мен,  -
что люди, помогающие королям прятать их сокровища, долго не живут.
   Ролан приблизился к жене и вопросительно на нее взглянул.
   - Во всем этом что-то есть, друг мой, - шепнула она. - Я теперь вспоминаю
имя этого человека: это королевский учитель слесарного мастерства.
   - А что за шкаф?
   - Вот и спросите у него, что это за шкаф.
   - Что за шкаф? -  переспросил  Гамен,  услыхавший  последние  слова  г-жи
Ролан. - О, об этом я вам сейчас расскажу, черт побери! Это  такой  железный
шкаф с дверным замком, в котором  гражданин  Капет  прятал  свои  Денежки  и
бумаги.
   - Откуда вы знаете о существовании этого шкафа?
   - А он послал за мной и моим подмастерьем в Версаль, чтобы мы помогли ему
доделать замок, который он начал было сам, да не справился.
   - Но этот шкаф, наверное, был взломан и разграблен десятого августа.
   - Ну, насчет этого можете не беспокоиться!
   - Почему?
   - Могу чем угодно поручиться, что, кроме него и меня, никто не сможет его
найти, а тем более - отпереть.
   - Вы в этом уверены?
   - Совершенно уверен! Каким он оставил этот шкаф в Тюильри,  таким  он  по
сей день и стоит!
   - А когда вы помогали королю Людовику Шестнадцатому запереть этот шкаф?
   - Точно не могу сказать, это было месяца  за  четыре  до  его  бегства  в
Варенн.
   -  И  как  это  произошло?  Вы..,  простите  меня,  друг  мой:  все   это
представляется мне чрезвычайно важным, и прежде чем  отправиться  на  поиски
этого шкафа, я хочу расспросить вас о некоторых подробностях.
   - О, в подробностях недостатка не будет, гражданин министр, и представить
их не составляет труда. Капет послал за мой в Версаль; жена не  хотела  меня
отпускать. Бедняжка! Она словно предчувствовала,  она  мне  говорила  тогда:
"Король - в незавидном положении, и ты себя опорочишь!"
   - "Но раз он за мной посылает  по  делу,  касающемуся  моего  ремесла,  -
возразил я, - да он ведь еще и мой ученик, стало быть, я должен идти".
   - "Ладно, - отвечала она, - во всем этом есть какая-то хитрость: в  такое
время есть дела и поважнее, чем замки!"
   - Ближе к делу, друг мой... Итак, несмотря на уговоры жены,  вы  все-таки
пришли?
   - Да, но лучше бы я их послушал, ее уговоры: я бы сейчас таким не  был...
Но они мне за это заплатят, отравители!
   - Так что же было дальше?
   - Ну да, вернемся к шкафу...
   - Да, друг мой, и давайте постараемся от него не отклоняться, хорошо? Все
мое время принадлежит Республике, а у меня его так мало!
   - Тогда он мне показал дверной замок, который никак не хотел работать; он
сделал его сам, из чего я понял, что если бы замок работал, он бы за мной не
посылал, предатель!
   - Он вам показал дверной замок, который не  работал,  так?  -  настойчиво
гнул свою линию  министр,  пытаясь  вернуть  Гамена  к  интересовавшему  его
вопросу.
   - Да, и он меня спросил: "Что здесь не так, Гамен?"
   Я сказал: "Государь, я Должен его осмотреть".
   Он ответил:
   "Совершенно справедливо". Тогда  я  осмотрел  замок  и  сказал:  "Знаете,
почему он не работает?" - "Нет, - отвечал ой, - иначе  я  тебя  об  этом  не
спрашивал бы".
   - "Так вот: замок не работает потому, государь (его  еще  называли  тогда
государем, этого разбойника!), он не работает потому, государь..,  да  очень
просто, он не работает..." Внимательно следите за моим рассуждением,  потому
что вы не настолько сильны в слесарном деле, как  король,  и  вы,  возможно,
меня не поймете... То есть нет, теперь я вспомнил: это был не дверной замок,
а односторонний: для сейфа.
   - Все это не имеет для меня ровно никакого значения, друг мой, -  заметил
Ролан, - как вы верно заметили, я не так силен в слесарном Деле, как король,
и я не вижу разницы между замком для двери и замком для сейфа.
   - Эту разницу я вам сейчас покажу...
   - Не стоит. Вы сказали, что объяснили королю...
   - Почему замок не  закрывался...  Хотите,  я  вам  скажу,  почему  он  не
закрывался?
   - Сделайте одолжение, - махнул рукой  Ролан,  рассудив,  что  лучше  дать
Гамену выговориться.
   - Ну, он не закрывался, понимаете? Это потому, что бородка  ключа  хорошо
цеплялась за большую суколду, и суколда  описывала  полукруг,  но  дойдя  до
половины, она не могла отцепиться, как  ей  положено,  потому  что  не  была
скошена по краю; вот в чем тут дело!  Теперь  понимаете?  Суколда  описывала
расстояние в шесть линий, и закраину нужно было выточить  на  одну  линию...
