ти:  они  должны  были
упереть концы двух тяжелых балок о срез  бруса  не  более  двух  ладоней
шириной. Вот зачем стоял там Мишур,  выросший  под  стать  своему  имени
<Мишур  (MEASURE)  -  отмерять,  снимать  мерку,  мера>  внимательным  и
остроглазым.
   "Хорошо!", кричал Мишур. "Еще!".
   "Еще на меня!", кричал Вэйстнот.
   "Встает!", кричал Мишур.
   "Есть!", кричал Вэйстнот.
   Затем еще раз от Мишура раздалось  "Есть!"  и  снизу  ослабили  натяг
канатов. Когда же веревки  ослабли,  то  все  радостно  закричали  -  их
церковь стала уже значительно выше. Конечно, это был не собор, но все же
выдающееся  достижение  для  этих  забытых  Богом  мест,  самое  большое
строение, о котором можно было только мечтать на сотни миль вокруг.  Сам
факт постройки  этого  здания  был  демонстрацией  того,  что  поселенцы
намерены оставаться здесь  навсегда,  и  ни  французы,  ни  испанцы,  ни
роялисты, ни янки, ни даже дикие Краснокожие со своими горящими стрелами
не заставят их покинуть эти места. И, конечно же, преподобный Троуэр,  а
за ним и все остальные зашли внутрь  чтобы  впервые  увидеть,  как  небо
закрыто от них только что водруженным шпилем высотой не менее 40 футов -
а ведь это лишь  половина  его  будущей  высоты!  Моя  церковь,  подумал
Троуэр, уже сейчас красивее большинства тех, что я видел в Филадельфии.
   Там, наверху, стоя на шатких лесах, Мишур просовывал в верхнюю  часть
опорного бруса  деревянный  штырь,  чтобы  закрепить  им  каркас  шпиля.
Вэйстнот на другом конце занимался тем же. Шпиль будет опираться на  эти
штыри до тех пор, пока не будут вставлены дополнительные брусья.  Потом,
когда это будет проделано, крестовину можно разобрать, если конечно  она
не понадобится чтобы закрепить люстру для освещения  церкви  ночью.  Да,
ночью, и цветное витражное стекло будет  поблескивать  в  полутьме.  Вот
какие грандиозные планы были у преподобного Троуэра. Пусть эти  простаки
застынут в благоговении, пораженные  величием  Господним,  когда  увидят
здание церкви законченным. Так думал он, когда внезапно Мишур издал крик
ужаса, и все увидели, как под ударом его колотушки по штырю  центральный
брус треснул и развалился, подтолкнув громадный тяжелый шпиль  так,  что
тот приподнялся футов на шесть в воздух. Другой конец балки выскочил  из
рук Вэйстнота и разметал леса как сухие ветки. Шпиль,  казалось,  застыл
на мгновение в воздухе, и рухнул вниз, как  будто  нога  самого  Господа
столкнула его.
   И преподобный Троуэр даже не глядя знал, что  когда  шпиль  достигнет
земли, то кое-кто окажется прямо под ним, прямо под  его  серединой.  Он
знал это, потому что чувствовал мальчика,  чувствовал,  как  он  побежал
прямо в самую опасную сторону и то, как его  собственный  крик  "Алвин!"
заставил мальчика остановиться в том самом месте, где ему находиться  ни
в коем случае не нужно было.
   И когда он все  же  посмотрел  туда,  все  именно  так  и  выглядело:
маленький Алвин стоял, беспомощно глядя на  летящий  к  нему  и  готовый
размазать его по полу церкви  расщепленный  кусок  дерева.  Мальчик  был
слишком мал даже для того, чтобы падение шпиля хоть немного замедлилось,
столкнувшись с его телом. Нет, он будет размозжен, уничтожен и его кровь
обагрит светлое дерево церкви. Мне никогда не смыть с себя этого  пятна,
подумал Троуэр - что было явно неуместно, но кто способен контролировать
свои мысли в момент смертельной опасности?
   Падение шпиля Троуэру представилось  как  вспышка  яркого  света.  Он
услышал скрежет дерева о дерево. Он услышал  крики  людей.  Затем  глаза
священника снова прояснились и он обнаружил, как и ожидал, остатки шпиля
на полу церкви, единственное отличие от представившейся его  воображению
картины состояло в том, что опорная балка раскололась надвое и между  ее
половинами стоял с побелевшим от ужаса лицом маленький  Алвин.  Целый  и
невредимый.
