к ощутил холод и неизмеримую усталость. Но  оставалась  еще  улыбка
Бонапарта, и Фредерик, взглянув на него, вспомнил обещания, которые жили в
нем мгновения  назад.  Да  как  он  мог  подумать,  что  сотрудничество  с
Бонапартом принесет ему нечто иное,  кроме  как  триумф  и  награды?  Этот
человек знал свое место, это было  видно  невооруженным  глазом.  Фредерик
просто  _воспользуется_  неоспоримым  военным   талантом   Бонапарта,   и,
восторжествовав, они вернутся во Францию, овеянные славой...
   Улыбка Бонапарта потускнела, и снова Фредерик ощутил призрачное чувство
потери.
   - Доброй вам ночи, - сказал Бонапарт. - Увидимся утром, сир.
   И корсиканец покинул комнату.
   Если бы Фредерик видел в эти  минуты  свое  лицо,  он  бы  сразу  узнал
выражение, застывшее на нем: оно  точь-в-точь  походило  на  ту  любовь  и
преданность, которую выражали подчиненные Бонапарту офицеры. Но он не  мог
видеть своего лица. Той ночью он лег в постель со спокойным сердцем  -  за
все годы жизни в Канаде он  ни  разу  не  ощущал  подобной  уверенности  и
надежды. Внутри него все бурлило. Он чувствовал... "Как бы это назвать?  -
задумался он. - Ах  да.  Ум,  рассудок".  Он  даже  чувствовал,  будто  бы
внезапно в тысячу раз поумнел.


   Царила глубокая ночь, но матросы продолжали трудиться, управляя  шумной
паровой машиной, закачивающей воду в  шлюз.  Инженерная  диковинка,  самая
невероятная, самая хитроумная система шлюзов, изобретенная  человеком.  Но
остальному миру  она  была  еще  неизвестна.  Европа  по-прежнему  считала
Америку страной дикарей. Но  Соединенные  Штаты,  воодушевленные  примером
старого  волшебника  Бена   Франклина,   вовсю   продвигали   и   поощряли
всевозможные изобретения  и  отрасли  промышленности.  Ходили  слухи,  что
человек  по  имени  Фултон  [Фултон  Роберт  (1765-1815)  -   американский
изобретатель. Участвовал в строительстве каналов, шлюзов. В 1803  году  во
Франции  на  реке  Сене  продемонстрировал  первое   паровое   судно,   но
изобретение не получило одобрения  французского  правительства,  и  Фултон
вернулся в Англию, а в 1806 году переехал в США,  где  и  построил  первый
колесный пароход "Клермонт".  В  августе  1807  года  "Клермонт"  совершил
первый рейс по реке Гудзон от Нью-Йорка до Олбани.] создал  работающую  на
пару лодку, которая уже  курсировала  вверх-вниз  по  Гудзону,  -  паровой
корабль, который предлагался королю  Карлу  и  постройку  которого  монарх
наотрез  отказался  финансировать!  В  земли  Сасквахеннии   и   Аппалачей
вгрызались угольные шахты. А здесь, в штате  Ирраква,  белого  человека  в
гонке, которую он же сам и затеял, обогнали краснокожие - они роют каналы,
строят паровые машины, способные  ходить  по  рельсовым  дорогам,  ткацкие
станки  на  пару,  которые,  переработав   хлопок   Королевских   Колоний,
превращают его в изумительную ткань, способную конкурировать по качеству с
той, что производится в Европе, - мало того, она  еще  и  обходится  вдвое
дешевле. Это было только  начало,  задел,  но  уже  большая  часть  лодок,
заходящих в реку Сен-Дени, направлялась не в Канаду, а в Ирракву.
