оне, где как-то невольно примкнул к  народной  партии,  к
которой,  впрочем,  влекли  его  и  убеждения,  и  инстинкт.   Он   исполнял
обязанности  инспектора   Лионского   податного   округа   по   торговле   и
мануфактурам, когда разразилась революция; он и его жена вмиг почувствовали,
как при свете этой новой, всевозрождающей зари в сердцах  у  них  прорастает
дивное растение с золотыми листьями и алмазными цветами,  которое  именуется
энтузиазмом. Мы помним, как г-жа Ролан написала о празднике тридцатого  мая,
как газета, напечатавшая ее рассказ, увеличила тираж  до  шестидесяти  тысяч
экземпляров, так что каждый национальный  гвардеец,  возвращавшийся  в  свой
городок, поселок или деревню, уносил с собой частицу души г-жи Ролан.
   А поскольку статья в газете не была подписана, каждый мог думать, что это
сама Свобода сошла  на  землю  и  продиктовала  некоему  неведомому  пророку
описание праздника, точь-в-точь как ангел диктовал Евангелие Святому Иоанну.
   Супруги, исполненные веры и надежды,  жили  окруженные  немногочисленными
друзьями - Шампаньо, Боском, Лантенасом и еще, быть  может,  двумя-тремя,  -
когда их кружок увеличился на одного друга.
   Лантенас, который был очень близок с  Роланами  и  проводил  у  них  дни,
недели и месяцы, как-то вечером привел одного из тех выборщиков, чьи  отчеты
так восхищали г-жу Ролан.
   Звали его Банкаль Дезиссар.
   Тридцати девяти лет от роду, он был  красив,  прост,  серьезен,  мягок  и
религиозен; особым блеском он не отличался,  но  зато  у  него  были  доброе
сердце и сострадательная душа.
   Был он нотариус,  но  оставил  свою  должность,  чтобы  целиком  отдаться
политике и философии.
   К концу недельного пребывания нового гостя в доме он,  Лантенас  и  Ролан
настолько сблизились, составили в преданности отечеству, в любви к  свободе,
в почитании всех священных понятий  столь  гармоничную  троицу,  что  решили
больше не расставаться и зажить вместе общим коштом.
   Особенно  ощутили  они  потребность  такого  объединения,  когда  Банкалю
пришлось ненадолго покинуть их.
   Приезжайте же, друг мой, - писал ему Ролан. - Почему  Вы  задерживаетесь?
Вы видели наш открытый и  спокойный  образ  жизни  и  действий.  Не  в  моем
возрасте меняться, если ничто  не  изменилось.  Мы  проповедуем  патриотизм,
возвышаем души; Лантенас - доктор и лечит больных, моя жена  -  кантональная
сиделка; мы с Вами будем заниматься общественными делами.
   При объединении этих  трех  позолоченных  посредственностей  составилось,
можно даже сказать, чуть ли не состояние. У Лантенаса  было  около  двадцати
тысяч франков, у Ролана - шестьдесят, у Банкаля - сто.
   Тем временем Ролан исполнял свою миссию, миссию апостола: он наставлял во
время своих инспекторских посещений местных  крестьян;  будучи  превосходным
ходоком, этот пилигрим человечности исходил с посохом в руке  всю  округу  с
севера на юг и с запада на восток, щедро рассевая  по  пути  новые  слова  и
понятия, эти плодоносные семена свободы;  Банкаль,  простой,  красноречивый,
увлекающийся, несмотря на внешнюю сдержанность, стал для Ролана  помощником,
.вторым я.; будущему коллеге Клавьера и Дюмурье в голову не  приходило,  что
Банкаль может полюбить его жену и она полюбит его.  Разве  Лантенас,  совсем
еще  молодой  человек,  не  жил  уже  пять  или  шесть  лет  рядом   с   его
целомудренной, трудолюбивой, скромной и чистой женой и разве их отношения не
были отношениями брата и сестры?  Разве  г-жа  Ролан,  его  Жанна,  не  была
олицетворением твердости и добродетели?
   Поэтому Ролан был безумно счастлив, когда на записку, которую мы привели,
Банкаль ответил нежным, полным сердечной привязанности письмом.
   Ролан получил его в  Лионе  и  тотчас  же  переслал  в  Ла  Платьер,  где
находилась его жена.
   Нет, читайте не меня, читайте  Мишле,  если  хотите  с  помощью  простого
анализа узнать это восхитительное существо, которое звали г-жой Ролан.
