з числа  тех,  кто  ходит  в  церковь,  но  ноги
дьявола в нашем доме не было никогда".
   Преподобный Троуэр говорил другое, но Армор знал, что  его  лучше  не
впутывать в этот разговор. "Значит, это тот попрошайка?" "Он работает за
свой ночлег и пропитание. Не менее всех остальных".  "Говорят,  он  знал
этого старого колдуна Бена Франклина. И этого  безбожника  с  Аппалачей,
Тома Джефферсона".
   "Он рассказывает хорошие истории. И он не исцелял мальчика".
   "Ну, так кто-то же это сделал?"
   "Может, он просто сам исцелил себя? В  любом  случае,  нога  все  еще
сломана. Значит, это никакое не чудо. Он просто очень хороший целитель".
"Может, он такой хороший целитель потому, что дьявол заботится о своих".
   Она обернулась, и взглянув ей в глаза, Армор почти что пожелал  взять
свои слова обратно. Но, разрази меня Бог, говорил же Преподобный Троуэр,
что этот мальчик опасен почти так же, как Зверь из Апокалипсиса. Но  кем
бы он ни был, зверем или мальчиком, в первую очередь это был брат  Элли,
и хотя обычно она была тихой и сдержанной, но, раз выйдя  из  себя,  она
становилась настоящим кошмаром.
   "Возьми свои слова назад", сказала она.
   "Ну вот, глупее этого я уж точно ничего не слышал. Как я  могу  взять
назад то, что уже сказал?"
   "Сказав, что ты знаешь, что это не так".
   "Я не знаю, что это так, и я не знаю, что это  не  так.  Я  сказал  -
"может быть", а если мужчина не может рассказать о своих  догадках  даже
собственной жене, то видать с женой ему  не  особо  повезло".  "Вот  это
похоже на правду", сказала она. "И если ты не возьмешь свои слова назад,
то у тебя будет причина считать, что с женой тебе  не  повезло!"  И  она
начала подходить к нему с двумя половинами яблока,  по  одной  в  каждой
руке.
   Обычно, когда она начинала вести себя так, то он начинал  беготню  от
нее вокруг дома и она, даже если и  была  рассержена  всерьез,  в  конце
концов не выдерживала и начинала хохотать. Но на этот раз было  не  так.
Она расплющила одну из половинок яблока у него на голове, кинула в  него
другую, и ушла, проделав это, наверх, в свою спальню плакать.  Она  была
не из плаксивых, и поэтому Армор решил, что действительно обидел ее.
   "Я беру свои слова назад, Элли", сказал он. "Он  хороший  мальчик,  я
знаю это".
   "Мне все равно, что ты думаешь", сказала она. "Все равно ты ничего не
понимаешь".
   Вряд ли нашлось много мужей, которые, услышав такое от своей жены, не
закатили бы ей оплеуху. Армору  иногда  хотелось,  чтобы  Элли  побольше
ценила те преимущества, которые дает ей благочестие ее мужа. "Кое-что  я
все-таки понимаю", сказал он.
   "Они собираются отослать его", сказала она. "Когда придет весна,  они
хотят отправить его в подмастерья. По-моему, его это мало порадовало, но
он не пытается спорить, просто лежит  в  своей  кровати,  говорит  очень
тихо, но смотрит на меня и остальных  так,  будто  прощается  навсегда".
"Зачем же они хотят отослать его?"
   "Я же сказала тебе, чтобы он учился ремеслу". "После  того,  как  они
столько нянчились с этим ребенком, трудно поверить, что они выпустят его
из-под своего наблюдения." "Они собираются послать его  далеко.  Куда-то
на восточную окраину Территории Хио, около Форта Дикэйн.  Это  же  целых
полпути к океану." "А ты знаешь, если призадуматься, в  этом  есть  свой
смысл".
   "Смысл?"