   Лафайет стоял у поручней, пока шлюз не заполнился водой доверху и  огни
паровой машины не потухли.  Затем  -  стук-стук-стук  -  застучали  копыта
лошадей, и баржа вновь скользнула на чистую воду. Лафайет покинул палубу и
спустился по лестнице в свою  каюту.  На  рассвете  они  прибудут  в  порт
Баффало. Де Морепа и Бонапарт направятся на запад, в  Детройт.  А  Лафайет
вернется в свой губернаторский особняк в Ниагаре. Там он снова засядет  за
дела, будет  отдавать  бессмысленные  приказы  и  наблюдать  за  тем,  как
политика Парижа в Канаде медленно, но  верно  лишает  французов  будущего.
Лафайет ничего не мог поделать с этими американцами, как с белыми, так и с
краснокожими, которые, перевалив через Канаду, отправлялись дальше. Однако
кое-что он все-таки мог сделать, он еще  поможет  Франции  превратиться  в
нацию, которая устремится в будущее не менее решительно, чем Америка.
   Зайдя в каюту, Лафайет с улыбкой завалился на  койку.  Он  представлял,
чем там занимается сейчас Бонапарт, оставшийся наедине с  этим  бедняжкой,
пустоголовым Фредди. Юный граф де  Морепа  наверняка  уже  окончательно  и
бесповоротно очарован. То же самое могло произойти и с Лафайетом, если  бы
его не предупредили о способностях Бонапарта, о его даре. Люди,  подпавшие
под влияние Наполеона, без колебаний вверяли ему свои жизни. Конечно,  это
прекрасный дар для генерала - но до тех пор, пока  он  использует  его  на
своих солдатах, пробуждая в них желание пойти ради  своего  полководца  на
смерть. Но Бонапарт использовал свою силу на каждом  встречном,  если  тот
мог принести ему хоть какую-нибудь выгоду. Поэтому  старый  друг  Лафайета
Робеспьер выслал ему некий амулет из камней. Противоядие от чар Бонапарта.
И скляночку с порошком - окончательное противоядие от Бонапарта, если  тот
совсем отобьется от рук и с ним никак будет не совладать.
   "Не беспокойся, Робеспьер, мой старый друг, - думал Лафайет. - Бонапарт
будет жить. Он считает, что заставит Канаду  послужить  его  целям,  но  я
сделаю так, что  он  послужит  целям  демократии.  Бонапарт  сейчас  и  не
подозревает об этом, но, вернувшись во Францию, он будет готов принять  на
себя командование революционной армией. Его  дар  поможет  положить  конец
тирании правящего класса, я не допущу, чтобы он растрачивался по пустякам,
увенчивая бестолковую голову короля Карла новыми бессмысленными коронами".
   Ибо дар Лафайета состоял вовсе не в  умении  читать  мысли  людей,  как
подозревал де Морепа. Но близко к тому, очень близко. С первого взгляда на
мужчину или женщину Лафайет мог определить, чего больше всего на свете  он
или она жаждет. А зная это, нетрудно догадаться об остальном. Лафайет  уже
знал Наполеона лучше, чем сам  Наполеон  знал  себя.  Он  видел,  Наполеон
Бонапарт хочет править миром. И, может быть, он  достигнет  желаемого.  Но
сейчас Лафайет будет править  Наполеоном  Бонапартом.  Он  заснул,  крепко
сжимая в руке амулет, который оберегал его.



4. ЛОЛЛА-ВОССИКИ

   Покидая Такумсе у ворот форта Карфаген,  Лолла-Воссики  догадывался,  о
чем думает брат. Такумсе думал, что  Лолла-Воссики  украл  бочонок,  чтобы
пить, пить и пить.
   Но на самом деле Такумсе ничего не знал. Как не знал Бледнолицый Убийца
Гаррисон.  Никто  не  знал  Лолла-Воссики.  Этот   бочонок   поможет   ему
продержаться месяца  два.  Глоточек  сейчас,  глоточек  потом.  Осторожные
глоточки, маленькие, чтобы не пролить ни капли, выпей именно  столько,  не
больше, заткни дырку пробкой,  пускай  останется  на  потом.  Может  быть,
хватит на три месяца.