   Письмо это она прочла в один из тех жарких  дней,  когда  воздух  насыщен
электричеством, когда оживают самые холодные сердца и даже мрамор трепещет и
погружается в мечтательность. Уже начиналась осень, и тем не  менее  в  небе
громыхала летняя гроза.
   Нечто неведомое проснулось в сердце целомудренной  женщины  с  того  дня,
когда она увидела Банкаля; оно раскрылось и, словно чашечка цветка, источало
аромат; в ушах у нее словно звенело птичье пение. Казалось, в ее воображении
рождалась весна, и на неведомой равнине, еще  сокрытой  туманом,  ей  смутно
виделось, как рука могучего машиниста, которого именуют Богом, готовит новую
декорацию с благоухающими купами кустов, прохладными ручейками и водопадами,
тенистыми лужайками и залитыми солнцем полянами.
   Г-жа Ролан не знала любви, но, как все  женщины,  догадывалась,  что  это
чувство существует. Она поняла опасность и со  слезами  на  глазах,  правда,
сияющих улыбкой, подошла к столу и без колебаний написала Банкалю  -  бедная
раненая Клоринда, показывающая, что брони на ней больше нет, -  признание  в
любви, тем самым губя всякую надежду на то, что могло бы возникнуть из этого
признания.
   Банкаль все понял, больше не заводил речи  о  том,  чтобы  съехаться,  и,
уплыв в Англию, пробыл там два года.
   Да, то были сердца, достойные античности! Потому-то  я  и  подумал,  что,
возможно, моим читателям будет приятно  после  смятения  и  страстей,  через
которые они только что прошли, немножко передохнуть в чистой и  свежей  сени
красоты, твердости и добродетели.
   Не надо говорить, будто мы изображаем г-жу Ролан не такой, какой она была
на самом  деле,  -  чистой  в  мастерской  своего  отца,  чистой  близ  ложа
престарелого супруга, чистой у колыбели ребенка. Перед  гильотиной,  в  час,
когда не лгут, она написала: "Я всегда владела своими чувствами, и никто  не
знал сладострастия меньше, чем я."
   И не надо говорить, что порядочность женщины определяется ее холодностью.
Да, я знаю, эпоха, которой мы сейчас занимаемся, была эпохой злобы,  но  она
была и эпохой любви. Пример подала сама Франция:  несчастную  узницу,  долго
пребывавшую в оковах, освободили от цепей, вернули ей свободу. Словно  Мария
Стюарт, вышедшая из тюрьмы, она захотела прильнуть поцелуем  к  устам  всего
Божьего мира, заключить  всю  природу  в  объятия,  оплодотворить  ее  своим
дыханием, чтобы в ней зародилась свобода страны и независимость всего света.
   Нет, нет, все эти женщины свято любили, все эти мужчины любили пылко.
   Люсиль и Камил Демулен, Дантон и его Луиза, м-ль де Керальо и Робер, Софи
и Кондорсе, Верньо  и  м-ль  Кандейль.  Все,  даже  холодный  и  беспощадный
Робеспьер, холодный и беспощадный, как нож гильотины, ощущали, как  плавится
сердце в этом огромном горниле  любви;  он  любил  дочь  своего  квартирного
хозяина, столяра Дюпле. Нам еще предстоит стать свидетелями их знакомства.
   А разве не была любовью, да, знаю, пусть не столь чистой -  впрочем,  это
неважно, ведь любовь есть  величайшая  добродетель  сердец,  -  любовь  г-жи
Тальен, любовь г-жи Богарне, любовь  г-жи  Жанлис,  что  своим  утешительным
дыханием оживляла даже на эшафоте бледные лица обреченных на смерть?
   Да, в ту благословенную эпоху все любили, но понимайте слово  .любовь.  в
самом широком смысле: одни любили идею, другие материю, те - отчизну, эти  -
весь человеческий род. После Руссо потребность любить все возрастала,  можно
бы сказать, что возникла потребность спешить походя постичь  всею  и  всякую
любовь, что  при  приближении  к  могиле,  пропасти,  бездне  каждое  сердце
трепетало от некоего неведомого,  страстного,  всепожирающего  наития,  что,
наконец, каждая грудь обретала дыхание из некоего всемирного центра  и  этим
центром были все любови, слившиеся в одну-единственную и единую любовь.
   Но мы изрядно удалились от старика и его жены, что  пишут  за  столом  на
четвертом этаже в гостинице "Британик." Вернемся же к ним.

