ячо  взялся  за
работу; это было для него большим  развлечением;  в  этом  деле  он  мог  бы
превзойти всех, если бы, как уже  доводилось  видеть  читателю,  к  большому
сожалению мэтра Гамена, целая толпа бездельников вроде г-на Тюрго,  г-на  де
Калона и г-на Неккера не отвлекала  его  от  этого  занятия  разговорами  не
только о событиях во Франции, что в крайнем случае еще допускал мэтр  Гамен,
но, что казалось ему вовсе бесполезным, они обсуждали  с  королем  положение
дел в Брабанте, Австрии, Англии, Америке и Испании.
   Теперь читателю должно быть понятно, почему,  увлекшись  работой,  король
Людовик XVI, вместо того чтобы спуститься к генералу де  Лафайету,  попросил
генерала де Лафайета подняться к  нему;  быть  может,  памятуя  о  том,  что
недавно командующий Национальной гвардией имел возможность увидеть  бессилие
монарха, король теперь мечтал отыграться, показав  себя  во  всем  блеске  в
качестве слесаря?
   Камердинер счел неуместным провести  посетителей  в  королевскую  кузницу
через его личные покои по внутренней лестнице; генерал де Лафайет и граф Луи
обошли коридорами королевские покои и поднялись  по  большой  лестнице,  что
значительно удлинило их путь.
   В результате этого отклонения от прямого курса у молодого графа Луи  была
возможность обо всем подумать.
   Вот о чем он думал.
   Как бы ни ликовал он в душе оттого, что королева оказала ему столь теплый
прием, он не мог не заметить, что она его не  ждала.  Венценосная  пленница,
каковой она себя считала, ни одним намеком, ни единым  жестом  не  дала  ему
понять, что знает о его секретной миссии; видимо, она отнюдь не рассчитывала
на него как на избавителя от плена... Это в конце концов вполне совпадало  с
тем, что сказал Шарни о тайне, в которой король  держит  от  всех,  даже  от
королевы, цель возложенной на него миссии.
   Как ни был счастлив граф Луи вновь увидеть королеву, ему  было  очевидно,
что не с ней ему придется разгадывать принесенное им послание.
   Ему предстояло теперь, во время приема у короля, не упустить ни слова, ни
жеста и попытаться уловить только ему понятный знак, который указал  бы  ему
на то, что Людовик XVI  лучше  г-на  де  Лафайета  осведомлен  о  целях  его
путешествия в Париж.
   На пороге кузницы камердинер обернулся и, так как он не знал имени  графа
де Буйе, спросил:
   - Как прикажете доложить?
   - Главнокомандующий Национальной гвардией, - отвечал Лафайет.  -  Я  буду
иметь честь сам представить этого господина его величеству.
   -  Его  превосходительство  главнокомандующий  Национальной  гвардией!  -
доложил камердинер. Король обернулся.
   - Ага! - воскликнул он.  -  Это  вы,  господин  де  Лафайет?  Прошу  меня
извинить за то, что я заставил вас  сюда  подниматься,  однако  как  слесарь
уверяю вас, что вы можете чувствовать себя в этой кузнице,  как  дома.  Один
угольщик говаривал моему предку Генриху Четвертому: "И угольщик в своем доме
- хозяин". Так и я говорю теперь вам, генерал: "Вы - хозяин в доме  слесаря,
как и в доме короля".
   Людовик XVI, как мог заметить читатель, начал разговор почти так же,  как
это сделала Мария-Антуанетта.
   - Государь! - отвечал генерал де Лафайет. - При каких бы  обстоятельствах
мне ни приходилось иметь честь предстать перед королем, на каком бы этаже  и
в каком бы костюме он меня ни принимал, король всегда будет королем, а  тот,
кто в настоящую минуту пришел засвидетельствовать  его  величеству  глубокое
почтение, всегда будет его верноподданным я преданным слугой.
   - Я в этом не сомневаюсь, маркиз. Однако вы не один?
   Вы сменили адъютанта, и этот молодой офицер занимает рядом с  вами  место
господина Гувьона или господина Ромефа?
   - Этот молодой офицер, государь, - прошу у вашего  величества  позволения
представить его вам, - мой кузен, граф Луи де Буйе, капитан драгунов  вашего
величества.
   - Ага! - воскликнул король,  не  сдержав  едва  заметной  дрожи,  что  не
укрылось от взгляда молодого дворянина. - Да, да,  его  сиятельство  Луи  де
Буйе, сын маркиза де Буйе, начальника гарнизона в Меце.
