еи"; от оджибве это название переняли французские торговцы;  основная
группа племен сиу - дакота, что  означает  "семь  костров  совета".),  и
шайены (Шайены,  или  чейены  (на  языке  сиу  -  "люди  чужого  языка";
самоназвание: дзи-тис-тас - "наши люди") -  большое  племя  алгонкинской
языковой семьи.), и арапахо.
   - Ты там на востоке гляди в оба, - предупредил Уильямс, - не то  враз
все потеряешь... Там на востоке дикости  больше,  чем  во  всех  здешних
горах. Я  слышал,  в  тамошних  местах  бабы  просто  сами  под  мужиков
ложатся... не то что в индейской стране, где ты должен отдать  воину  за
его скво пару одеял и двух, а то и трех пони.

***

   Два дня Лайнус ехал вместе с трапперами. Потом они расстались.  Ветер
был холодный, но на склонах холмов появились  зеленые  заплаты,  деревья
покрывались листьями. То здесь, то там виднелись темные  пятна  -  земля
была еще влажной от недавно стаявшего снега.
   Лайнус  Ролингз  соблюдал  осторожность.  Все-таки  это  была  страна
племени юта.
   Если  бы  все  индейцы  были  такие,   как   шошоны,   не-персе   иди
чинуки-плоскогодовые - тогда другое дело. Человек  может  узнать  их,  а
узнать их - значит полюбить. Не-персе похваляются тем, что ни один  воин
их племени никогда не убил белого человека, и  Лайнус  был  готов  этому
поверить.
   Но здесь была страна ютов. В списке врагов  ни  одно  племя  не  было
опаснее для белых, чем  юта;  а  следом  за  ютами  в  этом  списке  шли
арапахо...

Глава вторая

   Ева Прескотт стояла одна, на несколько шагов позади  своей  семьи,  и
разглядывала суда, теснящиеся на реке Гудзон и на Эри-канале. Берег  был
завален высокими штабелями тюков,  корзин  и  бочек,  разных  товаров  и
домашних вещей - все это ожидало отправки на  Запад.  Ничто  из  прежней
жизни на ферме или в  крохотной  соседней  деревушке  не  напоминало  ей
подобное зрелище.
   Крупные, просто одетые мужчины толкались  вокруг,  орали,  добродушно
бранились - грузили  или  разгружали  суда  и  фургоны.  Мимо  громыхали
огромные повозки, запряженные такими  большими  лошадьми,  каких  она  в
жизни не видела - это были першероны  и  клейдесдальские  тяжеловозы.  С
реки  доносились  пронзительные   свистки,   звон   колоколов,   шипение
выпускаемого пара.
   Вокруг Прескоттов толпились другие эмигранты, такие же, как они сами,
топтались возле своего  багажа  и  сложенной  одежды,  ожидая,  пока  их
вызовут грузиться на баржу, отправляющуюся по каналу. Они тоже  оборвали
все  связи,  бросили  позади  все  знакомое  и  привычное  и  отважились
двинуться на новые и пугающие земли.
   Оглядываясь вокруг, она видела мужчин, похожих на ее отца; они громко
разговаривали о стране Огайо, о том, как будут занимать новую  землю,  о
новых возможностях, о черноземе, ливнях и диких животных, на которых они
будут охотиться. Они говорили громко, чтобы скрыть смятение  и  тревогу;
конечно, одно дело болтать о рискованной  затее,  строить  планы  -  тут
сколько хочешь простора для восторгов, горячности, предположений, но вот
по-настоящему начинать новую жизнь, забрать семью  и  шагнуть  в  полную
неизвестность, как все люди здесь, - это дело совсем другое.
   Раньше они были смелее, и Ева, зная таких людей, не сомневалась,  что
смелость к ним вернется... но теперь они опасались  точно  так  же,  как
она...
   Сердце у нее колотилось, в горле стоял ком. Вся эта суета вокруг была
какая-то  чужая,   непонятная.   Эти   мужчины   с   дерзкими   глазами,
проталкивающиеся мимо нее, с криками выполняющие свою работу, -  что  им
за дело до нее,  до  всей  ее  семьи?  Но  время  от  времени  ее  глаза
перехватывали смелые, одобрительные взгляды, которые дали ей понять, что
этим мужчинам может быть  до  нее  дело...  по  крайней  мере,  в  одном
определенном смысле.
   Ева с удивлением поняла, что такие взгляды не столько  возмущают  ее,
сколько будоражат и доставляют удовольствие. Там, дома, все мужчины были
разложены по полочкам; знала она тех, что были женаты и потому отпадали,
знала и одиноких. Она могла точно оценить степень интереса к ней каждого
мужчины, понимала, что означает или мог бы означать этот  интерес  -  но
сама не испытывала интереса ни к одному из них.
