ела противника.
   Правда, молодой человек, поднявшись на  две-три  ступени  крыльца  вверх,
приготовился остановить Картуша, если  слов  или  взгляда  незнакомца  будет
недостаточно.
   Пес повел головой влево и вправо, словно желая  убедиться,  что  человек,
возбудивший в нем, казалось, непримиримую ненависть, в  самом  деле  остался
безо  всякой  защиты.  Затем,  видя,  что  человек  один  и  безоружен,   он
неторопливо  вылез  из  своей  конуры,  похожий  более  на  змею,   чем   на
четвероногое, и, внезапно бросившись вперед, одним прыжком  преодолел  треть
расстояния, отделявшего его от недруга.
   Тут Мирабо скрестил руки на груди и властным взглядом, который  уподоблял
его на трибуне Юпитеру-Громовержцу, уставился прямо в глаза зверю.
   Одновременно  все  электричество,  содержавшееся  в  столь  мощном  теле,
прихлынуло, казалось, к его лбу. Волосы его встали дыбом, как львиная грива.
И если бы вместо раннего вечера, когда солнце хоть и клонится к  закату,  но
еще светит, на дворе  уже  стояла  ночь,  каждый  волос  у  него  на  голове
наверняка заискрился бы.
   Пес резко остановился и посмотрел на человека.
   Мирабо нагнулся, взял пригоршню песка и бросил ему в морду.
   Пес зарычал и сделал еще один скачок, на три или четыре шага приблизивший
его к недругу. Но тот также пошел навстречу псу.
   На мгновение зверь замер, как высеченный из гранита пес охотника  Кефала;
но Мирабо все наступал на него, и  обеспокоенный  пес,  казалось,  колебался
между гневом и страхом: глаза и клыки его угрожали, но он присел  на  задние
лапы. Наконец  Мирабо  поднял  руку  властным  жестом,  который  всегда  так
удавался ему на трибуне,  когда  он  бросал  в  лицо  врагам  саркастические
оскорбительные или язвительные слова, и побежденный пес задрожал всем  телом
и отступил, оглядываясь в поисках пути  к  бегству,  а  затем  повернулся  и
бросился к себе в конуру.
   Мирабо высоко  поднял  голову,  гордый  и  радостный,  словно  победитель
Истмийских игр.
   - Ну,  доктор,  -  сказал  он,  -  господин  Мирабо,  мой  отец,  недаром
говаривал, что собаки - прямые кандидаты в люди.  Вы  видите  этого  наглого
труса; теперь он будет угодлив, как человек.
   И, опустив руку, он повелительным тоном произнес:
   - Сюда, Картуш, ко мне!
   Пес поколебался; но Мирабо сделал нетерпеливый жест, и пес снова  высунул
голову из конуры, вылез, не отрывая взгляда от глаз Мирабо, преодолел  таким
образом все пространство, отделявшее его от победителя, а очутившись  у  его
ног, тихо и робко поднял голову и  кончиком  трепещущего  языка  лизнул  ему
пальцы.
   - Хорошо, - сказал Мирабо, - пошел в будку.
   Он махнул рукой, и пес вернулся в конуру.
   Молодой человек так и стоял на крыльце, вне себя от страха  и  удивления.
Мирабо повернулся к Жильберу и сказал:
   - Знаете, дорогой доктор, о чем я думал, выполняя свою безумную  прихоть,
свидетелем которой вы сейчас были?
   - Нет, но скажите, ведь вы же не просто хотели попытать судьбу, не правда
ли?
   - Я думал о недоброй памяти ночи с  пятого  на  шестое  октября.  Доктор,
доктор, я пожертвовал бы половиной отпущенного мне срока жизни, чтобы король
Людовик Шестнадцатый видел, как  этот  пес  бросился  на  меня,  вернулся  в
конуру, а потом подошел лизнуть мне руку.
   Затем, обращаясь к молодому человеку, он добавил:
   - Не правда ли, сударь, вы простите мне, что я осадил Картуша? А  теперь,
коль скоро вы готовы показать нам дом Друга людей, пойдемте его осматривать.
   Молодой человек посторонился, пропуская Мирабо, который, впрочем, судя по
всему,  не  слишком-то  нуждался  в  провожатом  и  знал  дом  не  хуже  его
обитателей.
   Не задержавшись в первом этаже, он поспешно стал подниматься по  лестнице
с чугунными перилами весьма искусной работы.
   - Сюда, доктор, сюда, - сказал он.