   - Совершенно верно, государь, - с живостью подхватил молодой граф.
   - Господин Луи де Буйе! Простите, что я не сразу вас узнал, у меня слабое
зрение... Вы давно оставили Мец?
   - Пять дней тому назад, государь. Я  приехал  в  Париж,  не  имея  на  то
официального отпуска, кроме особого разрешения  моего  отца,  вот  почему  я
пришел просить моего родственника, господина де Лафайета, оказать мне  честь
представить меня вашему величеству.
   - Господина де Лафайета! Вы правильно поступили, граф. Только он мог бы в
любое время вас представить, и только его представление могло доставить  мне
истинное удовольствие!
   Слова "в любое время" указывали на то,  что  за  генералом  де  Лафайетом
осталась привилегия быть вхожим к королю, полученная им еще в Версале.
   Немногих слов,  сказанных  Людовиком  XVI,  оказалось  достаточно,  чтобы
молодой граф понял: он должен держаться настороже. В особенности его поразил
вопрос:
   "Вы давно оставили Мец?" Он означал:  "Вы  оставили  Мец  после  прибытия
графа де Шарни?" Ответ посланца, должно быть, вполне удовлетворил короля. "Я
оставил Мец пять дней тому назад и нахожусь в  Париже  не  в  отпуску,  а  с
особого разрешения моего отца" - означало: "Да, государь, я видел  господина
де Шарни, и отец послал меня в Париж на встречу с вашим величеством, дабы вы
подтвердили, что граф действительно прибыл от имени короля".
   Господин де Лафайет с любопытством огляделся. Многим доводилось бывать  в
рабочем кабинете короля, в  зале  Совета,  в  его  библиотеке,  даже  в  его
молельне.  Однако  немногие  бывали  удостоены  неслыханной   милости   быть
допущенными в его  кузницу,  где  король  становился  учеником,  а  истинным
королем, настоящим хозяином был мэтр Гамен.
   Генерал отметил про себя, в каком безупречном порядке были разложены  все
инструменты - в конце концов это было не столь уж удивительно, если  принять
во внимание, что король взялся за работу лишь утром.
   Гю был у него за ученика; он раздувал мехами огонь.
   - Ваше величество! Вы, должно быть, предприняли какое-то важное  дело?  -
проговорил Лафайет, чувствуя некоторое смущение оттого, что ему  приходилось
разговаривать  с  королем,  принимавшим  его  с  засученными   рукавами,   с
напильником в руках и в кожаном фартуке.
   - Да, генерал, я начал великое творение слесарного  искусства:  замок.  А
сообщаю я вам, чем именно я занят, вот для чего: если господин Марат узнает,
что я работаю в мастерской, и станет  утверждать,  что  я  кую  кандалы  для
Франции, вы сможете опровергнуть это,  ежели,  разумеется,  поймаете  его  с
поличным.
   Обратившись к графу, король продолжал:
   - Может быть, вы тоже подмастерье или даже мастер, господин де Буйе?
   - Нет, государь, я всего-навсего ученик, но если я могу  быть  чем-нибудь
полезен вашему величеству...
   - А ведь верно, дорогой кузен! - заметил Лафайет. - Если не ошибаюсь, муж
вашей кормилицы был слесарем, не так ли? А ваш батюшка, несмотря на то,  что
он никогда не был горячим  поклонником  автора  "Эмиля",  говаривал  тем  не
менее, что если бы он стал следовать советам Жан-Жака, то сделал бы  из  вас
слесаря, не правда ли?
   -  Совершенно  верно,  сударь.  Вот  почему  я  имел  честь  сказать  его
величеству, что если ему понадобится ученик...
   - Ученик мне пригодится, сударь, - отвечал король, - но кто мне  особенно
нужен, так это мастер.
   - Какой же замок вы делаете, ваше  величество?  -  спросил  молодой  граф
фамильярным тоном, что  было  вполне  позволительно,  принимая  во  внимание
костюм короля и место, в котором он принимал гостей. - Будет  ли  это  замок
врезной, накладной или висячий, замок с глухим язычком, замок в чехле, замок
с задвижкой, замок с секретом, дверной замок?
   - Ого! - вскричал Лафайет. - Я не знаю, дорогой кузен, на что вы способны
в деле, но в области теории вы, как мне кажется,  -  большой  специалист  по
этой части - я не скажу ремесла, потому что его облагораживает сам король, -
но искусства.
