и костяная пила лежали на одеяле.
   "Па", сказал Мишур.
   "Только не я", сказал Па.
   "Ма", сказал Мишур.
   "Я не могу", сказала Фэйт.
   "Ну ладно", сказал Мишур. "Кажется, придется мне стать доктором".  Он
посмотрел на Алвина.
   Лицо мальчика было смертельно бледным, что выглядело  еще  хуже,  чем
когда на нем был горячечный румянец. Но он смог выдавить из себя  что-то
вроде улыбки и прошептать: "Мне тоже  так  кажется".  "Мама,  ты  будешь
сдвигать отрезанный кусок".
   Она кивнула.
   Мишур поднял нож и приложил его к нижней линии метки.
   "Мишур", прошептал Ал-младший.
   "Да, Алвин?", спросил Мишур.
   "Я смогу терпеть боль и молчать, если ты будешь  свистеть".  "Если  я
буду в это время резать, то насвистывать песню не смогу. Только то,  что
взбредет в голову".
   "Не надо песню", сказал Алвин.
   Мишур посмотрел мальчику в глаза и решил, что он должен  делать  так,
как он говорит. В конце концов, речь идет о его ноге и  если  ему  нужен
посвистывающий доктор, то он его получит. Мишур глубоко вздохнул и начал
свистеть, просто так, без всякой мелодии. Он снова приложил нож  острием
к черной линии, и начал надрез. Сперва неглубоко,  потому  что  услышал,
как Алвин со свистом втянул в себя воздух.
   "Продолжай свистеть", прошептал Алвин. "До самой кости". Мишур  опять
засвистел, и на этот раз сделал надрез глубоко и быстро. До самой кости,
в самой середине черты. Расширил надрез ножом. Затем сделал то же  самое
по бокам, и сдвинул кусок мяса и мускулов назад. Кровь  вначале  хлынула
очень сильно, но почти мгновенно кровотечение остановилось. Мишур решил,
что кровь перестала течь так быстро,  потому  что  Алвин  что-то  сделал
внутри себя.
   "Фэйт", сказал Па.
   Ма наклонилась и  положила  руку  на  окровавленный  кусок  мяса.  Ал
протянул трясущуюся руку и обозначил клин на залитой кровью кости  своей
собственной ноги. Мишур положил  нож  и  поднял  пилу.  Когда  он  начал
пилить,  раздался  омерзительный  звук,  но  Мишур  продолжал  пилить  и
свистеть, свистеть и пилить. И  очень  скоро  в  руке  у  него  оказался
костяной клин. На вид он ничем не отличался от остальной кости.
   "Ты уверен, что это то самое место?", спросил он.
   Ал медленно кивнул.
   "Я вырезал его полностью?", опять спросил Мишур.
   Ал просидел несколько секунд неподвижно, затем снова кивнул.
   "Ты хочешь, чтобы Ма пришила все назад?", спросил Мишур.
   Ал ничего не ответил.
   "Он потерял сознание", сказал Па.
   Кровь опять начала течь, совсем чуть-чуть, просачиваясь в рану. У  Ма
были иголка и нитки в подушечке, которую она носила на шее. Не медля  ни
секунды она пристроила кусок кожи назад и стала  пришивать  его  ровными
плотными стяжками.
   "Продолжай свистеть, Мишур", сказала она.
   Он продолжил свистеть, и она шила до тех пор, пока вся рана  не  была
крепко зашита, Алвин не был положен на спину и не стал посапывать во сне
как новорожденный. Все трое встали, чтобы уйти. Папа положил руку на лоб
мальчика, так нежно, как только мог.
   "Мне кажется, жар прошел", сказал он.
   И когда они выскользнули за дверь, Мишур начал свистеть  все  тише  и
тише, и, наконец, совсем замолк.