   И впрямь, Мирабо с присущим ему  одушевлением,  с  привычкой  повелевать,
заложенной в его характере,  мгновенно  превратился  из  зрителя  в  главное
действующее лицо, из простого посетителя в хозяина дома.
   Жильбер последовал за ним.
   Тем   временем   молодой    человек    позвал    отца,    человека    лет
пятидесяти-пятидесяти пяти, и сестер, девушек пятнадцати и восемнадцати лет,
и сообщил им о том, какой странный гость их посетил.
   Покуда он передавал им историю укрощения Картуша,  Мирабо  демонстрировал
Жильберу рабочий кабинет, спальню и гостиную маркиза де Мирабо, а  поскольку
каждая комната  пробуждала  в  нем  воспоминания,  Мирабо  с  присущими  ему
обаянием и пылом рассказывал историю за историей.
   Владелец и его семья  с  величайшим  вниманием  слушали  этого  чичероне,
открывавшего им летопись их собственного дома, и старались не пропустить  ни
слова, ни жеста.
   Когда верхние покои были осмотрены, на аржантейской  церкви  уже  пробило
семь часов,  и  Мирабо,  опасаясь,  по-видимому,  не  успеть  выполнить  все
задуманное, предложил Жильберу спуститься не мешкая; сам  он  подал  пример,
торопливо перешагнув через четыре первые ступеньки.
   - Сударь, - обратился к нему владелец дома, - вы знаете столько историй о
маркизе Мирабо и его прославленном сыне, что, сдается мне, вы могли бы, если
бы только захотели, рассказать про  эти  первые  четыре  ступеньки  историю,
ничуть не менее примечательную, чем остальные.
   Мирабо помедлил и улыбнулся.
   - Вы правы, - сказал он, - но об этой истории я собирался умолчать.
   - Почему же, граф? - спросил доктор.
   -  Ей-Богу,  судите  сами.  Выйдя  из  Венсенской   башни,   где   провел
восемнадцать месяцев, Мирабо, который был вдвое  старше  блудного  сына,  но
нисколько не ожидал, что от радости при  его  возвращении  домашние  заколют
упитанного тельца, решил потребовать, чтобы ему отдали положенное по закону.
То, что Мирабо был оказан дурной  прием  в  родительском  доме,  имело  свои
причины: во-первых,  он  выбрался  из  Венсенского  замка  вопреки  маркизу;
во-вторых, явился в дом, чтобы требовать денег. И  вот  маркиз,  поглощенный
отделкой очередного филантропического труда,  при  виде  сына  вскочил,  при
первых же словах, которые тот произнес, схватил свою трость  и,  как  только
послышалось слово .деньги., бросился на сына. Граф знал своего отца, но  все
же надеялся, что в тридцать семь лет ему не может грозить наказание, которое
ему сулил отец.  Граф  признал  свою  ошибку,  когда  на  плечи  ему  градом
обрушились удары трости.
   - Как! Удары трости? - переспросил Жильбер.
   - Да, самые настоящие добрые  удары  трости.  Не  такие,  что  раздают  и
получают в "Комеди Франсез. в пьесах Мольера, но ощутимые  удары,  способные
проломить голову и перебить руки.
   - И как поступил граф де Мирабо? - спросил Жильбер.
   - Черт возьми! Он поступил как  Гораций  в  первом  бою:  он  ударился  в
бегство. К сожалению, в отличие от Горация у него не было щита; иначе вместо
того, чтобы его бросить, подобно певцу Лидии, он воспользовался бы им, чтобы
укрыться от побоев, но за неимением щита он кубарем промахнул первые  четыре
ступеньки этой лестницы, вот так, как я сейчас, а может,  и  еще  проворнее.
Остановившись на этом месте, он  обернулся  и,  подняв  собственную  трость,
обратился к отцу: "Стойте, сударь, четыре ступени - это предел родства!." Не
слишком удачный каламбур, но тем не менее  он  остановил  нашего  филантропа
лучше, чем самый серьезный довод. "Ах, сказал он, - какая жалость,  что  наш
бальи умер! Я пересказал бы ему в письме вашу остроту." Мирабо, -  продолжал
рассказчик, -  был  превосходный  стратег:  он  не  мог  не  воспользоваться
открывшимся ему путем к отступлению.  Он  спустился  по  остальным  ступеням
почти так же стремительно, как по  первым  четырем,  и,  к  великому  своему
сожалению, никогда больше не возвращался в этот дом. Ну и плут этот граф  до
Мирабо, не правда ли, доктор?