   Прежде, чтобы получить чашечку спиртного из темно-коричневого  кувшина,
ему приходилось держаться рядом с фортом  Бледнолицего  Убийцы  Гаррисона.
Однако теперь огненной воды  хватит  надолго,  и  он  может  пуститься  на
поиски,  пуститься  в  долгое  путешествие  на  север,   навстречу   зверю
сновидения.
   Никто ведать не ведал, что к Лолла-Воссики  по-прежнему  в  сновидениях
является зверь. Белый человек не  знал  этого,  потому  что  ночной  зверь
никогда не является  бледнолицым,  они  спят  все  время,  беспробудно.  А
краснокожие не знали, потому  что  при  виде  Лолла-Воссики  думали,  что,
поклоняясь виски, он скоро умрет, зверя сновидения у него нет, поэтому  он
не сможет проснуться.
   А Лолла-Воссики ничего не  говорил.  Лолла-Воссики  сразу  узнал  свет,
загоревшийся на севере, -  впервые  он  увидел  его  пять  лет  назад.  Он
понимал, это зовет его зверь сновидения, только пойти к нему  не  мог.  Он
пять, шесть, двенадцать раз уходил  на  север,  но  огненная  вода  вскоре
покидала его кровь, и назад возвращался шум, ужасный черный  шум,  который
причинял ему нестерпимую боль. Когда появлялся черный шум,  в  его  голову
будто вонзались сотни крошечных кинжальчиков  и  начинали  поворачиваться,
вертеться в ране, пока он окончательно не  лишался  ощущения  земли,  пока
сияние  зверя  сновидения  не  затуманивалось.  И  тогда  ему  приходилось
возвращаться, выпрашивать огненную воду,  утихомиривать  шум,  чтобы  хоть
отчасти вернуть способность _мыслить_.
   В последний раз было хуже всего.  Огненной  воды  не  привозили  долго,
очень долго, и последние два месяца Бледнолицый Убийца Гаррисон  не  давал
ему спиртного - может, чашку в неделю, которой хватало, чтобы продержаться
чуть больше нескольких часов. Два долгих месяца продолжался черный шум.
   От постоянного черного шума Лолла-Воссики  не  мог  ходить  прямо.  Все
колышется,  земля  прыгает  вверх-вниз,  как  тут  походишь,  когда  земля
становится похожей на воду? Поэтому все думали,  что  Лолла-Воссики  пьян,
вылитый пьяница краснокожий, который постоянно шатается и падает. "Где  он
берет  спиртное?  -  спрашивали  они.  -  Ни  у  кого  нет  спиртного,   а
Лолла-Воссики ходит пьяным, как это у него получается?"  Но  глаза  их  не
видели, что Лолла-Воссики вовсе не пьян. Неужели они  не  слышат,  как  он
говорит, ведь язык его не заплетается, а слова  выходят  ясные  и  четкие?
Неужели они не чувствуют, что от него вовсе  не  пахнет  виски?  Никто  не
догадывался, никто не знал, никто не счел должным подумать. Всем известно,
что Лолла-Воссики постоянно нуждается в выпивке. И никому не  приходит  на
ум, может, Лолла-Воссики терзает такая  страшная  боль,  что  он  молит  о
приходе смерти.
   А когда он закрывал глаза, чтобы мир перестал волноваться  вокруг,  как
река, все решали, что он спит, и принимались говорить. Они говорили такое,
чего никогда бы не сказали ни при  одном  краснокожем.  Это  Лолла-Воссики
выяснил быстро, поэтому,  когда  черный  шум  особенно  донимал  его,  так
донимал, что у него появлялось желание улечься  на  дно  реки  и  навсегда
покончить с  вечным  грохотом,  он  брел  в  кабинет  Бледнолицего  Убийцы
Гаррисона, падал на пол у его двери и слушал. Черный шум громом  отдавался
в голове, но не в ушах, поэтому голоса он слышал даже сквозь  непрестанный
рев черного шума. Он запоминал каждое слово, доносящееся  до  него  из-под
двери.  Он  знал  все,  что  говорил  Бледнолицый  Убийца  Гаррисон  своим
помощникам.