   Точно так же они знали ее. Знали, что легко завоевать  ее  никому  не
под силу, не раз наталкивались на ее высокомерное  пренебрежение,  когда
являлись поухаживать, подумывая о женитьбе.  Так  что  она  не  особенно
сожалела о том, что  оставалось  позади  -  если  не  считать,  что  она
расставалась со всем знакомым и понятным.
   Она покидала знакомые поля и деревья, школу,  где  научилась  читать,
писать и складывать числа, дом, где ей была  известна  каждая  скрипучая
половица, где она могла заранее сказать, как будет гореть очаг  в  ясный
или пасмурный день, или когда поднимется сильный ветер...
   Здесь, в Олбани, она чувствовала себя неловко,  вся  сжималась  -  от
пыли, угольной копоти и суматохи. Зеленые поля  в  родных  местах  такие
свежие и прохладные. Это был дом... раньше - а теперь это больше уже  не
ее дом...
   Ферма продана. Чужие ноги ступают теперь по половицам дома -  что  ж,
очень хорошо. Она чувствовала, что там ее уже больше ничего не ждет.
   "Уж слишком ты много мечтаешь!" - говаривал ей часто отец, как всегда
наполовину ворчливым, но неизменно ласковым тоном - и это была правда. А
теперь ее мечты жили на западе, где-то на Огайо...
   Она лишь смутно представляла себе, где течет река  Огайо,  где  лежит
земля, куда они едут, эта неизвестная земля,  их  земля,  которая  будет
принадлежать им по праву первопоселенцев... которую никто  не  видел.  У
отца даже карты не было - да и существовала ли вообще такая карта?  Все,
что они видели - это несколько линий, нацарапанных на  земле  у  заднего
крыльца. Какой-то  бродяга  прочертил  палочкой  течение  реки  Огайо  и
показал, где лежат свободные земли, которые разрешено занимать.
   Страна Огайо - это дикий запад, пустынный, нетронутый край. И в  этот
край они собрались...
   Вот уже несколько лет слышит она это название - Огайо... и теперь оно
как будто выжжено в мозгу. Люди говорили о нем, как о земле обетованной.
   Неподалеку какой-то бородатый мужчина  со  знанием  дела  толковал  о
реках Миссури и Платт, о путешествиях на кильботе и  торговле  пушниной.
Он рассказывал двум подвыпившим речникам с Канала об индейцах, что живут
в диких местах вдоль этих рек. Она в жизни не слышала про эти отдаленные
реки - для нее и Огайо протекала уже где-то далеко-далеко.
   Ева была девушка замкнутая и  сдержанная.  Вот  и  сейчас  она  молча
следила за суетой вокруг,  но  мысли  ее  были  далеко  -  в  этой  пока
неизвестной стране Огайо. Если она не смогла никого найти себе дома, как
можно надеяться, что кто-то встретится там, где людей еще меньше? Многим
из ее подружек пришлось удовольствоваться куда меньшим, чем они мечтали.
Когда девушке  переваливает  за  восемнадцать,  ею  постепенно  начинает
овладевать отчаяние... Но эти неотвязные мысли никак не отражались у нее
на лице.
   Впереди рядом с родителями стояла ее шестнадцатилетняя сестра  Лилит,
тоненькая и красивая. Она резко повернулась и подошла к Еве.
   - Ой, Ева, до чего интересно, да? Только я никак в  толк  не  возьму,
зачем нам ехать на запад. Почему мы не могли остаться здесь?
   - Папа - фермер. Ему надо  ехать  туда,  где  есть  свободная  земля,
которую можно занять, обрабатывать. Ну,  а  насчет  остального,  так  ты
скоро убедишься, что все это страшно скучно. Все интересно, пока оно для
тебя новое, пока ты не привыкла, не разобралась, что к чему...  а  потом
оно становится обыденным и нудным...
   - Но разве тебе никогда не  хотелось  делать  что-нибудь  другое,  не
такое как раньше? Знаешь, Ева, я тебя порой вообще не понимаю!
   - А как ты можешь меня понять? Иногда мне кажется, что ты  и  себя-то
не понимаешь.
   Лилит быстро покосилась на сестру.
