кольку лекцию вы  завершили,  я
жду совета."
   - Но подобные советы, ваше величество, если вы, конечно, не откажетесь им
следовать, могут дать не только мертвые, но и живые.
   - Мертвые ли, живые, пусть их выскажут все, кто способен. Ведь если совет
хорош, почему бы им не воспользоваться?
   - Боже мой, ваше величество! И мертвые, и живые  вам  дадут  только  один
совет.
   - Какой же?
   - Добиться любви народа.
   - Вы думаете, добиться любви вашего народа так уж легко?
   - Ваше величество, этот народ в гораздо большей степени ваш, чем мой.
   И вот доказательство: после вашего приезда во Францию этот  народ  обожал
вас.
   - Ах, сударь, вы говорите о такой ненадежной вещи, как популярность.
   - Ваше величество! Ваше величество! - воскликнул Барнав.  -  Уж  если  я,
никому не ведомый, вышедший из безвестности, сумел  добиться  ее,  то  сколь
просто было бы вам сохранить ее, а еще легче завоевать  вновь!  Но  вы,  все
более воодушевляясь, продолжал Барнав, -  кому  вы  доверили  защиту  своего
дела, самого высокого и святого, - дело защиты монархии? Чьи уста, чьи  руки
защищали его? Да где видано подобное непонимание,  какое  нынче  время,  где
видано подобное забвение духа Франции! Вот, к примеру, я... ведь  я  упросил
послать меня встречать вас с одной-единственной целью.  О  Господи,  сколько
раз я был готов пойти к вам и предложить себя... посвятить себя...
   - Тс-с! - прервала его королева. - Сюда идут. Мы еще  поговорим  с  вами,
господин Барнав, я готова принять вас, выслушать и следовать вашим советам.
   - О, ваше величество! - восторженно вскричал Барнав.
   - Тс-с! - повторила королева.
   - Ваше величество, кушать подано! - объявил, появившись в дверях,  слуга,
чьи шаги прервали их разговор.
   Королева и Барнав направились в столовую. Король вошел туда через  другую
дверь; пока королева разговаривала с Барнавом, он беседовал  с  Петионом,  и
теперь вид у него был весьма оживленный.
   Оба королевских телохранителя стояли у стола, как бы настаивая тем  самым
на своей привилегии прислуживать их величествам.
   Шарни стоял вдали, укрывшись в нише окна. Король огляделся  и,  пользуясь
тем, что, кроме  его  семьи,  обоих  телохранителей  и  графа,  никого  нет,
обратился к ним:
   - Господа, после ужина мне нужно поговорить с вами. Я  прошу  вас  пройти
вместе со мной в мои покои.
   Трое офицеров поклонились.
   Ужин начался, как обычно.
   Но хотя королевское семейство восседало за столом в Мо у одного из первых
епископов королевства, сервировка и еда были настолько же  плохи,  насколько
прекрасны они были в Шато-Тьерри, где король и его спутники отобедали.
   Как всегда, аппетит у короля был превосходный, и ел он много, несмотря на
то что стол был скверный. Королева же съела только два сырых яйца.
   Еще со вчерашнего дня немножко прихворнувший дофин просил земляники,  но,
увы, бедный мальчик не понимал, что прошли те времена, когда предупреждалось
любое его желание. Со вчерашнего дня все,  к  кому  он  обращался,  отвечали
либо: "Нету земляники., либо: "Не смогли найти."
   И вдруг по  пути  он  увидел,  как  деревенские  ребята  едят  землянику,
букетики которой они собрали в лесу.
   Вот тогда-то он позавидовал белобрысым, краснощеким  крестьянским  детям,
которым не надо просить земляники: когда захотят, они  могут  сами  пойти  и
набрать ее; ведь они знают полянки, где она растет, точно так же  как  птицы
знают поля, где цветут сурепка и конопля.
   Королева была очень огорчена тем, что не может исполнить желание сына, и,
когда дофин, отказавшись  от  всего,  что  ему  предлагали,  вновь  попросил
земляники, на глазах бедной матери выступили слезы.
   Она поискала взглядом, к кому бы обратиться, и  заметила  Шарни,  который
молча стоял в нише окна.
   Королева позвала его знаком, потом еще и еще раз, но Шарни, погруженный в
свои мысли, даже не заметил этого.
   Тогда голосом, охрипшим от волнения, королева окликнула:
   - Граф де Шарни!