Глава 14

ПЕРВЫЕ РЕСПУБЛИКАНЦЫ

   20 февраля 1791 года Ролан  был  послан  из  Лиона  в  Париж  в  качестве
чрезвычайного депутата, он  должен  был  защищать  интересы  двадцати  тысяч
оставшихся без хлеба рабочих.
   Он уже пять месяцев жил в Париже, когда произошли  чудовищные  события  в
Варенне, оказавшие такое влияние на судьбы наших героев  и  судьбу  Франции,
что мы сочли за благо посвятить им чуть ли не целый том.
   Со дня возвращения короля, двадцать пятого июня, до  шестнадцатого  июля,
то есть дня,  о  котором  мы  сейчас  рассказываем,  имело  место  множество
событий.
   Все кричали:  "Король  сбежал!",  все  кинулись  за  ним  в  погоню,  все
участвовали в возвращении его в Париж, но, когда он был возвращен и оказался
в Париже, в Тюильри, никто не представлял, что же теперь с ним делать.
   Каждый высказывал свое мнение; мнения  и  предложения  налетали  со  всех
сторон, точь-в-точь как ветры во время урагана. Горе кораблю, оказавшемуся в
море во время подобной бури!
   Двадцать первого июня, в день бегства короля, кордельеры вывесили  афишу,
подписанную  Лежандром,  этим  французским   мясником,   которого   королева
сравнивала с английским мясником Гаррисоном.
   Афише в качестве эпиграфа были предпосланы следующие стихи:

   Изменник коль средь нас отыщется, французы,
   Что жаждет вновь надеть на нас монаршьи узы,
   Да будет он казнен предателям на страх,
   Да будет по ветру его развеян прах!

   Стишки принадлежали Вольтеру. Были они скверные, неуклюжие, но одно  хотя
бы достоинство у них было: они точно выражали  мысль  патриотов,  украсивших
ими свою афишу.
   А афиша возвещала, что кордельеры единодушно поклялись заколоть  кинжалом
любого тирана, который осмелится посягнуть на территорию страны, ее  свободу
и Конституцию.
   Что же до Марата, который всегда шел в одиночку, объясняя  это  тем,  что
орел живет один, а индюки в  стае,  то  он  предложил  назначить  диктатора.
"Изберите, - призывал он в своей газете,  -  истинного  француза,  истинного
патриота. Выберите истинного гражданина, который с самого  начала  революции
выказывал более всех познаний,  рвения,  верности  и  бескорыстия,  выберите
немедля, иначе дело революции погибло!"
   Это означало: выберите Марата.
   Ну, а Прюдом не предлагал ни нового человека, ни новое правительство,  он
просто выражал отвращение к старому в лице короля и его наследников.
   Послушаем же его:

   "Позавчера, в понедельник, дофина вывели  подышать  воздухом  на  террасу
Тюильри, выходящую к реке; заметив достаточно многочисленную группу граждан,
наемник-гренадер взял мальчика на руки и посадил его на каменную  балюстраду
террасы; королевское чадо, исполняя утренний  урок,  стало  посылать  народу
воздушные поцелуи, за что  следует  благодарить  его  папеньку  и  маменьку.
Кое-кто из присутствующих имел наглость  кричать:  "Да  здравствует  дофин!"
"Граждане, берегитесь льстивых ласк, которые раболепный  двор,  почувствовав
свою слабость, расточает народу."

   А следом шло вот что:

   "27 января 1649 г. парламент Англии приговорил Карла I к отсечению головы
за то, что тот желал расширить королевские прерогативы  и  сохранить  права,
узурпированные его отцом Иаковом I; того же месяца 30-го дня он искупил свои
злодеяния,  почти   узаконенные   обычаем   и   освященные   многочисленными
сторонниками.  Но  голос  народа  был  услышан,  парламент  объявил   короля
беглецом,  изменником,  врагом  общественного  блага,  и  Карл  Стюарт   был
обезглавлен перед залой празднеств Уайтхоллского дворца."