   Людовик  XVI  с  видимым  удовольствием  выслушал  классификацию  замков,
представленную молодым графом.
   -  Нет,  это  будет  обычный  замок  с  секретом,  то,   что   называется
двусторонний замок. Впрочем, мне кажется, я переоценил свои  силы,  Ах,  вот
если бы рядом был мой бедный Гамен,  называвший  себя  мастером  мастеров  и
всеобщим учителем!
   - А что, государь, разве этот человек умер?
   - Нет, - отвечал король, выразительно  посмотрев  на  молодого  человека,
словно желая сказать ему:  "Умейте  понимать  с  полуслова".  -  Нет,  он  в
Версале, на улице Резервуар; дорогой моему сердцу человек не  смеет,  должно
быть, навестить меня в Тюильри.
   - Почему, государь? - спросил Лафайет.
   - Да из опасения себя скомпрометировать! В наше время французский  король
- компрометирующая личность, дорогой генерал. А доказательством этого  может
служить то, что все мои друзья теперь - либо в  Лондоне,  либо  в  Кобленце,
либо в Турине.  Впрочем,  -  продолжал  король,  -  если  вам  не  покажется
неуместным, дорогой генерал, что  он  прибудет  ко  мне  с  одним  из  своих
подмастерьев на подмогу, то я пошлю за ним в ближайшие дни.
   - Государь! - с живостью заговорил Лафайет. - Вашему  величеству  отлично
известно, что вы совершенно свободны  в  том,  чтобы  приглашать,  кого  вам
угодно, и видеться с теми, кто вам нравится.
   - Да, при том, однако, условии, что ваши часовые  обыщут  посетителей  не
менее усердно, чем контрабандистов на границе; да  бедняга  Гамен  умрет  от
страха, если его ящик с инструментами примут за патронташ, а напильники - за
кинжалы!
   - Государь! Признаться,  я  ума  не  приложу,  как  мне  добиться  вашего
прощения, но я отвечаю перед Парижем, перед Францией, перед Европой за жизнь
короля, и чтобы его драгоценная жизнь была в целости и сохранности, ни  одна
мера предосторожности не может быть лишней. Что  же  до  этого  человека,  о
котором мы говорим, то король может сам  отдать  любые  приказания,  которые
сочтет необходимыми.
   - Очень хорошо! Благодарю  вас,  господин  Лафайет.  Впрочем,  торопиться
некуда; дней через восемь-десять он мне понадобится, - прибавил  он,  бросив
косой взгляд на графа де Буйе, - и не только он, но  и  его  подмастерье;  я
прикажу предупредить его через одного из его приятелей -  моего  камердинера
Дюрея.
   - Ему довольно будет  лишь  назвать  себя,  государь,  и  его  сейчас  же
пропустят к королю; его имя будет ему пропуском. Храни меня  Бог,  государь,
от репутации тюремщика,  стражника,  ключаря!  Никогда  король  не  был  так
свободен, как теперь. Я даже хотел бы просить  короля  возобновить  охоту  и
путешествия.
   - Охоту? Нет уж, увольте. Кстати сказать, вы сами видите,  что  теперь  у
меня голова занята совсем другим. Что же касается путешествий -  это  совсем
иное дело. Последнее путешествие, которое я предпринял из Версаля  в  Париж,
излечило  меня  от  желания  путешествовать,  по  Крайней   мере   в   столь
многочисленном обществе.
   И король снова  бросил  взгляд  на  графа  де  Буйе;  тот  едва  уловимым
движением ресниц дал понять королю, что все понял.
   - А теперь, сударь, скажите, - обращаясь  к  молодому  графу,  проговорил
король, - как скоро вы собираетесь покинуть Париж и возвратиться к отцу?
   - Государь! - отвечал молодой человек. - Я  покину  Париж  через  два-три
дня, но в Мец вернусь не сразу. У меня есть бабушка, она живет в Версале  на
улице Резервуар; я должен засвидетельствовать ей свое почтение.  Потом  отец
поручил мне закончить одно очень важное  дело,  касающееся  нашей  семьи,  а
повидаться с человеком, от  которого  я  должен  получить  по  этому  поводу
приказания, я смогу дней через десять. Таким образом, к отцу я вернусь  лишь
в первых числах декабря, если, разумеется, король не пожелает,  чтобы  я  по
какой-либо причине поторопился с возвращением в Мец.