   Троуэр не понимал ни слова по-немецки или по-шведски, но он прекрасно
понял, что означает невнятный ропот, раздавшийся позади него. Пусть  они
богохульствуют, я должен понять, что произошло здесь, подумал Троуэр. Он
подошел к мальчику и ощупал его голову, ища следы повреждений. Ни волоса
не упало с этой головы, но она была горячей, будто мальчик стоял  близко
у костра. Затем Троуэр встал на колени и принялся  рассматривать  дерево
балки. Оно было срезано так ровно, как будто  дерево  выросло  таким,  и
зазор был как  раз  нужной  ширины,  чтобы  мальчик  прошел  через  него
невредимым. Через секунду мать Ала  уже  была  здесь  и,  сгребя  его  в
охапку, лепетала и рыдала от облегчения. Маленький Алвин тоже плакал. Но
Троуэр думал о другом. Ведь в конце концов, он был  человеком  науки,  а
то, что  он  только  что  увидел  было  невозможно.  Священник  принялся
измерять шагами длину расколотой балки. Она лежала на полу  и  была,  от
конца до конца, все той же неизменной длины.  Кусок  дерева  размером  с
мальчика в центре ее просто исчез.  Исчез  в  мгновенной  вспышке  огня,
разогревшей голову ребенка и торцы дерева,  но  не  опалившей  их  и  не
оставившей никакого видимого следа. Тут сверху закричал Мишур,  повисший
на крестовине, за которую он успел схватиться, когда леса были  сломаны.
Вэйстнот и Калм вскарабкались наверх и благополучно  сняли  его.  Голова
преподобного Троуэра была занята другим. Все, о чем он мог сейчас думать
- это существование такого шестилетнего мальчика, который  мог  спокойно
стоять под падающим шпилем, потому что  дерево  расщеплялось,  чтобы  не
повредить ему. Как Красное Море отступило  перед  Моисеем  на  вытянутую
руку направо и налево.
   "Седьмой сын", прошептал Вэйстнот. Парень уселся  сверху  на  упавшую
балку, неподалеку от разлома.
   "Что?", спросил Троуэр.
   "Так, ничего", ответил молодой человек.
   "Ты сказал: седьмой сын", сказал  Троуэр.  "Но  ведь  седьмой  -  это
маленький Калвин".
   Вэйстнот покачал головой. "У нас был еще один  брат.  Он  умер  через
несколько минут после того, как  родился  Ал",  Вэйстнот  опять  покачал
головой "Седьмой сын седьмого сына".
   "Но ведь это - метка дьявола!",  сказал  Троуэр,  пораженный  ужасом.
Вэйстнот пренебрежительно посмотрел на него: "Может быть у вас в  Англии
так и думают, но в наших местах считается, что  он  будет  знахарем  или
кем-нибудь вроде того, но в любом случае он будет делать  добро".  Затем
он  подумал  о  чем-то  и  усмехнулся.  "Метки  дьявола",  повторил  он,
издевательски растягивая каждое слово. "Смахивает  на  истерию,  а?".  В
ярости Троуэр удалился от церкви.
   Он нашел миссис Фэйт сидящей на стуле и укачивающей  на  коленях  все
еще хнычущего Алвина-младшего. Она ласково ворчала на него. "Говорила  я
тебе не бегать без оглядки, вечно ты под ногами  болтаешься,  не  можешь
спокойно минуты постоять, непутевый ты какой-то..."
   Тут она увидела стоящего около нее Троуэра и замолчала.
   "Не беспокойтесь", сказала она.  "Я  больше  не  буду  приводить  его
туда". "Я рад, что он в безопасности", сказал Троуэр. "Если бы  я  знал,
что моя церковь может быть построена ценой жизни,  я  бы  предпочел  все
свою жизнь проводить богослужения на открытом воздухе".
   Она взглянула на него и поняла, что он был совершенно чистосердечен.
   "Это  не  ваша  вина",  сказала  она.  "Он  всегда  был  непоседливым
мальчишкой. Постоянно умудряется  влезать  в  такие  передряги,  которые
убили бы обычного мальчика".
   "Я бы хотел...  хотел  понять,  что  там  произошло".  "Просто  шпиль
раскололся", сказала она. "Временами такие веши случаются".
   "Я имею в виду, как это  произошло,  что  мальчик  остался  невредим.
Балка раздвинулась, не коснувшись его головы. Если это возможно, я хотел
бы посмотреть его голову..."
   "На нем нет ни следа", сказала она.