   Шарни вздрогнул, словно его внезапно вырвали из сна, и собрался подойти к
королеве, как вдруг отворилась дверь и появился Барнав с тарелкой земляники.
   - Государыня, прошу простить меня, - произнес он, -  за  то,  что  я  так
вхожу, и король, надеюсь, тоже простит меня, но сегодня днем я  неоднократно
слышал, как дофин просил земляники. Эту  тарелку  я  обнаружил  на  столе  у
епископа, взял ее и принес сюда.
   Шарни в это время шел к столу, но королева даже не дала ему подойти.
   - Благодарю вас, граф, - бросила она.  -Господин  Барнав  угадал,  что  я
хотела, и больше мне ничего не нужно.
   Шарни поклонился и, не промолвив ни слова, вернулся на прежнее место.
   - Спасибо, мой друг Барнав, - поблагодарил дофин.
   - Господин Барнав, - сказал король, - наш ужин не слишком хорош, но, если
вы согласитесь разделить его с нами, мы с королевой будем рады.
   - Государь, - ответил Барнав, - приглашение короля - это приказ. Где ваше
величество определит мне место?
   - Между королевой и дофином, - сказал король.
   Барнав уселся, не помня себя от любви и гордости.
   Шарни наблюдал за этой сценой, но ревность даже не царапнула его  сердце.
Он лишь тихо промолвил, глядя  на  этого  мотылька,  который  так  стремился
сгореть в пламени королевской власти:
   - Вот и еще один рвется к  гибели.  А  жаль,  этот  стоит  большего,  чем
остальные.
   Но тут же, вернувшись к своим неизбывным мыслям, Шарни прошептал: Письмо!
Письмо! Но что же в нем может быть?

Глава 9

ГОЛГОФА

   После ужина трое офицеров поднялись в комнату короля.
   Принцесса, дофин и г-жа де Турзель были в своей комнате; король, королева
и Мадам Елизавета ждали офицеров.
   Едва они вошли, король сказал:
   - Господин де Шарни, будьте добры, закройте двери,  чтобы  нас  никто  не
побеспокоил, мне нужно сообщить вам нечто крайне  важное.  Вчера  в  Дормане
господин Петион предложил мне, чтобы вы переоделись и он устроит вам  побег,
но королева и я, опасаясь, что это предложение может  оказаться  ловушкой  и
вас хотят удалить от нас, чтобы тут же расправиться  с  вами,  либо  предать
где-нибудь в провинции военному суду, который приговорит вас к расстрелу, не
дав даже права на обжалование приговора, так вот, королева и я, мы взяли  на
себя ответственность и отвергли это предложение.
   Однако сегодня господин Петион снова повторил его,  дав  слово  депутата,
что с вами ничего не произойдет, и я счел себя обязанным сообщить вам,  чего
он опасается и что предлагает.
   - Государь, - прервал его Шарни, - прежде чем ваше величество  продолжит,
позвольте мне - и здесь я выступаю не только от  своего  имени,  но,  думаю,
выражаю и мнение этих господ, - позвольте мне спросить,  обещает  ли  король
удостоить нас некой милости?
   - Господа, - отвечал Людовик XVI, - храня верность королеве и мне, вы три
дня рискуете жизнью; все эти  три  дня  ежеминутно  вам  грозит  жесточайшая
смерть,  ежеминутно  вы  делите  с  нами  позор,  которым   нас   покрывают,
оскорбления, которыми нас осыпают. Господа, вы имеете  право  не  просить  о
милости,  а  высказать  ваше  желание,  и  если  оно  не  будет   немедленно
удовлетворено, значит, оно выходит за пределы моих и королевы возможностей.
   - В таком случае, государь,  -  продолжил  Шарни,  -  мы  покорнейше,  но
настоятельно  просим  ваше  величество,  каковы  бы  ни  были   предложения,
сделанные касательно нас господами депутатами, оставить нам свободу  принять
их или отвергнуть.
   - Даю вам слово, господа, - объявил король, - оставить вам свободу выбора
и не оказывать на вас никакого давления. Как вы решите, так и будет.
   - Государь, мы с благодарностью слушаем вас, - сказал Шарни.
   Королева с удивлением взглянула  на  Шарни;  она  не  могла  понять,  как
сочетается в нем подмеченная ею все  возрастающая  безучастность  с  упорным
стремлением ни на миг не уклоняться от того, что он считал своим долгом.
   Но объяснения она найти не смогла и позволила королю продолжить беседу.