   Но Лолла-Воссики никому не рассказывал о том, что слышит.
   Лолла-Воссики вообще старался ничего не  рассказывать.  Все  равно  ему
никто бы не поверил. "Ты  пьян,  Лолла-Воссики.  Стыдись,  Лолла-Воссики".
Даже когда он не был пьян, даже когда он испытывал такую боль,  что  готов
был убить кого угодно, лишь бы остановить ее, - даже тогда  все  твердили:
"Ужасно, что краснокожий может так  напиваться".  И  Такумсе,  находящийся
рядом, никогда не возражал - он был сильным и великим, а  Лолла-Воссики  -
слабым и ничтожным.
   На север, на север, на север шел  Лолла-Воссики,  беспрестанно  напевая
про себя: "Тысячу шагов на север, и я сделаю  маленький  глоточек.  Черный
шум очень силен, и я не знаю, где север, но все же иду, потому что не смею
остановиться".
   Сплошная темная ночь. Завеса  черного  шума  столь  плотна,  что  земля
ничего не говорит Лолла-Воссики. Кажется, светлое сияние зверя  сновидения
исходит сразу отовсюду. Один глаз видит ночь, другой - черный шум.  Должен
остановиться. Нужно остановиться.
   Лолла-Воссики долго  выбирал  дерево,  после  чего  поставил  на  землю
бочонок и сам опустился на траву, зажав виски между ног. Очень  осторожно,
поскольку ничего не видел, он  ощупал  со  всех  сторон  доски,  отыскивая
затычку.  Тук-тук-тук  томагавком,  тук-тук-тук  -  и  затычка  вышла.  Он
медленно вытащил ее пальцами. Затем наклонился, прижал рот  к  дырке,  как
будто целовал крепко-крепко, присосался, словно ребенок к груди,  вот  как
крепко. Теперь поднять бочонок, потихоньку, медленно, очень  медленно,  не
слишком высоко, ага,  вот  появился  вкус,  потекла  огненная  вода,  один
глоток, два глотка, три глотка, четыре.
   Четыре - это предел. Четыре - это конец. Четыре - это  истинное  число,
целое число, квадратное число. Четыре глотка.
   Он вставил затычку обратно в дырку и забил ее томагавком.  Выпивка  тем
временем добралась до головы. Черный шум редеет, редеет.
   Превращаясь в тишину. В чудесную, прекрасную зеленую тишину.
   Но зелень также уходит вместе с  чернотой.  Каждый  раз  она  бесследно
пропадает.  Чувство  земли,  зеленое  видение,  которым  обладает   каждый
краснокожий, - а ведь когда-то Лолла-Воссики видел лучше всех. Но  теперь,
когда зрение возвращается, сразу за ним следует черный шум. А когда черный
шум уходит, когда огненная вода прогоняет  его,  вместе  с  ним  уходит  и
зеленая живая тишина.
   И Лолла-Воссики превращается в настоящего белого человека.  Он  отрезан
от земли. Ветки хрустят и ломаются  у  него  под  ногами.  Корни  цепляют.
Животные бегут.
   Лолла-Воссики  надеялся,  долгие   годы   пытался   определить   точное
количество огненной воды, которое нужно выпить, чтобы черный шум  ушел,  а
зеленое  видение  осталось.  Четыре  глотка  -  это  наилучший  результат,
которого он достиг. Черный шум оставался поблизости, прячась за  ближайшим
деревом. Но и ощущение зелени держалось рядом, там, где  он  мог  до  него
дотронуться.  Только  дотронуться.  Таким  образом  он  мог   притвориться
настоящим краснокожим, забыть о власти виски, о том, что на самом деле  он
превратился в белого.