   "Я знаю. Я хотел бы ощупать, чтобы убедиться..." Она закатила глаза и
пробормотала "Копание в мозгах", но все же убрала руки так, чтобы он мог
ощупать голову мальчика. Очень медленно и тщательно на этот раз, пытаясь
прочесть "карту" черепа мальчика, прочесть  все  эти  выступы  и  шишки,
впадины и ложбины. Ему не нужно было обращаться за помощью к книге.  Все
эти книги были ерундой. Он понял довольно быстро - все они  состояли  из
общих мест типа: "у Краснокожих всегда есть шишка над  ухом,  означающая
дикость и каннибализм", - хотя, конечно, на головах  Краснокожих  царило
такое же многообразие, как и на головах у белых. Нет, Троуэр не  доверял
этим книгам - но он научился  подмечать  кое-что  общее  в  расположении
шишек  на  черепах  людей  с  различными  наклонностями.  Он  разработал
собственную теорию,  собственную  карту  форм  человеческого  черепа,  и
проведя руками по голове Алвина, мог составить себе о нем представление.
Впрочем,  ничего  необыкновенного  он  там  не  обнаружил.   Ни   одного
необычного признака. Череп Алвина был настолько ничем  не  примечателен,
что мог бы послужить примером нормальности для учебника, если бы  только
такой достойный внимания учебник существовал.
   Он убрал пальцы и  мальчик,  прекративший  под  его  руками  плакать,
изогнулся на коленях матери, чтобы посмотреть на  пастора.  "Преподобный
Троуэр", сказал он. "У вас такие холодные руки, что я  замерз".  Тут  он
вывернулся из материнских рук и  побежал,  громко  выкрикивая  имя  того
немецкого мальчика, с которым так свирепо боролся до происшествия.  Фэйт
печально рассмеялась. "Вот видите, как быстро они забывают".
   "И вы тоже", сказал он.
   "Не я", покачала она головой. "Я никогда ничего не забываю".
   "Вы уже улыбаетесь".
   "Жизнь  продолжается,  преподобный  Троуэр.  Просто  жизнь  для  меня
продолжается. Это не то же самое, что забвение." Он кивнул.
   "Ну. так расскажите же мне, что вы там разыскали", сказала она.
   "Разыскал?"
   "Щупая шишки. Поиск мозгов. Ну, как, есть они у него?"
   "Все нормально. Абсолютно нормально. Я не нашел ничего неожиданного".
   Она хмыкнула. "Ничего необычного?"
   "Да, это так".
   "Ну, что ж, спроси вы меня, я бы  рассказала  что  здесь  есть  много
необычного, если б только кое у кого  хватило  ума  это  заметить".  Она
подняла стул и унесла его, крича на ходу Алу и Калли.  Спустя  несколько
секунд Троуэр осознал, что она была  права.  Никто  не  мог  быть  таким
идеально нормальным. У каждого был свой собственный признак,  выраженный
сильнее, чем у остальных. Для Алвина ненормальным являлось то,  что  его
свойства  были  так  изумительно  сбалансированы.   Он   обладал   всеми
возможными дарованиями, которые имели свое отражение на черепе, причем в
исключительно  точных   пропорциях.   Этот   ребенок   далеко   не   был
посредственностью,  хотя  Троуэр  не   имел   представления,   как   эта
экстраординарность могла отразиться на его жизни. Человек, берущийся  за
все и ничего не умеющий? Или наоборот, мастер любого  ремесла?  Назовите
это суеверием или как-нибудь еще, но Троуэр  был  изумлен.  Седьмой  сын
седьмого сына, поразительная форма головы и чудо - он не  мог  подобрать
другого слова - со шпилем. Обычный ребенок погиб бы в этом происшествии.
Законы природы требовали этого. Но  кто-то  или  что-то  защищало  этого
ребенка, и законы природы были  тут  бессильны.  Как  только  обсуждение
происшедшего закончилось, мужчины продолжили  работу  на  крыше.  Первый
шпиль был уже, конечно, безнадежно испорчен, и они вынесли  его  обломки
наружу. После происшедшего никому не хотелось использовать их  для  чего
бы то ни было. Вместо этого они принялись за работу и закончили новый  к
полудню, перестроили леса и к ночи новый шпиль был поставлен  на  место.
Никто больше, по крайней  мере  в  присутствии  Троуэра,  не  говорил  о
происшествии. И когда он захотел снова рассмотреть обломки, то нигде  не
смог их разыскать.

Глава 7

АЛТАРЬ

   Алвин-младший вовсе не испугался, увидев падающий шпиль, не испугался
он даже когда тот обрушился на пол прямо около него. Но  когда  все  эти
взрослые принялись вопить прямо  как  в  Праздник  Вознесения  Господня,
тормошить его и перешептываться, вот тогда он испугался. Взрослые вообще
имели обыкновение делать бессмысленные веши.