   - Нет, граф, можете не спешить, - отвечал король, - поезжайте в  Версаль,
исполните поручение маркиза, а когда все будет сделано, возвращайтесь  домой
и передайте ему, что я о нем помню, что я считаю его одним из  самых  верных
своих друзей,  что  я  в  один  прекрасный  день  похлопочу  за  него  перед
господином де Лафайетом, а тот, в свою очередь, отрекомендует его  господину
Дю Порталю.
   Лафайет сморщил губы в улыбке, слыша новый намек на свое всемогущество.
   - Государь! - молвил он. - Я уже  давно  и  сам  рекомендовал  бы  вашему
величеству господ де Буйе, если бы не имел чести состоять с ними в  родстве.
Только опасение вызвать разговоры о том, что я использую  милости  короля  в
корыстных интересах, мешало мне до сих пор совершить эту справедливость.
   - Ну что же, все удивительным образом совпадает, господин де Лафайет;  мы
еще поговорим об этом, не так ли?
   - Ваше  величество!  Позвольте  вам  заметить,  что  мой  батюшка  сочтет
немилостью, даже  опалой  карьеру,  которая  хотя  бы  частично  лишила  его
возможности служить вашему величеству.
   - О, разумеется, граф! - отвечал король. - Я не допущу,  чтобы  положение
маркиза де Буйе хоть в малой степени изменилось вопреки его  и  моей  воле;;
Доверьте это  дело  нам,  господину  де  Лафайету  и  мне,  и  отправляйтесь
навстречу своим удовольствиям, не забывая, однако,  и  об  обязанностях.  Вы
свободны, господа!
   Он отпустил  обоих  придворных  величественным  жестом,  который  так  не
вязался с его простым костюмом.
   Едва закрылась дверь, как он проговорил:
   - Думаю, что молодой человек меня понял и дней через десять  здесь  будет
мастер Гамен вместе со своим подмастерьем, чтобы помочь мне поставить замок.
Глава 3

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

   Вечером того дня, когда граф Луи де Буйе имел честь быть принятым сначала
королевой, а затем королем, в ветхом, маленьком, грязном и темном домишке на
улице Жюиври, между пятью и шестью часами  пополудни,  проходила  сцена,  за
которой мы приглашаем понаблюдать наших читателей.
   Итак, мы встретим читателей у моста  Менял,  когда  они  выйдут  либо  из
кареты, либо из фиакра, в зависимости от того, имеется ли у них шесть  тысяч
ливров в год  на  кучера,  пару  лошадей  и  карету,  или  они  предпочитают
ежедневно выкладывать по тридцать су  за  простой  экипаж  под  номером.  Мы
пройдем вместе с ними по мосту Менял, выйдем на  улицу  Пелетри,  с  которой
свернем на улицу Жюиври, где и остановимся против третьей двери слева.
   Мы отлично понимаем, что вид этой двери не слишком привлекателен:  жильцы
дома не дают себе труда запирать ее, полагая, что на нее не польстятся  даже
ночные воришки из Сите. Однако, как мы уже  сказали,  нас  интересуют  люди,
проживающие в мансарде этого дома, а так как они не станут к нам спускаться,
давайте,  дорогой  читатель  или  же  возлюбленная  читательница,  наберемся
смелости и поднимемся к ним сами.
   Постарайтесь,  насколько   это   возможно,   шагать   твердо,   дабы   не
поскользнуться в липкой грязи, покрывающей пол узкого темного коридора, куда
мы с вами только что ступили. Потуже завернемся в плащи, чтобы ненароком  не
задеть их краями выступы на  сырой  и  засаленной  лестнице  с  недостающими
ступеньками, коей заканчивается коридор; давайте поднесем к  лицу  флакон  с
уксусом или надушенный платок, чтобы самое нежное и наиболее благородное  из
наших чувств - обоняние -  избежало,  насколько  это  возможно,  воздействия
этого перенасыщенного азотом воздуха, который поглощают здесь одновременно и
ртом, и носом. Мы остановимся на площадке  четвертого  этажа,  напротив  той
самой двери, на  которой  неумелая  рука  юного  художника  начертила  мелом
фигурки; на первый взгляд их можно было бы принять за кабалистические знаки,
однако  на  самом  деле  это  всего-навсего  неудачные  попытки  продолжения
высокого искусства таких прославленных  мастеров,  как  Леонардо  да  Винчи,
Рафаэль или Микеланджело.