   "Они хотят, чтобы он убрался подальше, раз уж началась эта заваруха с
Краснокожими. Кто угодно может рисковать получить стрелу  в  голову,  но
только не Алвин-младший".
   Она посмотрела на него  с  откровенным  презрением.  "Иногда  ты  так
подозрителен, Армор-оф-Год, что меня тошнит от тебя". "Когда говоришь  о
том, что происходит на самом деле, подозрительность тут не причем".
   "Ну  да,  если  бы  еще  у  тебя  хватало  ума,  чтобы  понять,   что
происходит". "Кстати, собираешься ли ты смыть эти кусочки яблока из моих
волос, или мне  надо  заставить  тебя  вычистить  их  твоим  собственным
языком?" "Я думаю, мне стоит сделать с этим что-нибудь, а не то все  это
будет на моем постельном белье".

***

   Сказителю пришлось тащить с собой столько  всякого  барахла,  что  он
чувствовал себя почти что вором. Две пары толстых чулок.  Новое  одеяло.
Плащ из лосиной шкуры. Вяленое мясо и сыр. Хороший точильный  камень.  И
многое другое из того что они, сами не подозревая  об  этом,  дали  ему.
Отдохнувшее  тело,  избавившееся  от  боли  и  ломоты.  Легкая  походка.
Приветливые лица, которые были  еще  свежи  в  его  памяти.  И  истории.
Истории, занесенные в запирающуюся часть книги, те, которые записывал он
сам. И правдивые истории, с трудом накарябанные их собственными  руками.
И он отплатил им, по  мере  своих  сил,  сторицей.  Залатанной  на  зиму
крышей, и многими другими вещами, сделанными его руками.  И,  что  более
важно, все они видели книгу с записями Бена  Франклина,  заметками  Тома
Джефферсона, Бена Арнольда, Пата Генри, Джона Адамса, Алекса  Гамильтона
- и даже Аарона Бурра, относящиеся к времени до дуэли,  и  Дэниела  Буна
после дуэли. До прихода Сказителя они были частью семьи,  частью  страны
Уоббиш, и  это  было  все.  Теперь  они  знали  куда  больше.  Война  за
независимость в Аппалачах. Американский Договор. Теперь, находясь в этой
глуши, они тоже видели свой путь  как  одну  из  нитей  среди  множества
других и чувствовали силу всей пряжи,  состоящей  из  этих  нитей.  Нет,
"пряжи" - сказано неудачно. Ковра. Хорошего, толстого,  прочного  ковра,
на который смогут  ступить  те  многие  поколения  американцев,  которые
придут после них. В этом есть своя поэзия: и когда-нибудь он напишет  об
этом поэму.
   И еще кое-что оставил он  им.  Любимого  сына,  выхваченного  из  под
падающего камня.  Отца,  который  наконец-то  набрался  мужества,  чтобы
отослать сына подальше,  чтобы  не  убить  его  своими  руками.  И  имя,
обретенное кошмаром мальчика,  который  теперь  может  понять,  кто  его
настоящий враг.  И  мужество  исцелить  себя,  нашептанное  отчаявшемуся
ребенку. И еще простенький рисунок, выжженный острием раскаленного  ножа
по дубовой доске. Он предпочел бы сделать это при помощи воска и кислоты
на металле,  но  нигде  здесь  не  было  ничего  подобного.  Поэтому  он
попытался выжать из себя все, что мог, занявшись обычным  выжиганием  по
дереву. На картине был изображен молодой человек посреди  могучей  реки,
запутавшийся в корнях  плывущего  дерева,  ловящий  ртом  воздух  и  уже
бесстрашно глядящий  в  глаза  собственной  смерти.  Картинка  была  так
проста, что в Академии Искусств Лорда-Протектора не вызвала  бы  ничего,
кроме насмешек. Но Добрая Фэйт, увидев ее, прижала  картину  к  груди  и
расплакалась, ее слезы капали на картину как  последние  капли  дождя  с
карниза. И Алвин-отец, увидев ее, кивнул и сказал: "У тебя было видение,
Сказитель. Ты никогда не видел его и нарисовал  лицо  похожим,  как  две
капли воды. Это Вигор. Это мой мальчик". Сказав это, он тоже заплакал.