   - О сударь, - возразил молодой человек, приблизившись к Мирабо с умоляюще
сложенными руками и словно испрашивая прощения у гостя за то, что  никак  не
может с ним согласиться, - это воистину великий человек!
   Мирабо глянул молодому человеку прямо в лицо.
   - Вот как? - протянул он. - Значит, есть люди, которые  придерживаются  о
графе де Мирабо такого мнения?
   - Да, сударь, - отозвался молодой человек, - и я первый так думаю, хоть и
боюсь, что это вам не по вкусу.
   - Ну, - со смехом подхватил Мирабо, - в этом доме,  молодой  человек,  не
следует высказывать вслух такие мысли, а то как бы стены не  обрушились  вам
на голову.
   Потом, почтительно поклонившись старику и учтиво  -  обеим  девушкам,  он
пересек сад и дружески помахал рукой Картушу, а пес ответил ему бурчанием, в
котором покорство заглушало остатки злобы.
   Жильбер  последовал  за  Мирабо;  тот  велел  кучеру  ехать  в  город   и
остановиться перед церковью.
   Но на первом же углу он остановил  карету,  извлек  из  кармана  визитную
карточку и сказал слуге:
   - Тайч, передайте от моего имени эту карточку молодому человеку,  который
не разделяет моего мнения о господине де Мирабо.
   И со вздохом добавил:
   - Да, доктор, этот человек еще не прочел "Великого предательства Мирабо."
   Вернулся Тайч.
   Его сопровождал молодой человек.
   - О господин граф, - сказал он с нескрываемым восхищением в голосе, прошу
у вас о чести, в которой вы не отказали Картушу: позвольте  поцеловать  вашу
руку.
   Мирабо распахнул объятия и прижал юношу к груди.
   - Господин граф, - сказал тот, - меня зовут Морне. Если у вас будет нужда
в человеке, который готов за вас умереть, вспомните обо мне.
   На глаза Мирабо навернулись слезы.
   - Доктор, - сказал он, - вот такие люди придут нам на  смену.  И  клянусь
честью, сдается мне, они будут лучше нас!

Глава 2

ЖЕНЩИНА, ПОХОЖАЯ НА КОРОЛЕВУ

   Карета остановилась у входа в аржантейскую церковь.
   - Я говорил вам, что никогда не возвращался в Аржантей с того дня,  когда
мой отец выгнал меня из дому ударами трости; но я ошибся, я вернулся сюда  в
тот день, когда сопровождал его тело в эту церковь.
   И Мирабо вышел из кареты, обнажил голову и, со шляпой в  руке,  медленной
торжественной поступью вошел в церковь.
   Душа  этого  странного  человека  вмещала  в  себя  столь  противоречивые
чувства, что иногда он испытывал тягу к религии, и это в  эпоху,  когда  все
были философами, а  некоторые  доводили  свою  приверженность  философии  до
атеизма.
   Жильбер следовал за ним на расстоянии нескольких шагов.  Он  увидел,  как
Мирабо прошел через  всю  церковь  и  совсем  близко  от  алтаря  Богоматери
прислонился к массивной колонне с романской капителью, на которой  виднелась
дата: XII век.
   Мирабо  склонил  голову,  и  глаза  его   вперились   в   черную   плиту,
располагавшуюся в самом центре часовни.
   Доктору захотелось понять, чем были настолько поглощены мысли Мирабо;  он
проследил глазами направление его взгляда и обнаружил надпись. Вот она:

   ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ
   Франсуаза  де  Кастеллан,  маркиза  де  Мирабо,  образец  благочестия   и
добродетели, счастливая супруга, счастливая мать.
   Родилась в Дофине в 1685 году; умерла в Париже в 1769 году.
   Похоронена в Сен-Сюльпис, затем ее прах перенесен сюда, дабы упокоиться в
одной могиле с ее достойным сыном, Виктором де Рикети, маркизом  де  Мирабо,
получившим прозвание Друг людей; он родился в Пертюи, в Провансе, 4  октября
1715 года, умер в Аржантее 11 июля 1789 года.
   Молите Господа за упокой их душ.

   Культ смерти - столь могущественная религия, что доктор  Жильбер  на  миг
склонил голову  и  напряг  память  в  поисках  какой-нибудь  молитвы,  желая
последовать  призыву,  с  которым  обращалось  к  каждому  христианину   это
надгробие.
   Но если в далеком детстве Жильбер и умел говорить  на  языке  смирения  и
веры - предположение  весьма  сомнительное!  -  то  сомнение,  эта  гангрена
нынешнего века, давно уже стерло из его памяти  все  молитвы  до  последнего
слова и на освободившемся месте вписало свои софизмы и парадоксы.