   Браво, гражданин Прюдом! Уж вы-то, во всяком случае, не  опоздали,  и  21
января 1793 года, когда будет обезглавлен Людовик XVI, вы будете иметь право
заявить, что именно вы проявили инициативу еще 27 июня  1791  года,  приведя
этот пример.
   Правда, г-н Прюдом - просьба не  путать  его  с  другим  г-ном  Прюдомом,
творением нашего остроумного друга г-на Монье, тот  хоть  глуп,  но  человек
порядочный, - так вот,  г-н  Прюдом  впоследствии  сделается  твердокаменным
роялистом и реакционером и опубликует "Преступления революции."
   Право же, дивная вещь человеческая совесть!
   А вот "Сталеуст" куда откровеннее: ни тебе  лицемерия,  ни  тебе  слов  с
двойным смыслом, ни  тебе  коварных  намеков;  редактирует  ее  откровенный,
дерзкий, юный Бонвиль, восхитительный безумец, который может сморозить чушь,
когда дело касается заурядных событий, но  никогда  не  заблуждается,  когда
говорит о великих; "Сталеуст" располагается на улице Старой  Комедии,  около
театра "Одеон", в нескольких шагах от Клуба кордельеров.

   "Из присяги вычеркнули, - пишет он, - постыдное слово  "король".  Никаких
королей, никаких каннибалов! До  сей  поры  слово  часто  меняли,  но  смысл
оставляли прежним. Так вот, никакого регента, никакого  диктатора,  никакого
протектора, никакого герцога Орлеанского, никакого Лафайета! Мне не нравится
сын Филиппа Орлеанского, выбравший сегодняшний день, чтобы стоять на карауле
в Тюильри,  не  нравится  и  его  отец,  которого  никогда  не  встретишь  в
Национальном собрании, но всегда можно увидеть  на  террасе  Клуба  фейанов.
Неужто нации вечно нужна опека? Пусть же  наши  департаменты  объединятся  и
объявят, что не желают ни тиранов, ни монархов, ни протектора,  ни  регента,
ни вообще какой-либо тени короля, тени, столь же пагубной для  общественного
блага, как и смертоносная тень проклятого дерева анчар.
   Но недостаточно сказать: "Республика!" Венеция тоже была республикой.
   Нужно  национальное  объединение,  национальное  правительство.  Соберите
народ,  провозгласите,  что  единственным  владыкой   должен   быть   закон.
Поклянитесь, что только он один будет править. И на всей земле  каждый  друг
свободы повторит эту клятву!"

   Ну, а что до Камила Демулена, он вскочил на стул в Пале-Рояле, то есть на
обычной сцене своих ораторских подвигов, и произнес речь:
   - Господа, будет великим  несчастьем,  если  этого  вероломного  человека
вернут нам сюда. Что нам с ним делать? Он приедет и, словно  Терсит,  станет
проливать крупные слезы, о которых писал  Гомер.  Если  нам  его  вернут,  я
предлагаю, чтобы его на три дня выставили с красным  платком  на  голове  на
всеобщее осмеяние, а после этого по этапу препроводили до границы.
   Необходимо признать, что  в  сравнении  с  остальными  предложение  этого
озорника, которого звали Камил Демулен, было не самым безумным.
   А вот еще мнение, достаточно верно отражающее общее чувство; его высказал
Дюмон, женевец, получавший пенсию от Англии, и,  следовательно,  его  нельзя
заподозрить в пристрастии к Франции:

   "Народ, похоже, вдохновлен высшей мудростью. Настало великое смятение, но
он весело говорит, что ежели король нас покинул, то нация-то осталась; нация
без короля может быть, но король без нации - нет."

   Но, как мы видим, слово .республика. пока  произнес  только  Бонвиль;  ни
Бриссо, ни Дантон, ни Робеспьер, ни даже Петион не осмелились употребить это
слово; оно ужаснуло кордельеров и возмутило якобинцев.
   Тринадцатого июля Робеспьер кричал с трибуны: "Я не  республиканец  и  не
монархист!"
   Если бы Робеспьера прижали к стене, ему, как мы  видим,  было  бы  весьма
трудно объяснить, кто же он.
   Но что поделать! Все были примерно в таком же положении, кроме Бонвиля  и
женщины, что в четвертом этаже гостиницы на  улице  Генего  сидела  напротив
мужа и писала обращение.
   Двадцать второго июня,  на  следующий  день  после  бегства  короля,  она
написала:

   "Здесь всех вдохновляют стремление  к  республике,  возмущение  Людовиком
XVI, ненависть к королям."

   Заметьте, стремление  к  республике  живет  во  всех  сердцах,  но  слово
.республика. пока на устах еще очень немногих.
   Особенно враждебно  к  нему  Национальное  собрание.  Большая  беда  всех
подобных собраний,  что,  как  только  их  изберут,  они  останавливаются  в
развитии, не отдают себе отчета в происходящих событиях, не идут  в  ногу  с
настроениями страны, не следуют за народом в  его  пути  и  воображают,  что
продолжают представлять народ.
   Национальное собрание заявило:

   "Франции чужды республиканские нравы."