   Они  повесили  его  прямо  над  камином.  Может,  это  и  не  великое
искусство, подумал Сказитель, но в этой картине правда, и она значит для
этих людей больше, чем может значить любой портрет для старого  толстого
лорда или депутата в Лондоне,  Камелоте,  Париже  или  Вене.  "Утро  уже
наступило", сказала Добрая Фэйт. "Тебе  еще  предстоит  долгий  путь  до
темноты".
   "Не вините меня за то, что я медлю с  уходом.  Хотя  я  рад,  что  вы
доверили мне свое послание и я не подведу  вас".  Он  похлопал  себя  по
карману, в котором лежало письмо к кузнецу с Хатрак-ривер. "Не можешь же
ты уйти, даже не попрощавшись с мальчиком", сказал Миллер.
   Он все откладывал и откладывал это прощание  до  тех  пор,  пока  это
только было возможно. Теперь он кивнул, оторвался от удобного  кресла  у
огня и вошел в комнату, где ему спалось лучше, чем когда бы то ни было в
жизни. Он был рад увидеть, что Алвин-младший уже открыл глаза, его  лицо
было живым, а не застывшим  и  искаженным  от  боли,  как  долгое  время
прежде. Но боль еще не ушла. Сказитель знал это.
   "Ты уходишь?", спросил мальчик.
   "Я уже считай ушел, осталось только сказать тебе до свидания".  Алвин
выглядел немного  обиженным.  "И  ты  даже  не  позволишь  мне  записать
что-нибудь в твоей книге?"
   "Ну знаешь, не все же пишут там что-нибудь".
   "Папа писал. И Мама".
   "И Калли тоже".
   "Уверен, у него получилось неплохо", сказал Алвин. "Он  пишет  как...
как..."
   "Как семилетний мальчик", - это было не  совсем  справедливо,  но  не
вызвало у Алвина никаких признаков неудовольствия. "Так почему же нельзя
мне? Калли можно, а мне нет?" "Потому что я разрешаю людям писать только
о самых важных делах, которые они совершили сами или видели собственными
глазами. Что можешь написать ты?"
   "Не знаю. Может, о мельничном камне". Сказитель скривил лицо.
   "Тогда, может, о моем видении. Это важно, ты сам сказал".
   "Это уже записано в другом месте, Алвин".
   "Я хочу записать в Книге", сказал он. "Я хочу, чтобы моя запись  была
вместе с записью Создателя Бена".
   "Не сейчас", сказал Сказитель.
   "А когда!"
   "Когда ты расправишься со стариной Разрушителем, парень. Вот тогда  я
позволю тебе написать в моей книге".
   "А если я никогда не смогу с ним расправиться?"
   "Ну, тогда и сама эта книга мало на что пригодится".
   Слезы подступили к глазам Алвина. "А вдруг я умру?"
   Сказитель ощутил внезапный укол страха. "Как твоя нога?"
   Мальчик пожал плечами. Он сморгнул слезы и они пропали с его глаз.
   "Это не ответ, парень".
   "Боль все не утихает".
   "Так будет, пока не срастется кость".
   Алвин-младший устало улыбнулся. "Кость уже срослась".
   "Тогда почему ты не начал ходить?"
   "Мне больно, Сказитель. Боль все никак не перестанет. Там, на  кости,
есть порченое место и я все никак не пойму, как мне исправить его".  "Ты
поймешь, как".
   "Пока не могу".
   "Один старый охотник сказал мне, Неважно, откуда  начинать  свежевать
пантеру, если в конце концов у  тебя  в  руках  останется  шкура".  "Это
притча?"
