх?
   Лицо Такумсе ничего не выражало.
   - Ладно, подниматься все равно надо. Мы знаем, где он прошел,  -  давай
пойдем там же. Да, тропинка пропала, ну и что?
   Такумсе ничего не ответил.
   - Ты что, так и будешь здесь стоять? Пусть он там погибает, да?
   Не произнеся ни слова, Такумсе шагнул к Сказителю.  Лица  их  оказались
совсем рядом, грудью они едва не касались друг друга. Такумсе схватил  его
за руку, обнял другой Сказителя за пояс и  прижал  к  себе,  обвив  своими
ногами его ноги. Сказитель на секунду представил, как они сейчас смотрятся
со стороны. Наверное, не разобрать, чья нога  кому  принадлежит,  так  они
сплелись. Он почувствовал биение сердца краснокожего, его стук отзывался в
груди Сказителя куда громче, чем еле слышное постукивание его собственного
сердца.
   - Мы теперь