   - Теперь, когда свобода выбора сохранена за вами, послушайте  собственные
слова господина Петиона: "Государь, как только вы въедете в  Париж,  никаких
гарантий безопасности для трех офицеров, которые сопровождают вас, не будет.
Ни я, ни господин Барнав, ни господин де Латур-Мобур не можем обещать спасти
этих людей, даже с риском для своей жизни:  они  уже  заранее  приносятся  в
жертву народу."
   Шарни  взглянул  на  своих  товарищей,   оба   ответили   чуть   заметной
презрительной улыбкой.
   - И что же дальше, государь? - осведомился Шарни.
   - Вот что предложил мне господин Петион, - сообщил король, -  он  снабдит
вас мундирами национальных гвардейцев,  откроет  перед  вами  сегодня  ночью
ворота епископства и позволит вам бежать.
   Шарни  взглядом  спросил  обоих  офицеров,  но   ответом   была   та   же
презрительная улыбка.
   - Государь, - вновь обратился Шарни к королю, - мы посвятили  свои  жизни
вашим величествам, ваши  величества  соблаговолили  принять  от  нас  клятву
верности, и нам стократ легче умереть за вас, чем вас бросить. Мы просим  от
вас единственной  милости:  и  завтра  относиться  к  нам  так  же,  как  вы
относились к нам вчера. Ничего больше мы не хотим. Из всего вашего двора, из
всей вашей армии, из всей вашей гвардии у вас остались только три  преданных
сердца, так не лишайте же их единственной чести, которой они  домогаются,  -
быть верными вам до конца.
   - Хорошо, господа, - вступила королева, - мы согласны, но поймите, с этой
минуты все у нас должно быть общим, отныне для нас вы не слуги,  но  друзья,
братья. Я не спрашиваю ваши имена, я их  знаю,  но,  -  и  она  вытащила  из
кармана записную книжку, - но  назовите  мне  имена  ваших  отцов,  матерей,
братьев и сестер. Может случиться так, что мы потеряем вас, а сами останемся
живы. Тогда я сообщу этим дорогим вам людям о постигшем их горе и постараюсь
облегчить им его, насколько это будет в  нашей  власти.  Итак,  господин  де
Мальден,  итак,  господин  де  Валори,  смело  говорите,   кого   из   своих
родственников и друзей вы рекомендуете нам в случае смерти, ведь мы все  так
близки к ней, что нет смысла играть словами.
   Г-н де Мальден назвал свою мать,  немощную  старую  даму,  проживающую  в
маленьком поместье около Блуа; г-н де Валори  -  сироту-сестру,  которую  он
отдал на воспитание в монастырь в Суасоне.
   Да, у этих дворян были мужественные, отважные сердца, и,  тем  не  менее,
пока королева записывала имена и адреса г-жи де Мальден и  м-ль  де  Валори,
оба они безуспешно боролись с навернувшимися слезами.
   Королеве тоже пришлось прерваться, вынуть из кармана платок и  промокнуть
глаза.
   Записав адреса, она обратилась к Шарни:
   - Увы, граф, я знаю, вам некого мне порекомендовать. Ваши отец и  матушка
умерли, а оба брата...
   У королевы пресекся голос.
   - Да, государыня, оба моих брата  имели  счастье  отдать  жизнь  за  ваше
величество, - сказал Шарни, - но у  второго  остался  ребенок,  которого  он
поручил моим заботам в своего рода завещании, найденном мною на  его  трупе.
Его мать он похитил, и семья этой девушки никогда ее не простит. Пока я буду
жив, этот ребенок ни  в  чем  не  будет  нуждаться,  но  ваше  величество  с
поразительным мужеством только что сказали, что все мы на волосок от гибели,
и, если смерть поразит меня, несчастная девушка и ее ребенок  останутся  без
средств. Соблаговолите, государыня, записать имя этой бедной  крестьянки  и,
если  я,  как  оба  моих  брата,  буду  иметь  счастье  погибнуть  за  моего
августейшего повелителя и благородную повелительницу, пролейте свои  щедроты
на Катрин Бийо и ее ребенка. Они оба живут в деревушке Виль-д'Авре.
   Надо полагать, королева представила себе Шарни, умирающего, подобно  двум
его братьям, и эта картина, видимо, показалась ей столь  страшной,  что  она
сдавленно вскрикнула, выронила записную книжку и,  пошатнувшись,  рухнула  в
кресло.