   "Что-то вроде. Ты найдешь способ вылечить ногу, даже если он будет не
такой, как ты думаешь!"
   "Я ничего не думаю", сказал Алвин. "Все у меня выходит наперекосяк."
   "Тебе десять лет, парень. Ты уже успел разочароваться в этом мире?"
   Алвин продолжал теребить пальцами край одеяла. "Сказитель, я умираю".
Сказитель принялся всматриваться в его лицо, пытаясь увидеть в нем следы
смерти. "Я так не думаю".
   "Это порченое место на моей ноге. Оно растет.  Медленно,  но  растет.
Оно невидимо, и оно съедает твердую основу кости,  и  скоро  оно  начнет
расти быстрее, и быстрее, и..."
   "И Разрушит тебя".
   Теперь Алвин уже начал плакать по-настоящему  и  его  руки  принялись
дрожать. "Я боюсь умирать, Сказитель, но эта штука внутри меня  и  я  не
могу от нее избавиться".
   Сказитель положил свою руку на все еще трепещущую руку мальчика.  "Ты
найдешь способ сделать это.  В  этом  мире  тебя  ждет  слишком  большая
работа, чтобы вот так вот взять да умереть".
   Алвин закатил глаза. "Это почти что самая большая глупость, которую я
слышал за весь этот  год.  Ты  считаешь,  что  если  человеку  есть  чем
заняться, то он не помрет."
   "Я считаю, что он не умрет добровольно."
   "Я умираю не по своей воле."
   "Именно поэтому ты найдешь способ выжить."
   Алвин несколько секунд молчал. "Я вот что думаю. Насчет того,  что  я
буду делать, если выживу. Это насчет того,  как  я  почти  вылечил  свою
ногу. Я уверен, что могу это делать и с другими людьми. Я могу класть на
них руки и чувствовать, что творится у них внутри, а потом приводить  их
в порядок." "Они, все эти люди, которых ты вылечишь, будут любить тебя."
"Мне кажется, первый раз это было труднее всего и  я  был  не  совсем  в
силах, когда сделал это. Уверен, с другими я смогу это делать  быстрее."
"Может быть. Но даже, если ты будешь лечить сотню больных  каждый  день,
потом перебираться в другое место и лечить еще сотню, все  равно  десять
тысяч людей будет умирать, не дождавшись твоей помощи, и к тому времени,
как умрешь ты сам, даже те, кого ты вылечил, будут в  большинстве  своем
мертвы." Алвин отвернулся. "Если я знаю, как лечить их, я  буду  лечить,
Сказитель."
   "Ты должен лечить их, всех кого сможешь," сказал Сказитель. "Но  дело
твоей жизни в другом. Алвин, люди - это как кирпичи в стене.  Ты  ничего
не добьешься, если будешь чинить крошащиеся кирпичи и только. Лечи  тех,
кто окажется у тебя под рукой, но твоя главная задача куда  глубже,  чем
целительство."
   "Я знаю как лечить людей. Но я не знаю, как победить Раз...
   Разрушителя. Я даже не знаю, что он такое."
   "Тут уж ничего не поделаешь,  раз  ты  единственный,  кто  может  его
видеть, то только у тебя  есть  хоть  какая-то  надежда  победить  его."
"Может, и у меня ее нет."
   Еще одна пауза. Сказитель знал, что ему пора идти.
   "Погоди".
   "Мне уже пора уходить."
   Алвин схватил его за рукав "Подожди еще."
   "Ну, разве только немного."
   "Хотя бы - хотя бы дай мне прочесть, что написали другие."  Сказитель
открыл свою сумку и вытащил пакет с Книгой. "Я не обегаю тебе, что смогу
объяснить, что они имели в виду," предупредил Сказитель,  вынимая  книгу
из  ее  водонепроницаемой  упаковки.  Алвин  быстро  отыскал  последние,
новейшие записи. Почерком его матери: "Вигор талкнул сучок и не  памирал
пока малчик не радился."