   Сердце его было холодно, уста - немы; он поднял взгляд и увидал, как  две
слезы бегут по властному лицу  Мирабо,  на  котором  страсти  оставили  свои
следы, как извержение оставляет лаву на склонах вулкана.
   Слезы Мирабо пробудили в душе у Жильбера странное  волнение.  Он  подошел
пожать ему руку.
   Мирабо понял.
   Будь эти слезы пролиты по отцу, который заключил сына в тюрьму,  мучил  и
терзал его, это было бы необъяснимо или банально.
   Итак,   он   поспешил   открыть   Жильберу   истинную    причину    своей
чувствительности.
   - Эта Франсуаза де Кастеллан, матушка моего отца, была достойная женщина,
-  сказал  он.  -  Все  считали  меня  отталкивающе  безобразным;  она  одна
довольствовалась тем, что объявляла меня некрасивым; все меня ненавидели,  а
она меня почти любила! Но превыше всего на  свете  она  любила  собственного
сына. И вот, как видите, любезный Жильбер, я их соединил. А с  кем  соединят
меня? Чьи кости будут покоиться рядом с моими? У меня нет даже пса,  который
бы меня любил!
   И он горько рассмеялся.
   - Сударь, - произнес чей-то жесткий,  проникнутый  упреком  голос,  такие
голоса бывают только у ханжей, - в церкви негоже смеяться!
   Мирабо обратил к говорившему залитое слезами лицо и  увидел  перед  собой
священника.
   - Сударь, - мягко спросил он, - вы священник в этой часовне?
   - Да. Что вам от меня угодно?
   - В вашем приходе много бедняков?
   - Больше, чем людей, готовых уделить им подаяние.
   - А известны ли вам люди, у которых милосердное  сердце,  которым  присущ
человеколюбивый образ мыслей?
   Священник расхохотался.
   - Сударь, - заметил Мирабо, - по-моему, вы не так давно оказали мне честь
напомнить, что смеяться в церкви не принято.
   - Сударь, - парировал уязвленный священник, - вы что  же,  намерены  меня
учить?
   - Нет, сударь, но я намерен вам  доказать,  что  люди,  почитающие  своим
долгом прийти на помощь ближнему, не так редки, как вы полагаете.  Так  вот,
сударь, по всей вероятности, я буду жить в замке Маре. И каждый  мастеровой,
не имеющий работы, найдет там и занятия, и  плату;  каждый  голодный  старик
найдет хлеб; каждый больной, какие бы политические убеждения  и  религиозные
принципы он ни  исповедывал,  найдет  подмогу,  и  прямо  с  нынешнего  дня,
господин кюре, я открываю вам с этой целью кредит в тысячу франков в месяц.
   И, вырвав листок из записной книжки, он написал на нем карандашом:

   "Чек па получение суммы в двенадцать тысяч франков, каковую я  передаю  в
распоряжение г-на аржантейского кюре из расчета одна тысяча франков в месяц,
кои он употребит на добрые дела, начиная со дня моего переезда в замок Маре.
   Составлен в церкви Аржантея и подписан на алтаре Богоматери.
   Мирабо-младший"

   И впрямь, Мирабо составил и подписал этот вексель на алтаре Богоматери.
   Составив и подписав вексель, он вручил его кюре, который изумился еще  до
того, как увидел подпись, а когда увидел, изумился еще больше.
   Затем Мирабо вышел из церкви, сделав доктору Жильберу знак  следовать  за
ним.
   Они вернулись в карету.
   Хотя Мирабо и пробыл в Аржантее  совсем  недолго,  а  все  же  походя  он
оставил по себе два воспоминания, которым суждено  было  распространиться  и
перейти к потомству.
   Некоторым натурам присуще такое свойство: куда  бы  они  ни  явились,  их
появление становится событием.
   Таков Кадм, посеявший воинов в Фиванскую землю.
   Таков Геракл, на виду у всего мира исполнивший свои двенадцать подвигов.
   Еще и поныне - хотя Мирабо вот уже шестьдесят  лет  как  умер,  -  еще  и
поныне, коль скоро вы остановитесь в Аржантее в  тех  самых  описанных  нами
двух местах, где  остановился  Мирабо,  то,  если  только  дом  не  окажется
необитаемым, а церковь пустой, вам непременно попадется кто-нибудь,  кто  во
всех подробностях, словно это было вчера, расскажет о событиях,  которые  мы
только что вам изобразили.