Глава 14

НАКАЗАНИЕ

   Стоило Элли увидеть его, как она сразу  начала  хлопотать,  отряхивая
снег, стаскивая тулуп, и даже намеком не пытаясь  задать  ему  вопрос  о
том, как это случилось.
   Но какой бы заботливой  она  ни  была,  это  уже  не  имело  никакого
значения. Он был опозорен перед собственной женой, потому что  рано  или
поздно она услышит эту историю от одного из детей. Вскоре об этом узнает
каждый вверх и вниз по Уоббиш. О том, как Армор-оф-Год  Вивер,  владелец
лавки на западной окраине, будущий губернатор, был сброшен своим  тестем
с крыльца прямо в снег. Они  станут  смеяться  над  ним,  прикрывая  рты
ладонями, уж можете быть в этом уверены.  Они  будут  смеяться  над  ним
повсюду. Конечно, не в лицо, потому что вряд ли  найдется  между  озером
Канада  и  Нойзи-ривер  человек,  не  задолжавший  ему  денег   или   не
нуждающийся в его картах чтобы, обозначив в них свой земельный  участок,
заявить на него права. Придет время, когда страна Уоббиш станет  штатом,
а они все еще будут пересказывать эту  историю  на  каждом  углу.  Можно
неплохо относиться к человеку, над которым смеешься, но уважать его,  а,
значит, и голосовать за него они не будут. Это было крушением  всех  его
планов и в его жене было слишком много от  этой  семейки  Миллеров.  Для
женщины из приграничья она была довольно хорошенькой, но сейчас  ему  не
было никакого дела до красоты. Ему не  было  никакого  дела  до  горячих
ночей и нежных утр. Ему было наплевать, что она бок о бок с ним работала
в лавке. Все, что он чувствовал сейчас, были стыд и ярость.
   "Прекрати".
   "Тебе нужно снять эту мокрую рубашку. Как это  ты  умудрился  набрать
снега прямо за шиворот?"
   "Я сказал тебе, убери свои руки!"
   Она отступила назад в удивлении. "Я просто хотела..." "Я  знаю,  чего
ты "просто хотела". Бедный маленький Армор, ты прижмешь его к  себе  как
маленького мальчика, и ему сразу станет лучше". "Ты же простудишься..."
   "Скажи это своему отцу! Если я выкашляю свои кишки,  тогда  может  он
поймет, что значит бросать человека в снег!"
   "Что?", закричала она. "Я не могу поверить, что Папа мог..."
   "Видишь? Ты даже не веришь собственному мужу".
   "Я верю тебе, просто это так непохоже на Папу..." "Нет уж,  сударыня,
это похоже на самого дьявола, вот на кого это похоже! Вот чем полон этот
твой дом! Дух зла! И если кто-нибудь осмеливается произнести в этом доме
хоть слово о Господе, они выбрасывают этого человека прямо в снег!"
   "Что ты делал в этом доме?"
   "Пытался спасти жизнь твоего брата. Теперь он уже наверняка мертв".
   "Как ты можешь спасти его?"
   Возможно, она и не хотела, чтобы это прозвучало так пренебрежительно.
Теперь это было уже неважно. Потому что он знал, что она имела  в  виду.
Раз он не владеет никакими скрытыми силами,  то  и  не  способен  никому
помочь. После всех этих лет, что они  прожили  вместе,  она,  как  и  ее
родичи, возлагает все свои надежды только на  колдовство.  Он  не  сумел
хоть чуть-чуть изменить ее. "Ты все та же", сказал он. "Зло так  глубоко
угнездилось в тебе, что я не могу изгнать его молитвой, не могу  сделать
это проповедью, не могу  любовью,  не  могу  криком!"  Когда  он  сказал
"молитвой", то слегка встряхнул ее, чтобы она поняла это получше.  Когда
он сказал "проповедью", то встряхнул еще сильнее, так, что  ей  пришлось
отступить на шаг назад. Сказав "любовью", он взял  ее  за  плечи  и  так
мотанул, что волосы ее выбились из  узла,  в  который  были  уложены,  и
разметались вокруг головы. Когда же дошла очередь до "крика", он толкнул
ее так, что она не удержалась на ногах. И еще прежде, чем она  коснулась
пола, он ощутил, как его пронзил стыд, который был куда сильнее стыда от
того,  что  ее  отец  бросил  его  в  снег.  Сильный  человек  дал   мне
почувствовать мою слабость, и  тогда  я  отправился  домой  и  сделал  с
собственной женой то, что сделал со мной  этот  человек.  Я  всегда  был
христианином, который не ударял и не причинял вреда мужчине или  женщине
и вот теперь я сшиб с ног прямо на пол мою собственную  жену,  плоть  от
плоти моей.
   Такие вот мысли пронеслись у него в голове и он был уже  почти  готов
броситься на колени, разрыдаться как ребенок и просить прошения. И он бы
сделал это, если бы она, увидев его лицо искаженным от стыда и гнева,  и
не зная, что теперь его гнев направлен на самого  себя,  не  сделала  бы
того, что было  естественно  для  женщины,  воспитанной  так,  как  была
воспитана она. Она сложила пальцы, чтобы сделать  знак  умиротворения  и
прошептала слово, чтобы остановить его.
   Он не мог упасть перед ней на колени. Он не мог даже сделать и шага к
ней. Он не мог даже подумать о том, чтобы сделать к ней шаг.  Ее  оберег
был таким сильным, что он отшатнулся назад, повернулся к  двери,  открыл
ее и выбежал наружу в одной рубашке. Сегодня перед ним предстало  воочию
то, чего он боялся больше всего на свете. Возможно, у него больше  и  не
оставалось никаких шансов как у  политика,  но  это  не  имело  никакого
значения перед лицом того, что в его собственном  доме  его  собственная
жена использовала колдовство, использовала против  него  и  он  оказался
перед ним беззащитен. Она ведьма. Ведьма. И дом его осквернен.
   Было холодно. У него не было ни куртки, ни даже жилета.  Его  рубашка
была и без того мокрая, теперь она облепила его тело  и  холод  пробирал
его до кости. Ему нужно  было  зайти  в  дом,  но  мысль  о  том,  чтобы
постучаться в чьи-нибудь двери была ему  невыносима.  Оставалось  только
одно место. Наверх, в церковь. У Троуэра там припасены дрова и он сможет
обогреться. И в церкви он сможет помолиться  и  понять,  почему  Господь
оставил его. Господи, разве не тебе я служил изо всех моих сил?