   Рукой Дэвида: "Мелнишный камень раскалолся  на  два  и  слажился  бес
тресчины".
   Рукой Калли: "Сидмой сын".
   Алвин поднял голову: "А знаешь, ведь он говорит не обо мне".
   "Знаю", сказал Сказитель.
   Алвин опять посмотрел в книгу. Рукой отца в ней было написано: "Он не
убил малчика, потому  што  появился  низнакомец".  "О  чем  это  Папа?",
спросил Алвин.
   Сказитель забрал книгу у него из рук и закрыл ее. "Попытайся вылечить
свою ногу", сказал  он.  "Это  важно  не  только  для  тебя,  но  и  для
многих-многих других. Помни, ты делаешь это не для себя!"
   Он наклонился  и  поцеловал  мальчика  в  лоб.  Алвин  приподнялся  и
обхватил его обеими руками, повиснув на нем так, что  Сказитель  не  мог
распрямиться, не вытащив мальчика  из  кровати.  Через  некоторое  время
Сказитель был вынужден поднять руки и оторвать Алвина от себя. Его  щека
была мокра от слез мальчика. И он  не  стал  вытирать  их.  Пусть  ветер
осушит  эти  слезы,  когда  он  побредет  по  промерзшей  дороге,   мимо
простирающихся вокруг полей полурастаявшего снега.
   Около второго крытого моста он на  секунду  остановился.  Этого  мига
хватило ему для того, чтобы задуматься, вернется ли он сюда когда-нибудь
и увидит ли их опять. И будет ли у него в Книге запись  Алвина-младшего.
Будь он пророком, он знал бы это наверняка. Но сейчас он не имел об этом
ни малейшего представления.
   И он зашагал, направляясь навстречу утру.

Глава 13

ОПЕРАЦИЯ

   Гость с удобством развалился на алтаре, облокотившись на  него  своей
левой рукой, что выглядело довольно развязно. Преподобный Троуэр  как-то
видел такую же бесцеремонную позу у одного заезжего щеголя из  Камелота,
распутника, явно презиравшего все то, что  было  свято  для  пуританских
церквей Англии и Шотландии. Так что Троуэру было сильно не  по  себе  от
этого  зрелища.  "Но  почему?",  спрашивал  Гость.   "Если   единственно
возможный путь справиться со своими плотскими страстями для тебя  -  это
сидение на своем стуле сдвинув колени, осторожно положив на них  руки  и
сплетя пальцы, то это вовсе не означает,  что  я  должен  делать  то  же
самое". Троуэр пришел в замешательство.
   "Можно ли осуждать меня всего лишь за мысли?" "Можно, если твои мысли
осуждают мои действия.  Берегись  гордыни,  друг  мой.  Не  считай  себя
достаточно праведным, чтобы позволить себе судить ангелов".
   Ангелом Гость назвал себя впервые.
   "Я никем себя не называл. Ты должен научиться  держать  в  узде  свои
мысли, Троуэр. Слишком уж легко ты делаешь выводы". "Зачем ты пришел  ко
мне?"
   "Все дело в  том,  кто  изготовил  этот  алтарь",  сказал  Гость.  Он
пощелкал по одному из крестов, выжженных Алвином-младшим по  дереву.  "Я
сделал все, что мог, но мальчик безнадежен. Он  сомневается  во  всем  и
обсуждает теологические вопросы так, будто к ним применимы те же  законы
логики и причинно-следственных связей,  что  действуют  в  мире  науки".
"Другими словами, он  пытается  разыскать  какой-нибудь  смысл  в  твоих
доктринах".
   "Он не склонен воспринять идею, что некоторые веши  содержат  в  себе
тайну, постижимую лишь Богом. Когда он встречается с многозначностью, то
становится дерзким, а парадокс вызывает в нем открытый бунт". "Нахальный
ребенок".