   Подойдя к двери, заглянем,  если  вы  не  будете  возражать,  в  замочную
скважину, чтобы дорогой читатель или возлюбленная читательница могли узнать,
если, конечно, у них хорошая память, скрывающихся за этой дверью персонажей.
Ежели  вы  не  узнаете  их  по  внешнему  виду,  приложите  ухо  к  двери  и
прислушайтесь. И если только вы читали нашу книгу "Ожерелье королевы",  слух
непременно придет на помощь зрению:  наши  чувства  имеют  обыкновение  друг
друга дополнять.
   Начнем с рассказа о том, что видно через замочную скважину.
   Убранство комнаты свидетельствует о нищете обита гелей, а  также  о  том,
что в ней живут три человека: мужчина, женщина и ребенок.
   Мужчине сорок пять лет, однако он выглядит на все пятьдесят пять; женщине
- тридцать четыре года, но она кажется сорокалетней;  ребенку  пять  лет,  и
столько ему и дашь: у него еще не было времени состариться.
   Мужчина одет в форму сержанта французской гвардии  старого  образца;  эта
форма была почитаема с 14 июля, то есть с того самого дня, когда французские
гвардейцы выступили на стороне своего  народа,  стреляя  в  немцев  г-на  де
Ламбека и швейцарцев г-на де Безенваля.
   Человек этот держит в руке сразу всю колоду карт, начиная с тузов, двоек,
троек и четверок каждой масти вплоть до короля. Он уже в сотый, в  тысячный,
в десятитысячный раз пытается постепенно увеличивать  ставки.  Картонка,  на
которой больше отверстий, чем звезд на небе, лежит у него под рукой.
   Мы сказали "лежит", однако поспешим  оговориться:  "лежит"  -  не  совсем
подходящее слово для этой  картонки,  потому  что  игрок  -  а  перед  нами,
безусловно, игрок - беспрестанно терзает ее, заглядывая в  нее  каждые  пять
минут.
   На женщине старое шелковое платье. Нищета ее тем ужаснее, что в ее облике
проглядывают  остатки  былой  роскоши.  Ее  волосы  забраны  кверху  медной,
когда-то позолоченной заколкой; руки женщины безупречно  чисты  и  благодаря
чистоте  сохранили,  вернее,  приобрели  аристократический  вид.  Ее  ногти,
которые барон де Таверне с его любовью к грубым реалистическим  определениям
называл когда-то коготками, тщательно ухожены и остро отточены; выцветшие, а
в некоторых местах сношенные  до  дыр  домашние  туфли,  которые  в  прежние
времена были расшиты золотом и шелком, надеты на ее ногах, едва скрытых тем,
что осталось от ажурных чулок По лицу, как мы уже  сказали,  ей  можно  дать
года тридцать четыре; если бы оно было ухожено по моде тех лет, оно могло бы
позволить  своей  хозяйке  убавить  себе  несколько  лет   и   вновь   стать
двадцатидевятилетней: по мнению аббата Селя, женщины особенно  дорожат  этим
возрастом еще лет пять, а иногда и все десять лет спустя после того, как его
минуют. Однако за неимением румян и белил  женщина  эта  лишена  возможности
скрыть страдания и нищету - третье и четвертое крыло времени, - и потому  ее
лицо, напротив, старит ее лет на пять.
   Однако  как  бы  просто  ни  было  ее  лицо,  глядя  на  него,   невольно
задумаешься, спрашивая себя,  когда,  в  каком  сверкающем  замке,  в  какой
запряженной шестеркой королевской карете  ты  видел  сияющее  лицо,  бледным
списком с которого было лицо этой женщины. Но вряд ли найдется ответ на этот
вопрос,  потому  что  даже  самому  смелому  уму  не  под  силу   преодолеть
разделяющее двух женщин расстояние.
   Ребенку лет пять, как мы уже сказали; у него кудрявые, как у херувимчика,
волосы; его  щеки  похожи  на  красные  яблоки;  от  матери  он  унаследовал
бесовские глаза, от отца - сладострастный рот, а лень и  капризы  -  от  них
обоих.
   Он одет в  сильно  поношенный  бархатный  костюмчик  алого  цвета  и,  не
переставая, ест намазанный вареньем  хлеб,  купленный  в  лавчонке  на  углу
улицы; он выдергивает нитки из  старого  трехцветного  кушака  с  украшенной
медными шариками бахромой, лежащего в старой фетровой шляпе  жемчужно-серого
цвета.
   В комнате  горит  одна-единственная  свеча  с  огромным  фитилем;  пустая
буты