***

   Преподобный Троуэр открыл дверь церкви  и  медленно,  боязливо  зашел
внутрь. Его ужасала мысль о встрече с Гостем после того, как его  миссия
столь бесславно провалилась. Потому что вина лежала на нем самом, теперь
ему было это ясно. Сатана не должен был обладать над ним такой  властью,
чтобы так вот выгнать из дома. Рукоположенный священник, действующий как
посланник Господа и следующий указаниям, данным ангелом - Сатана  просто
не мог выкинуть его из дома, да  еще  так,  что  он  только  потом  стал
понимать, что происходит.
   Он сбросил свое пальто, затем  свой  сюртук.  В  церкви  было  жарко.
Должно быть, огонь в камине  горел  дольше,  чем  он  предполагал.  Или,
возможно, ему было жарко от стыда.
   Не могло быть так, что Сатана оказался сильнее  Господа.  Единственно
возможным объяснением было то, что сам  Троуэр  был  слишком  слаб.  Его
подвело то, что он не был достаточно крепок в вере.
   Троуэр встал на колени  перед  алтарем  и  принялся  выкрикивать  имя
Господа. "Прости меня за неверие мое!", кричал он. "В руках у  меня  был
нож, но Сатана встал передо мной и я утратил силу!". Он прочел покаянную
литанию,  перечисляя  до  полного  изнеможения  все  поражения,  которые
претерпел за этот день.
   И только тогда, когда глаза его покраснели от плача, и голос  ослабел
и охрип, он осознал, когда именно  вера  оставила  его.  Это  произошло,
когда он стоял в  комнате  Алвина  и  пытался  добиться,  чтобы  мальчик
объяснил, в чем его вера, на что тот отвечал измывательством над Божьими
таинствами. "Как он может сидеть на том, что безгранично?" Хотя Троуэр и
отмахнулся  от  этого  вопроса,  сочтя  его  результатом  невежества   и
порочности, вопрос этот тем не менее засел у него в сознании и  принялся
подтачивать твердыню его веры. Веши, которые всю  жизнь  оставались  для
него  неоспоримыми,  внезапно  были   подвергнуты   сомнению   вопросами
невежественного мальчика. "Он похитил мою веру", сказал Троуэр. "Я вошел
в его комнату человеком Господа и вышел усомнившимся".
   "Это уж точно", произнес голос позади него. Голос,  который  был  ему
знаком.
   Голос, который сейчас, в момент своего унижения,  он  одновременно  и
боялся и жаждал услышать. О, прости меня, утешь меня,  мой  Гость,  друг
мой! Прости, но и накажи меня ужасным гневом Бога  ревнивого.  "Наказать
тебя?", спросил Гость. "Как же я могу наказать тебя,  являющегося  столь
превосходным образцом гуманизма?"  "Я  не  могу  быть  образцом",  жалко
пролепетал Троуэр. "Ты всего на всего человек", сказал Гость. "По  чьему
образу и подобию ты был сделан? Я послал тебя в этот дом, чтобы принести
туда мое слово, и вместо этого они едва не обратили тебя в свою веру.  И
как же мне называть тебя теперь? Еретиком? Или  всего  лишь  скептиком?"
"Христианином!",  вскричал  Троуэр.  "Прости   меня   и   назови   опять