   "Хуже я еще не встречал", сказал Троуэр.
   Глаза  Гостя  вспыхнули.  Троуэр  почувствовал  внезапное   стеснение
внутри.
   "Я пытался", сказал Троуэр. "Я пытался обратить его к службе Господу.
   Но влияние его отца..."
   "Слабый всегда считает причиной своих поражений силу других",  сказал
Гость.
   "Я еще не понес поражения!", вскричал Троуэр. "Ты ведь сказал, что  у
меня  есть  в  запасе  время  до  тех  пор,  пока  ему   не   исполнится
четырнадцать". "Нет. Я сказал тебе, что у меня есть в запасе время, пока
ему не исполнится четырнадцать. У тебя есть только то время, которое  он
находится здесь".
   "Я ничего не слышал о том чтобы Миллеры  собирались  переезжать.  Они
только-только установили жернов на мельницу, которую собираются  пустить
в ход весной, и они не уедут, пока..."
   Гость встал с алтаря.  "Разрешите  мне  сделать  одно  предположение,
преподобный Троуэр. Чисто гипотетическое. Предположим, что ты находишься
в  одной  комнате  со  злейшим  врагом  всего  того,  за  что  стою   я.
Предположим, он болен и лежит беспомощный на кровати. Если он оправится,
то уйдет из пределов твоей досягаемости и примется уничтожать то, что мы
с тобой любим в этом мире. Но если он умрет,  наше  великое  дело  будет
спасено. И еще предположим, что некто вложил в  твою  руку  нож  и  стал
умолять тебя произвести на мальчике тончайшую  операцию.  И  тогда  твоя
рука дрогнет, совсем чуть-чуть и рассечет важнейшую артерию. А если ты к
тому же слегка  помедлишь,  то  кровь  вытечет  так  быстро,  что  через
несколько мгновений он умрет. В этом  случае,  преподобный  Троуэр,  что
будет твоим долгом?"
   Троуэр стоял, пораженный ужасом. Всю свою жизнь он готовился к  тому,
чтобы учить, убеждать, увещевать и разъяснять. Но вовсе не к тому, чтобы
совершить кровавое зверство, которое предложил ему Гость. "Я  не  гожусь
для подобных вещей", сказал он.
   "А для царства Господа нашего ты годишься?", спросил Гость.
   "Но Господь сказал: "Да не убий!"!"
   "Да ну? Разве это сказал  Он  Иисусу  Навину,  посылая  его  в  Землю
Обетованную? Разве это сказал Он Саулу, посылая его против  Амалакитян?"
Троуэр подумал об этих темных  местах  Ветхого  Завета  и  вздрогнул  от
страха, представив себя принимающим участие в подобных делах.  Но  Гость
был неумолим. "Первосвященник  Самуил  повелел  Царю  Саулу  убить  всех
Амалакитян, всех мужчин и женщин, всех детей. Но у Саула не  хватило  на
это духа. Он спас царя Амалакитян и оставил его в живых. И как  поступил
за этот грех неповиновения с Саулом Господь?"
   "Избрал Давида вместо него на царство", прошептал Троуэр. Гость стоял
перед Троуэром вплотную, обжигая его огнем  своим  глаз.  "И  что  потом
сделал первосвященник Самуил, кроткий слуга Господа, так как же поступил
он?"
   "Он велел привести Агагу, царя Амалакитийского".
   Гость не смягчался. "И что же сделал Самуил?"
   "Убил его", прошептал Троуэр.
   "И что же говорит нам писание, как он сделал это?", загремел Гость.
   Стены церкви закачались, оконные стекла треснули. Троуэр всхлипнул от
ужаса, но произнес те слова, которых добивался Гость.  "Самуил  разрубил
перед лицом Господа Агагу на куски". Теперь единственным звуком, слышным
в церкви,  было  сдавленное  дыхание  Троуэра,  пыта