   - Но ты-то понимаешь, да? Я имею в  виду,  что  ты  знаешь,  чего  ты
хочешь, и всякое такое. Хотела бы я так... - она наморщила лоб. - Ева, я
не знаю, что со мною делается. Знаю только одно -  что  мне  не  хочется
ничего этого... ни фермы, ни  вообще...  -  Она  оглянулась  на  забитую
судами реку. - Может, я гадкая? Или просто дурочка? Понимаешь, я  мечтаю
о многом... о невозможных вещах.
   - А они и правда невозможные, Лил? Если ты можешь о них мечтать,  то,
может, они возможны? А пока что они помогают тебе быть счастливее. Мечты
помогают... я это точно знаю.
   - Тебе легче. Ты знаешь, чего хочешь. Тебе нужен мужчина, муж,  и  ты
даже знаешь, каким он должен быть... и тебе нужен дом. Это... это  вовсе
не то, чего мне хочется. По крайней мере, сейчас...
   - Я знаю.
   - Ева... а что, если ты никогда не найдешь его? В конце концов,  тебе
уже двадцать лет, и ты...
   - И я старая дева? - усмехнулась Ева. - Не бойся называть вещи своими
именами, Лил. Но я знаю, что найду его. Я твердо знаю.
   С одного из речных пароходов донесся высокий пронзительный свисток, а
потом долетел хриплый сигнал рога с баржи  на  канале.  Колеса  парохода
закрутились в обратную сторону, из-под плиц полетела вода.
   - Не место делает человека счастливым или несчастным,  Лилит,  нет  -
это делают люди, которых ты любишь и которые любят тебя.
   - Мама говорит, что я взбалмошная, непостоянная. Ты тоже так думаешь,
Ева?
   - Нет, - ответила Ева и помолчала. - Ты не такая, как мы все, Лил, но
на свой лад ты вполне постоянна и тверда.  Я  никогда  не  видела,  чтоб
кто-нибудь столько сидел с аккордеоном, как ты...  Папа  говорит,  ты  в
тетю Мэй пошла.
   - В ту, что сбежала с картежником? Мне папа ничего подобного в  жизни
не говорил! Господи, да он при нас даже имени ее никогда не упоминает! А
что с ней сталось, Ева? Она что, жутко несчастная?
   Но тут их брат Сэм, худощавый, сильный  девятнадцатилетний  парень  с
быстрой, легкой усмешкой, приблизился широким шагом со  стороны  реки  и
остановился возле младшего  брата,  Зика,  который  лежал  на  скатанных
постелях.
   - Теперь уже скоро, - сказал он. - Как ты, Зик?
   Зик вскинул глаза.
   - Я вовсе не такой больной, как  поет  мама.  Если  б  она  перестала
скармливать мне это лекарство ложками, думаю, я бы уже давно поднялся.
   Ева перевела  взгляд  с  братьев  на  родителей.  Зебулон  и  Ребекка
Прескотт выглядели именно  теми,  кем  они  были:  стойкие,  независимые
крестьяне, фермеры... и пионеры. Поначалу мать  не  соглашалась  бросить
дом, который с каждым годом становился все уютнее;  но  когда  все  было
решено, возбуждение захватило и ее.
   Главный аргумент Зебулона был убедительным: мы! тут не богатеем, хоть
это и неважно, потому что живем неплохо... но для наших мальчиков  здесь
земли нет разве что для одного только.
   Внезапно в толпе вокруг них началось движение,  покрывая  общий  шум,
загремел голос:
   - "Гордость Ютики", начинается посадка! Всем грузиться  на  "Гордость
Ютики"! Семья Рэмси... семья Питера Смита... Джон и Джейкоб  Вури...  Ли
Бейкер... семья Стоэгер, все восьмеро...  всем  грузиться  на  "Гордость
Ютики"!
   - Следующие - мы, папа, - сказал Сэм и, наклонившись, взвалил себе на
плечо сундук. - Лучше перенести вещи поближе к берегу.
   Длинный сухопарый шотландец в выгоревшей домотканной рубахе покосился
на Зика, который с усилием поднимался  со  своей  временной  постели,  и
спросил:
   - Прескотт, это вы на запад собрались ради мальчишкиного здоровья?
   - Отчасти... только отчасти. Главной нашей печалью, - серьезно сказал
Прескотт, - были камни. Понимаешь, бывали года, когда у  нас  урождались
по сотне бушелей (Бушель-мера сыпучих тел в Англии и США; 1 американский
бушель = 35,2 литра.) камней с акра.
   - Ну, Зебулон, ты лжешь и не краснеешь! У нас земля хорошая была.