   Однако слишком много времени он провел без выпивки - целых два  месяца,
не считая время от времени перепадавшей чашки-другой.  Четыре  глотка  для
него было слишком крепко. Зелень ушла вместе с чернотой.  Но  сегодня  ему
было все равно. Все равно ему нужно поспать.


   Проснувшись утром, он ощутил вернувшийся черный шум. Он не понял, то ли
солнце, то ли громыхания разбудили его, впрочем, это  не  имело  значения.
Стук по пробке - четыре глотка, стук - заткнули обратно. На этот раз земля
осталась рядом, он даже чувствовал  ее  немножко.  Даже  сумел  обнаружить
кролика в норе.
   Толстая старая ветка. Обрезать здесь,  разрезать  тут,  расщепить  так,
чтобы острые щепки торчали во все стороны.
   Лолла-Воссики склонился над кроличьей норой.
   - Я очень хочу есть, - прошептал он. - И я очень слаб. Отдашь ли ты мне
свое мясо?
   Он напрягся, ожидая услышать ответ, надеясь  узнать,  прав  ли  он.  Но
ничего не услышал, ведь  кролики  вообще  говорят  очень  тихо.  Когда-то,
вспомнил он, ему были слышны все живые голоса,  в  том  числе  и  те,  что
раздавались  за  многие  мили  от  него.  Может  быть,  если  черный   шум
когда-нибудь уйдет навсегда, он сможет слышать по-прежнему. Но сегодня  он
так и не узнал, дал ли кролик свое согласие или нет.
   Поэтому он так и не понял, правильно ли поступил  или  нет.  Не  узнал,
взял ли он, как настоящий краснокожий, приняв подарок от земли, или украл,
как белый человек, который убивает все, что попало. У него не было выбора.
Он ткнул веткой  в  нору  и  повернул.  Почувствовал,  как  внутри  что-то
забилось, услышал чей-то писк и потащил, продолжая поворачивать. Маленький
кролик, небольшой, совсем малыш, вырывался из  цепких  объятий  щепок,  но
Лолла-Воссики действовал быстро, и в тот момент, когда кролика подтащило к
выходу из норы, когда  тот  был  готов  выскочить  и  спасаться  бегством,
Лолла-Воссики подставил свою руку, схватил кролика за голову, поднял его в
воздух и резко повернул,  ломая  шею.  Малыш  упал  на  землю  мертвым,  и
Лолла-Воссики отнес его подальше от норы, вернувшись к бочонку, потому что
не следует свежевать животное там, где тебя могут услышать или увидеть его
родственники, - это оставит в земле пустую дыру.
   Огонь разводить он не стал. Слишком  опасно,  не  время  коптить  мясо,
когда форт Бледнолицего Убийцы Гаррисона маячит на горизонте. Да и мяса-то
было! Он  подъел  все,  съел  кролика  прямо  сырым  -  конечно,  пришлось
пожевать, но вкус нес в себе жизнь. Каждый краснокожий  знает:  не  можешь
накоптить мяса впрок, унеси все, что возможно, в животе. Он заткнул шкурку
за пояс, взвалил бочонок на плечо и  направился  на  север.  Впереди  сиял
белый свет, зверь сновидения звал его, зверь приказывал  поторопиться.  "Я
разбужу тебя, - обещал зверь сновидения. - Я прерву твой вечный сон".
   Белый человек слышал о зверях  сновидения,  которые  являются  в  снах.
Белый человек думает, что краснокожие уходят  в  леса  и  видят  там  сны.
Глупые, непонятливые бледнолицые. Вся жизнь - это долгий сон, одно длинное
сновидение. Ты засыпаешь в ту секунду, когда появляешься на свет, и  спишь
до тех пор, пока в один прекрасный день тебя не позовет зверь  сновидения.