   Оба гвардейца бросились к ней, а Шарни поднял книжку, вписал туда  имя  и
адрес Катрин Бийо и положил книжку на камин.
   Королева собралась с силами и взяла себя в руки. Молодые  люди,  понимая,
что после таких переживаний ей  нужно  остаться  одной,  отступили  на  шаг,
намереваясь откланяться.
   Но она протянула им руку и сказала:
   - Господа, надеюсь, вы не покинете меня, не поцеловав мне руку?
   Оба гвардейца подошли к руке в том же порядке, в каком называли  имена  и
адреса своих близких: сперва г-н де Мальден, а затем г-н де Валори.
   Шарни подошел последним. Рука королевы трепетала в ожидании его  поцелуя,
ради которого, вне всяких сомнений, и было затеяно все это.
   Но едва граф, державший у  сердца  письмо  Андре,  прикоснулся  губами  к
прекрасной руке Марии Антуанетты, его пронзило ощущение, что  этим  поцелуем
он совершает некое святотатство.
   Мария Антуанетта испустила вздох, похожий на стон; этот поцелуй  позволил
ей понять, как с каждым днем, с каждым часом, мы даже сказали бы,  с  каждой
минутой растет пропасть между нею и ее возлюбленным.
   Назавтра перед отъездом гг. де Латур-Мобур и Барнав, очевидно не  зная  о
разговоре, который произошел вчера между королем и  тремя  офицерами,  вновь
стали настаивать, чтобы они переоделись в  национальных  гвардейцев,  но  те
отказались, заявив, что их место на козлах королевской кареты и что никакого
другого мундира, кроме пожалованного им королем, они не наденут.
   Тогда Барнав велел прикрепить к козлам справа и слева две доски, чтобы на
них сели по гренадеру и хоть как-то защищали несгибаемых слуг короля.
   В десять утра берлина выехала из  Мо  и  покатила  в  Париж,  где  король
отсутствовал уже пять дней.
   Пять дней! О, какая безмерная бездна разверзлась за эти пять дней!
   Не успела карета проехать и лье, а ее уже окружала  чудовищная  толпа,  и
выглядела она куда грознее, чем когда бы то ни было.
   Сюда сошлись все, кто жил в окрестностях Парижа. Барнав  хотел  принудить
форейторов перейти  на  рысь,  но  национальная  гвардия  Кле,  ощетинившись
штыками, перегородила дорогу.
   Было бы безумием пытаться прорвать эту  плотину;  даже  королева  поняла,
сколь это опасно, и умолила депутатов не возбуждать еще более ярость народа,
эту страшную бурю, приближение которой уже чувствовалось и громовые  раскаты
которой уже доносились до слуха.
   Вскоре толпа стала настолько многочисленной, что лошади перешли на шаг.
   Жара стояла  небывалая;  казалось,  дышали  уже  не  воздухом,  а  жидким
пламенем.
   Беззастенчивое  любопытство  народа  преследовало  короля   и   королеву,
которые, пытаясь укрыться от него, сидели, сжавшись, по углам.
   Любопытные вскакивали на подножки и просовывали головы  в  берлину;  иные
взбирались на карету, висли на запятках, а кое-кто цеплялся за лошадей.
   Только чудом Шарни и его товарищи остались в живых, хотя смерть  угрожала
им неоднократно.
   Оба гренадера были просто не в состоянии отразить все удары; они просили,
умоляли, даже приказывали от имени  Национального  собрания,  но  голоса  их
терялись в шуме, криках, брани.
   Впереди кареты шагали около двух тысяч человек, за  нею  следовали  более
четырех тысяч.
   По обеим сторонам ее двигалась неисчислимая толпа, и с каждой минутой она
все росла и увеличивалась.
   Чем ближе подъезжали к Парижу, тем сильней становилось ощущение,  что  не
хватает воздуха, словно весь его поглощал гигантский город.
   Карета ползла при тридцатипятиградусной жаре в тучах  пыли,  каждый  атом
которой казался частицей толченого стекла.
   Королева несколько раз  откидывалась  на  спинку  сиденья,  жалуясь,  что
задыхается.
   Около Бурже король  страшно  побледнел,  и  все  решили,  что  он  сейчас
потеряет сознание; он попросил  стакан  вина,  у  него  случилась  сердечная
слабость.
   Малого недоставало,  чтобы  ему  подали,  как  распятому  Христу,  губку,
смоченную в уксусе и желчи. Такое предложение было сделано, но,  к  счастью,
его отвергли.