   - Лгать? Вот, Ребекка, ты меня знаешь, я человек богобоязненный и  не
вру никогда. Я говорю правду - как я ее вижу. Так вот, в той стране, где
мы жили, человек плугом не пользуется. Он  просто  прокладывает  борозды
взрывами, ружейным порохом... Вот и пришло время, когда я всем этим стал
сыт по горло. Вытаскиваешь ведро из колодца  -  так  даже  в  нем  полно
камней... ну, я и сказал себе: "Зеб, вот ты сидишь тут с хворым сыном  и
с двадцатилетней дочкой, которая никак себе мужа найти не может..."
   - Папа! Что за разговоры ты затеял!
   - "...и с другой дочкой, которая ведет себя так, будто  у  нее  мозги
набекрень" - и дал я себе зарок. Если я найду человека с  пятью  сотнями
долларов  в  кармане,  то,  значит,  у  этой   фермы   будет   очередной
дурак-хозяин. Что ж, сударь, Господь по доброте своей послал мне  такого
человека - и вот мы здесь.
   - Мистер Харви, - запротестовала Ребекка, - не верьте ни единому  его
слову! У нас была самая лучшая ферма на весь округ. Это  просто  у  отца
нашего зуд в ногах, только из-за этого мы  тут  оказались,  и  один  Бог
знает, где это закончится!
   - Я направляюсь в Иллинойс, - ответил  Харви.  -  Говорят,  там  есть
взрослые люди, которые в жизни не видели камня.
   Он показал рукой  на  трех  здоровенных  парней  неподалеку,  которые
украдкой бросали на девушек жадные взгляды.
   - Это мои  мальчики,  Ангус,  Брутус  и  Колин.  По-моему,  им  охота
познакомиться с вашими дочерьми.
   - Они у тебя холостые, я так понял?
   Харви кивнул.
   - Пока да... но они стесняются.
   - Этот Иллинойс... звучит вроде как неплохо...  Лилит,  возьми-ка  ты
свой аккордеон и нажми на клавишу-другую для этих парней.
   - Не то настроение, па.
   - Лилит, - твердо сказал отец, - иногда можно и поломаться, чтоб тебя
попросили, поуговаривали, но сейчас для этого не время. Возьми и  сыграй
что-нибудь!
   Она пожала плечами, взяла аккордеон и взглядом пожаловалась сестре. В
глазах у  нее  было  презрительное  раздражение.  А  потом  она  все  же
растянула меха и  под  аккомпанемент  аккордеона  запела  "Призрак  мисс
Бэйли". И сразу стало понятно, что и играет она, и  поет  с  необычайным
вкусом и талантом.
   - Ну что ты завела, Лилит! Ты ж знаешь вещицы, куда лучше,  чем  эта!
Ты играй что-нибудь такое, чтоб и мальчики могли подтянуть.
   Она оглядела троих братьев.
   - Какие вы песни знаете?
   - Я могу спеть "Янки Дудл", -  предложил  Колин,  -  "Янки  Дудл"!  -
презрительно глянула на него Лилит. - Кто ж захочет петь такое?..
   - Их мама умерла, - извиняющимся голосом  объяснил  Харви.  -  Их  не
шибко много учили, как себя вести в обществе, но они мальчики хорошие. И
сильные.
   - Давай-ка, Лилит, выдай им "Дом на лугу"!
   Лилит снова глянула на Еву и пожала плечами, показывая, что  вся  эта
затея ей не по вкусу, но начала песню.
   Прескотт повернулся к старшей дочери.
   - Ева!
   Ева неохотно присоединилась - три  неуклюжих,  нависших  над  головой
сына Харви произвели на нее не лучшее впечатление, чем на  Лилит.  Парни
подошли поближе и начали подтягивать, а потом и сам Зебулон, захваченный
настроением песни, запел низким звучным голосом.
   - Зеб!  -  предупредила  Ребекка.  -  Надеюсь,  ты  не  станешь  всех
заглушать...
   К поющим начали присоединяться люди из соседних групп. Когда хор стал
достаточно велик,  Лилит  позабыла  про  свое  раздражение  и,  выступив
вперед, с пылом повела песню дальше.
   Они пели просто для своего  удовольствия,  не  рисуясь,  не  сознавая
даже, что большинство из них поет плохо - и их песня, казалось, осветила
весь берег. Мужчины оставляли  свою  работу  и  разгибали  спины,  чтобы
послушать, где-то далеко на одном из пароходов песню подхватили матросы.
Какой-то полупьяный ирландец несколько раз притопнул в такт музыке... на
короткое время эхо их голосов залило мрачные окрестности.