христианином!"
   "В твоей руке был нож, но ты опустил его".
   "Но я не хотел!"
   "Слаб, слаб, слаб, слаб, слаб..." - каждый раз, повторяя  это  слово,
Гость произносил его все  медленнее  и  медленнее,  пока  оно  не  стало
звучать как песня. И распевая его, он  начал  обходить  церковь.  Он  не
бежал, но шел очень быстро, много быстрей, чем мог идти обычный человек.
"Слаб,  слаб..."  Он  двигался  так  быстро,  что  Троуэр   должен   был
поворачиваться, чтобы не потерять его из виду. Теперь уже Гость  шел  не
по полу. Он несся по стенам с проворством и  легкостью  таракана,  затем
еще быстрее, пока не стал смутной тенью, и Троуэр  перестал  следить  за
ним. Священник оперся об алтарь, лицом к пустым скамьям, смотря  на  то,
как Гость появлялся снова  ,  снова  и  снова.  Понемногу  Троуэр  начал
замечать, что Гость меняет обличье и вытягивается,  как  длинное  тонкое
животное, ящерица или сверкающий яркой чешуей аллигатор, становится  все
длиннее и длиннее, пока в конце концов  тело  Гостя  не  превратилось  в
длинного, опоясавшего всю церковь огромного червя, зажавшего свой  хвост
между зубов.
   И Троуэр понял, как он мал и ничтожен в сравнении с этим великолепным
существом, сверкающим тысячью различных цветов,  вспыхивающим  огненными
блестками, вдыхающим тьму  и  выдыхающим  свет.  Я  поклоняюсь  тебе!  -
беззвучно вскричал он.  Никто  кроме  тебя  не  нужен  мне!  Подари  мне
поцелуй, полный своей любви, чтобы я мог ощутить ее величие!
   Внезапно Гость остановился и громадные челюсти приблизились  к  нему.
Не для того, чтобы расправиться с  ним,  потому  что  Троуэр  знал,  что
недостоин даже быть пожранным этим прекрасным созданием.  Он  увидел,  в
каком ужасном положении находится человек: он увидел, что на самом  деле
он висит над адскими безднами, как паук на тонкой нити,  и  единственной
причиной, почему Господь не позволяет ему упасть, является та, что он не
достоин разрушения. Бог не может ненавидеть его. Он  столь  мерзок,  что
Бог презирает его. Троуэр  посмотрел  в  глаза  Гостя,  и  его  охватило
отчаяние. Потому что в них не было ни любви, ни прошения, ни  гнева,  ни
порицания. Глаза эти были абсолютно пусты. Чешуйки слепили  его,  брызжа
искрами внутреннего огня. Но в глазах не было и следа огня. Они даже  не
были черными. Они совершенно отсутствовали здесь, их  ужасающая  пустота
дрожала, не на секунду не оставаясь  неподвижной,  и  Троуэр  знал,  что
видит в этих глазах свое собственное отражение, что именно он и является
никчемной пустотой и продолжать свое  существование  для  него  означает
бесполезную  трату  пространства,   занимаемого   им,   и   единственный
оставшийся для него выход - исчезнуть,  раствориться,  чтобы  мир  смог,
очистившись от него, прийти к тому состоянию, в котором он находился  б,
если бы преподобный Троуэр никогда не появлялся на этот свет.