   Карета до конца проехала по главной улице; потом, миновав  Аржантей,  она
покатила по безонской дороге. Не успели путники проехать  сотню  шагов,  как
Мирабо заметил по правую руку парк с густыми кронами деревьев, меж  которыми
виднелись шиферные крыши замка и примыкавших к нему служб.
   Это был замок Маре.
   Справа от дороги, по которой следовала карета, перед поворотом на  аллею,
ведшую от этой дороги к решетке замка, виднелась убогая хижина.
   У порога хижины на деревянной скамье сидела женщина, на руках она держала
бледного, тщедушного, снедаемого лихорадкой ребенка.
   Мать баюкала этот полутруп, подняв глаза к небу и заливаясь слезами.
   Она обращалась к тому, к кому обращаются, когда ничего более не  ждут  от
людей.
   Мирабо издали заприметил это печальное зрелище.
   - Доктор, - обратился он к Жильберу, - я суеверен, как древние: если  это
дитя умрет, я откажусь от замка Маре. Смотрите, это касается вас.
   И он остановил карету перед хижиной.
   - Доктор, - продолжал он, - у меня остается не больше двадцати  минут  до
наступления темноты, чтобы посетить замок, поэтому оставляю  вас  здесь;  вы
догоните меня и скажете, есть ли у вас надежда спасти дитя. Потом,  обратясь
к матери, он добавил: - Добрая женщина, вот этот господин  -  великий  врач;
благодарите Провидение, пославшее его вам: он попытается спасти ваше дитя.
   Женщина не понимала, наяву это происходит или во сне. Она  встала,  держа
на руках ребенка, и залепетала слова благодарности.
   Жильбер вышел из кареты.
   Карета покатила дальше. Спустя пять минут Тайч звонил у решетки замка.
   Некоторое время было не видно ни души. Наконец, пришел человек, в котором
по платью нетрудно было распознать садовника, и открыл им.
   Мирабо первым делом осведомился, в каком состоянии находится замок.
   Замок был вполне пригоден для жилья, по крайней мере если  верить  словам
садовника; впрочем, на первый взгляд было похоже, что так оно и есть.
   Он принадлежал к домену аббатства Сен-Дени, будучи центром  аржантейского
приорства, и теперь, вследствие ряда декретов о  собственности  духовенства,
был пущен на продажу.
   Как мы уже сказали, Мирабо знал этот замок, но ему никогда не  доводилось
осматривать его столь внимательно,  как  он  имел  возможность  сделать  это
теперь.
   Когда решетку отперли, он очутился в первом дворе,  имевшем  форму  почти
правильного квадрата. Справа располагался флигелек, в котором жил  садовник,
слева - другой, отделанный  с  таким  кокетством,  что  возникало  сомнение,
впрямь ли эти здания - родные братья.
   И тем не менее это был его родной брат; однако благодаря  убранству  этот
мещанский домик выглядел почти аристократически: гигантские  розовые  кусты,
усыпанные цветами, одели его пестрым нарядом, а виноградник оплел  наподобие
зеленого пояса. Все окна прятались за занавесями из гвоздик,  гелиотропов  и
фуксий, которые густыми ветвями и  пышными  цветами  загораживали  жилье  от
солнечных лучей и нескромных взглядов;  к  домику  прилегал  небольшой  сад,
сплошные лилии, кактусы и нарциссы, -  издали  его  можно  было  принять  за
ковер, вышитый руками Пенелопы; цветник тянулся вдоль всего первого двора, а
напротив него росли великолепные вязы и гигантская плакучая ива.
   Мы уже упоминали о страсти Мирабо к цветам. Видя этот утопавший  в  розах
флигель, этот очаровательный сад, окружавший,  казалось,  жилище  Флоры,  он
радостно вскрикнул.
   - Скажите, друг мой, - обратился он к садовнику, - а  вот  этот  павильон
тоже сдается или продается?
   - Разумеется, сударь, - отвечал тот, - ведь он относится к замку, а замок
предназначен к продаже  или  сдаче  внаем.  Правда,  сейчас  там  живут,  но
поскольку арендный договор отсутствует, то, ежели, сударь, вы оставите замок
за собой, вы сможете отказать лицу, живущему там теперь.
   - Вот как! И что это за лицо? - спросил Мирабо.
   - Одна дама.
   - Молодая?
   - Лет тридцати-тридцати пяти.
   - Хороша собой?
   - Очень.
   - Ладно, - сказал Мирабо, -  посмотрим;  красивая  сосе