   Когда  песня  кончилась,  Лилит,  раззадоренная  собственной   игрой,
грянула "Эри-канал"  ("Эри-канал"  -  народная  песня  типа  частушек  с
большим числом куплетов, часто неприличных.) - тут  уж  подхватили  все,
кому было слышно музыку. Но не успели они закончить припев после первого
куплета, как разнесся голос распорядителя:
   - Объявляется посадка на "Летящую Стрелу"! Всем грузиться на "Летящую
Стрелу"!
   Зебулон подхватил тяжелый мешок.
   - Это нас вызывают! Берите вещи и пошли!
   Поскольку они, по предложению Сэма, успели перетащить  вещи  поближе,
им оставалось всего несколько шагов до сходней, и Лилит, помахав в ответ
тем, кто выкрикивал прощальные пожелания, заиграла бодрый марш и  повела
пассажиров на борт ожидающей баржи.
   Палуба была забита толпой, и Ева едва протолкалась  к  поручням.  Она
замерла, глядя на Олбани. В горле стоял комок - они уже были на палубе и
это,  казалось,  окончательно  отрезало  все  прошлое.  Теперь  для  них
обратного пути нет...
   Из Олбани, если надо, можно добраться к дому пешком, в Олбани их  все
еще окружали такие же люди, как они сами... но уже первый шаг на  палубу
положил всему этому конец.  Это  был  шаг,  разительно  отличающийся  от
всего, что им приходилось делать раньше. Только сейчас  ей  стало  ясно,
насколько серьезное решение они приняли. Больше у них нет корней. Теперь
они поплыли по воле волн...
   Вокруг толпились незнакомые люди, беззаботные, шумливые чужаки - но в
эту минуту даже собственная семья казалась  ей  чужой.  Ева  вступала  в
другой мир - и ей было страшно.
   Под низким серым небом, под  нависшими  облаками,  набухшими  близким
дождем, "Летящая Стрела" двинулась в путь.
   На берегу канала человек в клетчатой рубашке  щелкал  бичом,  погоняя
упряжку лошадей, буксирующих баржу вдоль берега.
   Понемногу пассажиры находили места для своих тюков и ящиков, и  суета
на палубах затихала. За спиной  у  себя  Ева  слышала  рокот  голосов  и
случайный смех.

***

   От Олбани на реке Гудзон до города Буффало на озере Эри прорыт  канал
длиною четыреста двадцать пять миль. Прокладывали  его  несколько  тысяч
необузданных ирландцев, только-только прибывших со старой родины. "Хмыри
болотные", -  вот  так  их  обзывали.  И  рыли  они  землю  восемь  лет.
Губернатор Клинтон Де Витт торжественно открыл канал осенью 1825 года, а
вместе с ним - дорогу, открывшую Запад для заселения.  За  двадцать  лет
штат Огайо перескочил по численности населения с тринадцатого  места  на
третье, а население Мичигана увеличилось в шестьдесят раз. Четыре тысячи
судов бороздили воды канала, больше двухсот тысяч человек  жили  на  его
берегах.
   Ирландцы построили канал, и именно они  установили  здесь  тот  образ
жизни, который стал общей нормой. Жизнь вдоль этой  водной  дороги  была
непрерывной и жестокой дракой. Люди дрались за выпивку,  за  женщин,  за
место в доках, за лошадей, за все, о  чем  только  подумать  можно...  а
очень часто они дрались просто ради удовольствия.
   Кое-кто из этих ирландцев остался  на  канале,  другие  двинулись  на
запад строить железную дорогу  или  вступили  в  армию,  воюющую  против
индейцев. Зачастую реестры личного состава армейских  подразделений  тех
времен   напоминали   списки   избирателей    Белфаста    или    Дублина
(Белфаст-главный город Северной Ирландии (часть Соединенного Королевства
Великобритании  и  Северной  Ирландии),  Дублин  -  столица  государства
Ирландия.). Однако пришло время, когда их сыновья и внуки перестали быть
презренными   "ирландскими   голодранцами",   когда   они    становились
политическими,  общественными  и  промышленными  лидерами  в  пятидесяти
городах - почтенными, уважаемыми и богатыми людьми.
   Баржи, ходящие по каналу, имели экипаж в три-четыре человека. Мальчик
или взрослый мужчина, управляющий лошадиной упряжкой, которая  двигалась
по специальной дорожке на берегу, -  бечевнику,  -  и  тащила  баржу  на
бечеве, получал от семи до  десяти  долларов  в  месяц.  Рулевому  порой
платили целых тридцать долларов в  месяц  -  по  тем  временам  это  был
приличный заработок. Капитан часто сам работал за рулевого; в  противном
случае он сидел на палубе, покуривая трубку,  и  выкрикивал  оскорбления
людям на д