   Вот и Папа уселся у огня  и  принялся  изучать  отщепившиеся  кусочки
расколотой балки, не выдержавшей веса шпиля и  рухнувшей  вместе  с  ним
вниз. Если бы Мама была в порядке, ни Папа, ни кто-либо другой не смогли
бы внести куски расщепленного грязного дерева в ее дом. Но  сегодня  она
была такой же ненормальной, как и Папа, и  когда  он  заявился  с  этими
здоровенными обломками дерева, она лишь покорно скатала ковер, не сказав
Папе и дурного слова. Вообще-то, по выражению папиного лица  кто  угодно
догадался бы, что сейчас лучше держаться  от  него  подальше.  Везет  же
Дэвиду с Калмом,  они  могли  уйти  в  свои  собственные  дома  на  свою
собственную землю, где у каждого была своя собственная  жена,  готовящая
ужин, и где они могли сами решать, стоит ли им сегодня сходить с ума или
нет. Остальным не так повезло. И если уж Маме с Папой  пришло  в  голову
валять дурака, то остальным ничего не оставалось, как  присоединиться  к
ним в этом деле. Девочки как обычно переругались друг  с  другом,  после
чего все вместе безропотно помогли приготовить  ужин  и  вымыть  посуду.
Вэйстнот и Вонтнот накололи дров и занялись вечерней дойкой, сегодня они
не  стали  задирать  друг  друга,  что  обычно  оканчивалось  борцовским
поединком, малоприятным событием для вынужденного бороться с проигравшим
Алвина-младшего. Эта борьба оканчивалась вполне предсказуемо, потому что
положить на лопатки восемнадцатилетнего  брата  куда  труднее,  чем  тех
мальчиков, с которыми он это обычно проделывал. Что  же  до  Мишура,  он
просто сидел у огня, выстругивая ложку для Маминой стряпни, но и он, как
и все остальные, сидел и ждал, когда же Папа наконец  придет  в  себя  и
задаст кому-нибудь взбучку.
   Единственным нормальным  человеком  в  доме  был  трехлетний  Калвин.
Причем самым неприятным в этом было то, что  нормальным  поведением  для
Калвина являлось неотвязное,  как  крадущаяся  походка  стерегущей  мышь
кошки, следование по пятам за Алвином-младшим. Он никогда не приближался
к Алвину достаточно близко, чтобы поиграть с ним,  поговорить  о  чем-то
или с любой другой более или менее вразумительной целью. Он  просто  был
всегда здесь, всегда где-то  на  краю  зрения,  так  что  стоило  Алвину
поднять глаза, как Калвин либо  тотчас  отворачивался,  либо  в  дверном
проеме мелькала его рубашка, а  иногда  даже  ночью  невнятное  дыхание,
доносящееся откуда-то неподалеку, говорило ему, что Калвин вовсе не спит
в своей кроватке, а стоит  возле  кровати  Алвина,  наблюдая.  Казалось,
никто не замечал этого. Прошло уже больше года, как  Алвин  оставил  все
попытки заставить его  прекратить  это.  Если  бы  Алвин-младший  сказал
когда-нибудь: "Ма, Калли пристает ко  мне",  Мама  ответила  бы  только:
"Алвин, он не говорит тебе ни слова, он не дотрагивается до тебя и  если
тебе не нравится, что он тихо стоит рядом, что ж, это твое дело,  потому
что меня-то это устраивает. Я была бы не прочь, если бы кое-кто  еще  из
моих детей мог вести себя так же тихо." Так что Алвин решил, что дело не
в том, что  Калвин  был  сегодня  нормальным,  а  просто  все  остальные
заразились его одержимостью.
   Папа все смотрел и  смотрел  на  расколотое  дерево.  Снова  и  снова
складывал его куски. Один раз он тихо спросил: "Мишур,  ты  уверен,  что
собрал все кусочки?"
   Мишур ответил: "Все до мельчайшего, Па. Даже выметя все  начисто  мне
не удалось бы собрать больше. Даже если бы  я  встал  на  четвереньки  и
вылизал это место как собака."