Тогда ты идешь в лес - иногда достаточно сделать несколько  шагов,  иногда
приходится идти на край света. Ты идешь, пока не встретишь зверя,  который
звал тебя. На самом  деле  этот  зверь  -  не  призрачное  сновидение.  Он
пробуждает тебя от сна. Зверь учит, кто ты есть, показывает твое место  на
земле. После чего ты  возвращаешься  домой,  очнувшийся  от  долгого  сна,
наконец проснувшийся, и рассказываешь шаману, матери, сестрам,  каким  был
твой зверь сновидения.  Медведем?  Бобром?  Птицей?  Рыбой?  Ястребом  или
орлом? Пчелой или осой? Шаман растолкует тебе все, и  ты  сможешь  выбрать
себе новое имя. А мать и сестры назовут твоих детей, неважно, родились они
уже или еще нет.
   Братья Лолла-Воссики  давным-давно  встретились  со  зверьми  из  своих
сновидений. А мать его уже умерла, две  его  сестры  ушли  жить  в  другое
племя. Кто назовет его детей?
   "Я знаю, - сказал Лолла-Воссики.  -  Знаю.  У  Лолла-Воссики,  у  этого
одноглазого, отравленного виски краснокожего никогда не  будет  детей.  Но
Лолла-Воссики найдет своего  зверя  сновидения.  Лолла-Воссики  проснется.
Лолла-Воссики возьмет себе новое имя".
   И Лолла-Воссики решит, жить ему дальше или умереть. Если черный  шум  и
дальше  будет  звучать  и  пробуждение  не  научит  его   ничему   новому,
Лолла-Воссики пойдет  спать  в  реку  -  пусть  она  унесет  его  в  море,
далеко-далеко от земли и  черного  шума.  Но  если  пробуждение  даст  ему
причину жить, останется черный шум или нет, тогда Лолла-Воссики будет жить
- впереди его ждут многие годы выпивки и боли, боли и выпивки.
   Каждое утро  Лолла-Воссики  выпивал  по  четыре  глотка,  каждый  вечер
отпивал из бочонка четыре глотка, после чего засыпал, надеясь, что,  когда
зверь сновидения разбудит его, он сможет спокойно умереть.


   Однажды он вышел на берег чистой, прозрачной реки; глаза  ему  застилал
черный шум, раскатами  перекатываясь  в  голове.  В  воде  стоял  огромный
коричневый медведь. Шлепнув лапой по поверхности, он  подбросил  в  воздух
какую-то рыбешку и, тут же поймав ее зубами, дважды чавкнув, проглотил. Но
не еда привлекла Лолла-Воссики. Он заметил медвежьи глаза.
   Один глаз у медведя отсутствовал, в точности как у  Лолла-Воссики.  Это
заставило Лолла-Воссики  задуматься,  а  не  этот  ли  медведь  его  зверь
сновидения.  Но  такого  не  могло  быть.  Белое  сияние,   зовущее   его,
по-прежнему светилось на севере,  теперь  переместившись  чуть  к  западу.
Поэтому медведь не мог быть его зверем сновидения, он был частью сна.
   Однако он  мог  нести  какое-то  послание  для  Лолла-Воссики.  Медведь
оказался здесь, потому что земля  захотела  поведать  Лолла-Воссики  некую
историю.
   И вот что первое заметил Лолла-Воссики: когда медведь подхватывал  рыбу
когтями, он смотрел здоровым глазом, ловя блестки солнца на рыбьей  чешуе.
Лолла-Воссики был знаком с этой манерой, потому что  сам  наклонял  голову
чуть-чуть набок, как медведь.
   А вот что второе заметил Лолла-Воссики:  когда  медведь  вглядывался  в
воду, отыскивая плывущую рыбу, чтобы поймать ее, он смотрел вторым глазом,
глазом, которого не было. Этого Лолла-Воссики не  понял.  Это  было  очень
странно и необычно.
   Но  вот  что  последнее  заметил  Лолла-Воссики:  когда  он  следил  за
медведем, его собственный здоровый глаз был закрыт. А когд