***

   Молитва Троуэра разбудила Армора. Он лежал,  свернувшись,  у  камина.
Может  быть,  он  растопил  камин  чересчур  жарко,  но  ему  было   это
необходимо, чтобы промерзшие кости могли отойти. Ведь когда он  зашел  в
церковь, его рубашка превратилась в ледяной футляр. Потраченный уголь он
может возместить священнику потом.
   Он хотел сразу же подать голос, чтобы преподобный Троуэр знал  о  его
присутствии, но когда он услышал слова этой молитвы, то не знал,  что  и
сказать. Троуэр говорил о ножах и артериях и о том, как нужно истреблять
врагов Господних. Через минуту ему стало ясно: Троуэр  ходил  в  дом  на
холме не для того, чтобы спасти мальчика, а для того, чтобы  убить  его!
Что же это творится, думал Армор, если муж-христианин  бьет  свою  жену,
жена-христианка наводит порчу на своего мужа, а  христианский  священник
замышляет убийство и молит о прошении за то, что  это  убийство  ему  не
удалось совершить! В это время Троуэр внезапно  прекратил  молитву.  Его
голос был таким хриплым, а лицо так покраснело, что  Армор  подумал,  не
хватил ли его удар. Но нет.  Троуэр  поднял  голову  так,  будто  слушал
кого-то. Армор тоже стал прислушиваться и услышал  что-то,  это  звучало
так, как звучит разговор двух людей во  время  сильного  ветра,  который
никто, кроме их двоих не может разобрать.
   Я знаю, что это такое, подумал Армор. Преподобного  Троуэра  посетило
видение.
   И точно, Троуэр говорил и ему отвечал невнятный голос, а потом Троуэр
начал кружиться вокруг своей оси, все быстрее и быстрее, будто  наблюдая
за чем-то, что находилось на стенах. Армор попытался увидеть, что именно
он разглядывает, но так  ничего  и  не  добился.  Это  выглядело,  будто
какая-то тень промелькнула на солнце - ты не  можешь  увидеть,  как  она
движется, но на секунду становится темнее и холоднее. Примерно это Армор
и увидел. Затем это  остановилось.  Армор  увидел  мерцание  в  воздухе,
какие-то световые всполохи,  похожие  на  солнечные  зайчики.  Видел  ли
Троуэр, как Моисей, сияние Господа? Вряд ли, судя по выражению его лица.
Армор никогда прежде не видел такого лица. Такое лицо могло  бы  быть  у
человека, увидевшего, как у него на глазах убивают его ребенка. Мерцание
и сполохи прекратились. В церкви настала тишина. Армор  хотел  бежать  к
Троуэру и спросить, что ты видел? Что это было за видение? Что-то  вроде
пророчества?
   Но Троуэр выглядел так, что было ясно - ему не до вопросов.  Взглянув
на его  лицо,  становилось  понятно,  это  -  лицо  человека,  желающего
умереть. Очень медленно священник отошел  от  алтаря.  Он  слепо  бродил
среди скамей, иногда натыкаясь на них и не глядя вокруг, как  будто  ему
было все равно, где находится его тело. В конце концов он закончил  свой
путь у окна, стоя лицом к стеклу, но Армор знал, что  он  не  видит  там
ничего, а просто стоит с открытыми глазами, похожий на саму смерть.
   Преподобный Троуэр поднял  свою  правую  руку,  растопырил  пальцы  и
положил ладонь на оконное стекло. И начал давить. Он надавил  и  толкнул
стекло  так  сильно,  что  Армор  увидел,  как  оно  выгнулось   наружу.
"Остановитесь!", закричал Армор. "Вы порежете себя!"
   Троуэр не подавал вида, что слышит  что-нибудь  и  продолжал  давить.
Армор стал приближаться к священнику. Он  должен  был  остановить  этого
человека, пока он не разбил стекло и не порезал руку.
   Стекло раскололось с треском,  и  рука  Троуэра  прошла  насквозь  до
самого плеча. Священник улыбнулся. Он сдвинул свою руку немного назад. И
начал водить ею по кругу, распарывая ее  торчащими  из  рамы  осколками.
Армор попытался оттащить Троуэра прочь от окна,  но  тот  проявил  такую
недюжинную силу, которой Армор не мог  и  подозревать  в  нем.  В  конце
концов Армор был вынужден разбежаться и сбить его с ног  прямо  на  пол.
Все было забрызгано кровью. Армор схватил Троуэра  за  руку,  мокрую  от
крови.  Троуэр  попытался  от  него  откатиться.  Теперь  у  Армора   не
оставалось выбора. Впервые с тех пор, как он стал христианином, он  сжал
пальцы в кулак и ударил Троуэра прямо по груди. Удар откинул  священника
назад, он ударился головой о пол и потерял сознание.
   Надо  остановить  кровь,  подумал  Армор.  Но  вначале  нужно  вынуть
осколки. Некоторые крупные куски проникли неглубоко  и  он  с  легкостью
вытащил  их.  Но  другие  осколки,  помельче  вошли  глубже,  и  снаружи
оставалась  только  маленькая  их  часть,  они  были  скользкими   из-за
покрывавшей их крови и вытащить их было  нелегко.  И  все  же,  в  конце
концов он вынул  все  стекло,  которое  только  мог  найти.  К  счастью,
сильного фонтанирующего кровотечения не было, а значит, большие вены  не
были задеты. Он снял свою рубашку и остался по пояс  голым  на  холодном
сквозняке из разбитого окна, которого он,  впрочем,  почти  не  замечал.
Армор разодрал рубашку  на  лоскуты  для  перевязки,  перевязал  раны  и
остановил кровотечение. После чего  сел  и  стал  ждать,  когда  очнется
Троуэр.

***

   Троуэр был удивлен, обнаружив, что он еще жив. Он лежал на спине,  на
твердом полу, накрытый тяжелым пальто. Голова у него болела. Рука болела
еще сильнее. Он помнил, что пытался порезать эту руку и знал, что должен
сделать это еще раз, но ник