   Ма  слышала  все,  конечно.  Папа  как-то  сказал,  что  когда   Мама
прислушивается, то способна услышать, как в полумиле  от  нее  во  время
грозы в лесу пукнула белка, пусть вокруг девочки вовсю гремят посудой, а
мальчики колют дрова. Алвина-младшего это наводило на мысль о  том,  что
Мама гораздо ближе была знакома  с  колдовством,  чем  ему  было  о  том
известно, особенно после того, как однажды он сам просидел более часа  в
трех ярдах от белки и не услышал от нее ни звука. Как бы  там  ни  было,
сейчас она была здесь  и  следовательно  наверняка  слышала  и  то,  что
спросил Папа, и то, что ответил Мишур, и хоть они с Папой и были сегодня
чокнутыми, она все же напустилась на Мишура, как будто он  упомянул  имя
Божие всуе.  "Попридержи-ка  свой  язык,  молодой  человек,  потому  что
Господь сказал Моисею в горах: "Чти отца и мать своих и будут  дни  твои
на земле, дарованной Господом твоим Богом, долгими", а когда ты говоришь
дерзко со своим отцом, ты отнимаешь дни, недели и  даже  годы  от  своей
жизни, а душа твоя  вовсе  не  в  таком  состоянии,  чтобы  тебе  стоило
торопиться попасть на скамью подсудимых и услышать от  Спасителя  нашего
какая судьба ожидает тебя в вечности!" Мишура не так  сильно  беспокоила
его судьба в вечности, как то, что на  него  рассердилась  Мама.  Он  не
пытался оправдываться, что вовсе не хотел сказать  ничего  высокомерного
или дерзкого - только  глупец  мог  сделать  это,  видя,  что  Мама  уже
раскипятилась. Он просто принял смиренный вид и попросил у нее прошения,
пытаясь закрыть тему своей вины перед Папой и  Господня  Всепрощения.  К
тому времени, как Маме надоело его пилить, бедняга успел извиниться  уже
дюжину раз, а она раздраженно вернулась к  своему  шитью.  Мишур  поднял
глаза на Алвина-младшего и подмигнул. "Я все видела", сказала  Мама.  "И
если ты не уберешься к дьяволу, Мишур, я попрошу Святого Петра отправить
тебя туда.
   "Я бы и сам охотно подписался бы под такой просьбой", сказал Мишур  с
кротким видом, как щенок, надувший в  ботинок  хозяина.  "Ну  да,  ты  и
подпишешься", сказала Мама. "И тебе придется сделать это кровью,  потому
что к тому  времени  я  устрою  тебе  такую  взбучку,  что  можно  будет
обеспечить с десяток клерков на целый год отличными красными чернилами".
   Тут Алвин-младший не вытерпел, ее ужасные угрозы так рассмешили  его,
что подвергая свою жизнь опасности, он не удержался от смеха.  Он  знал,
что за этот смех Мама сильно стукнет его наперстком по голове или больно
шлепнет по уху, или даже стукнет своей твердой маленькой  ногой  по  его
голым ногам, как стукнула однажды Дэвида за его слова, что если  бы  она
получше выучила слово "нет", ей не пришлось бы кормить тринадцать  ртов.
Для него это был вопрос  жизни  и  смерти.  И  это  было  куда  страшнее
падающего шпиля, который в конце-то концов его так и не  коснулся,  чего
не скажешь о Маме. Так что он подавил свой  едва  наметившийся  смех  и,
чтобы скрыть его, сказал первую пришедшую ему  в  голову  вещь.  "Мама",
сказал он. "Мишур не сможет подписаться кровью,  потому  что  будет  уже
мертвый, а у мертвых кровь не течет."
   Мама посмотрела ему в глаза, потом медленно и отчетливо произнесла:
   "Потечет, если я прикажу".
   Ну вот, дело было сделано. Алвин-младший просто громко  расхохотался,
заставив засмеяться и половину девочек. А также Мишура. И под конец саму
Маму. Они все смеялись и смеялись пока у них не потекли слезы от  смеха,
и Мама отослала спать  всех,  включая  Алвина-младшего.  Весь  этот  шум
заставил Алвина-младшего почувствовать себя очень храбрым и он позабыл о
том, что  иногда  разумнее  попридержать  свою  прыть.  Вышло  так,  что
Матильда, которой было уже шестнадцать и которая поэтому воображала себя
настоящей взрослой леди, поднималась по лестнице прямо  перед  ним.  Все
терпеть не могли подниматься по лестнице вслед за Матильдой,  больно  уж
степенно она вышагивала. Мишур сказал как-то, что предпочел бы  идти  за
луной, она и то  движется  побыстрее.  На  этот  раз  покачивающийся  из
стороны в сторону зад Матильды был прямо перед лицом  Алвина-младшего  и
он вспомнил слова Мишура о луне. Зад Матильды  был  действительно  почти
таким же круглым, как луна, и тогда Алвин стал  размышлять  о  том,  что
почувствуешь, прикоснувшись к луне, и будет ли она тве