   Национальное собрание вступило в состязание с г-ном Ла Палисом и, на  наш
взгляд, одержало верх над сим блистательным олицетворением истины.
   Кто  выработал  бы  во  Франции  республиканские  нравы?  Монархия?  Нет,
монархия  не  так  глупа.  Монархии  потребны  покорность,   раболепство   и
продажность,  и  она  формирует  продажные,  раболепные  и  покорные  нравы.
Республиканские  нравы  формирует   только   республика.   Сперва   устройте
республику, а уж потом придут республиканские нравы.
   Был, впрочем, момент, когда провозгласить республику  было  бы  легко,  а
именно когда стало известно, что король бежал, увезя с собой и дофина.
   Вместо того, чтобы пускаться за ними в погоню и возвращать их, надо  было
давать им на почтовых станциях самых лучших лошадей, самых лихих  форейторов
со  шпорами  на  сапогах  и  кнутами;  надо  было  следом  за  ними  выслать
придворных, а вслед за придворными и попов, после чего захлопнуть дверь.
   Лафайета, у которого часто  бывали  озарения,  но  редко  идеи,  как  раз
осенило такое озарение.
   В шесть утра к нему примчались  сообщить,  что  король,  королева  и  все
королевское семейство уехали, но разбудили его с огромным  трудом:  он  спал
тем же богатырским сном, за какой его уже упрекали в Версале.
   - Уехали? - переспросил он. - Нет,  это  невозможно.  Я  оставил  Гувьона
спящим у дверей их спальни.
   Тем не менее он встал, оделся и вышел. В дверях  он  столкнулся  с  Байи,
мэром Парижа, и Богарне, председателем Национального собрания.  Нос  у  Байи
еще сильней вытянулся, а лицо было желтей, чем всегда;  Богарне  пребывал  в
унынии.
   Не правда ли, забавно?  Супруг  Жозефины,  который,  умерев  на  эшафоте,
открыл своей вдове путь на трон, был удручен бегством Людовика XVI!
   - Какое несчастье, что депутаты еще не собрались! - воскликнул Байи.
   - Да, - поддакнул Богарне, - огромное несчастье.
   - Так что, он вправду уехал? - спросил Лафайет.
   - Увы! - ответствовали оба государственных мужа.
   - Но почему .увы.? - удивился Лафайет.
   - Как! Вы не понимаете? - вскричал Байи. - Да потому, что он  вернется  с
пруссаками, с австрияками, с эмигрантами! Он принесет нам не  просто  войну,
но гражданскую войну!
   - Значит, - не слишком убежденно промолвил Лафайет, - вы считаете, что во
имя общественного спасения необходимо вернуть короля?
   - Да! - ответили в один голос Байи и Богарне.
   - В таком случае направим за ним погоню, - сказал Лафайет.
   И он написал:

   "Враги отечества  похитили  короля.  Национальной  гвардии  приказывается
арестовать их."

   Обратите внимание, именно из этого будет  исходить  политика  1791  года,
этим будет определяться конец Национального собрания.
   Раз король необходим Франции, раз его нужно вернуть, надо, чтобы  он  был
похищен, а не бежал, спасаясь.
   Все это не убедило Лафайета, и, посылая Ромефа вдогон, он посоветовал ему
не торопиться. Молодой адъютант,  дабы  с  полной  уверенностью  не  нагнать
короля, поехал не по той дороге, по которой следовал Людовик XVI.
   К сожалению, на той королевской дороге оказался Бийо.
   Когда новость дошла до Национального собрания, оно пришло в  ужас.  И  то
сказать, уезжая, король оставил весьма грозное письмо, в котором весьма ясно
давал понять, что  уезжает  на  соединение  с  врагом  и  возвратится,  дабы
образумить французов.
   Роялисты тут же подняли голову и заговорили крайне  решительно.  Один  из
них, кажется Сюло, писал:

   "Все те, кто надеется получить амнистию, которую мы предлагаем  от  имени
принца Конде нашим врагам, до августа могут записаться  в  наших  бюро.  Для
удобства публики мы будем вести полторы тысячи регистрационных книг."

   Больше всех перепугался Робеспьер. В три  часа  заседание  Собрания  было
прервано до пяти, и он кин