   Так добрались до Ла-Виллет.
   Здесь сопровождающей толпе пришлось сжаться, и примерно  в  течение  часа
она протискивалась между двумя рядами домов, белые каменные  стены  которых,
отражая солнечные лучи, усиливали тем самым жару.
   Тут были мужчины, женщины, дети. Такого чудовищного скопления  народа  не
было нигде; люди стояли так плотно, что невозможно было пошевелиться.
   Двери, окна, крыши - все было забито любопытными.
   Деревья сгибались под тяжестью этих живых плодов.
   И все встречавшие короля были в шляпах.
   А причина была вот какая: накануне на  парижских  улицах  была  расклеена
следующая афиша:
   Всякий, кто поклонится королю, будет побит палками.
   Всякий, кто оскорбит его, будет повешен.
   Все это было настолько ужасно, что комиссары не решились  проехать  через
улицу   Фобур-Сен-Мартен,   изобилующую   всевозможными   препятствиями,   а
следовательно, опасностями; к тому же после жестокой расправы над Бертье эта
роковая, обагренная кровью улица была вписана в летопись убийств.
   Решено было въезжать в город через Елисейскис поля, и  процессия,  огибая
Париж, вышла на внешнее кольцо бульваров.
   Это означало три лишних часа пытки, и пытка эта была  столь  невыносимой,
что королева стала умолять выбрать  кратчайший,  пусть  даже  более  опасный
путь.
   Дважды она задергивала шторки, но ропот толпы оба раза заставил ее  вновь
раздвинуть их.
   Впрочем, у заставы карету окружил большой отряд гренадеров.
   Многие из них  шагали  у  самых  дверей  берлины,  и  медвежьи  их  шапки
закрывали окна.
   Около шести вечера авангард процессии наконец достиг стен парка Монсо; он
вез с собой  три  пушки,  которые  страшно  грохотали,  катясь  по  неровной
каменной мостовой.
   Авангард состоял из кавалерии и пехоты,  но  ему  было  почти  невозможно
удерживать строй, так как толпа, вклиниваясь в него, постоянно ломала ряды.
   Те, кто увидел его, отхлынули к Елисейским полям; вот уже  в  третий  раз
король въезжал в город через эту роковую заставу.
   В первый раз - после взятия Бастилии.
   Во второй - после событий пятого и шестого октября.
   А теперь он въезжал в третий раз - после бегства в Варенн.
   Весь Париж, узнав, что процессия прибудет по  дороге,  ведущей  из  Нейи,
устремился на Елисейские поля.
   Словом,  подъехав  к  заставе,  король  и  королева   увидели   огромное,
бескрайнее людское море,  молчаливое,  угрюмое  и  угрожающее.  Все  были  в
шляпах.
   Но самым ужасным, во всяком случае, самым мрачным во всем этом  были  две
шеренги национальных гвардейцев, выстроенных от заставы до самого Тюильри  и
держащих в знак траура ружья прикладами вверх.
   То действительно  был  день  безмерного  траура  -  траура  по  монархии,
просуществовавшей семь столетий!
   И карета, медленно катившаяся среди  народной  толпы,  была  погребальной
колесницей, что везла к могиле королевскую власть.
   Увидев длинную  цепь  национальных  гвардейцев,  солдаты,  сопровождавшие
карету, потрясая оружием, закричали:
   - Да здравствует нация!
   Клич этот тотчас же прозвучал вдоль всей цепи от заставы до Тюильри.
   Вырвавшись из-под  деревьев  Елисейских  полей,  крики:  "Да  здравствует
нация!" - сразу же покатились, подобно волнам, в разные стороны -  к  улицам
предместья Руль и к берегу Сены.
   То был клич братства, изданный всей Францией.
   Из этого братства было исключено одно-сдинственное семейство  -  то,  что
хотело бежать из Франции.
   Потребовался целый час, чтобы доехать от заставы до площади Людовика  XV.
Лошади едва тащились, на каждой сидел гренадер.
   За берлиной, в которой ехали король, королева, их дети, Петион и  Барнав,
следовал кабриолет с двумя камеристками королевы и г-ном де Латур-Мобуром, а
за ними двуколка, открытая,  но  затененная  срезанными  ветками,  и  в  ней
находились Друэ, Гийом и Можен, то есть те, кто арестовал  короля  и  оказал
при аресте вооруженную поддержку. Усталость принудила их прибегнуть к  этому
средству пере