Понимаете?
   - Отлично понимаю! - кивнул Ролан, не понимавший ни единого слова.
   - "Это моя ошибка, - сказал король (его  еще  тогда  так  называли  этого
гнусного тирана!), - ну, Гамен, сделай то, чего не смог сделать я, ведь ты -
мой учитель".
   - "О, не только ваш учитель, государь,  но  мастер  мастеров  и  всеобщий
учитель!"
   - А потом?..
   - А потом я взялся за работу, пока господин  Капет  разговаривал  с  моим
подмастерьем, в котором я всегда подозревал переодетого  аристократа;  через
десять минут все было сделано. Я взял железную дверь, в которую  был  врезан
замок, и сказал: "Готово, государь".
   - "Ну что же, Гамен, - сказал он, - пойдем со мной!" Он пошел вперед, я -
за ним; он привел меня в спальню, потом - в темный коридор, соединявший  его
альков с комнатой дофина; там было так темно,  что  пришлось  зажечь  свечу.
Король мне сказал: "Держи свечу, Гамен, и  свети  мне".  (Он  позволял  себе
обращаться ко мне на "ты", тиран!) Он поднял деревянную панель,  за  которой
находилась круглая дыра диаметром в два  фута;  заметив  мое  изумление,  он
сказал:
   "Я сделал этот тайник, чтобы держать в нем деньги; теперь, как ты видишь,
Гамен, нужно закрыть это отверстие вот этой дверцей". - "Ничего нет легче! -
отвечал я ему. - Петли есть, замок - тоже". - Я навесил дверь, и  оставалось
только ее затворить; она захлопывалась сама, потом надо было сверху навесить
панель, и готово дело! Ни сейфа, ни двери, ни замка!
   - И вы полагаете, друг мой, - полюбопытствовал Ролан, - что этот шкаф был
сделан с одной-единственной целью: превратить его в сейф  и  хранить  в  нем
деньги - и только из-за этого король так беспокоился?
   - Да погодите! Это все была уловка: он считал себя хитрым, тиран! Да я-то
еще хитрее! Произошло вот что.  "Ну,  Гамен,  -  сказал  он,  -  помоги  мне
сосчитать деньги, которые я  хочу  спрятать  в  этом  шкафу".  И  мы  с  ним
пересчитали  два  миллиона  в  двойных  луидорах,  которые  мы  разделили  и
разложили в четыре кожаных мешка; но пока я считал его золото, я краем глаза
приметил, что его камердинер переносит в сейф бумаги, бумаги, бумаги.., и  я
себе сказал: "Ага! Сейф - это для бумаг, а деньги - так, уловка!"
   - Что ты на это скажешь, Мадлен? - спросил Ролан, склонившись  над  женой
так, чтобы Гамен не слышал, о чем они говорят.
   - Я скажу, что это сообщение чрезвычайной важности, и  нельзя  терять  ни
минуты. Ролан позвонил. Вошел секретарь.
   - У вас есть во дворе ратуши заложенная карета? - спросил министр.
   - Да, гражданин.
   - Прикажите подать ее. Гамен поднялся.
   - Ага! - воскликнул он, задетый за живое.  -  Похоже,  я  вам  больше  не
нужен?
   - Почему же? - возразил Ролан.
   - Потому что  вы  приказали  подать  карету...  Значит,  министры  и  при
Республике разъезжают в каретах?
   - Друг мой! - отвечал Ролан. - Министры будут ездить  в  каретах  во  все
времена: карета - для министра не роскошь, а экономия.
   - Экономия чего?
   - Времени, то есть самого дорогого, что только есть на земле.
   - А Мне, стало быть, топать туда пешком?
   - Зачем?
   - Ах, черт побери, да затем, чтобы показать вам шкаф, в котором  спрятано
сокровище.
   - Это ни к чему.
   - То есть как это - ни к чему?
   - Ну, разумеется, ведь я приказал подать карету, чтобы отправиться туда.
   - Куда?
   - В Тюильри.
   - Так мы туда поедем?
   - Сию же минуту.
   - В добрый час!
   - Да, кстати... - спохватился Ролан.
   - Что такое? - спросил Гамен.
   - А ключ?
   - Какой ключ?
   - Ключ от шкафа... Вполне вероятно, что Людовик Шестнадцатый  не  оставил
его в двери.
   - Да уж надо думать, если, конечно, он не  такой  дурак,  каким  кажется,
толстяк Капет!
   - Значит, вам нужно взять инструменты.
   - Зачем?
   - Чтобы отпереть шкаф.
   Гамен достал из кармана новехонький ключ.
   - А это что? - спросил он.
   - Ключ.
   - Ключ от шкафа, который я сделал по памяти; я его тогда хорошо запомнил,
подозревая, что придет день...
   - Этот человек - большой мошенник! - шепнула мужу г-жа Ролан.
   - Так ты думаешь?.. - с сомнением начал он.
   - Я  Думаю,  что  ради  правды  мы  в  нашем  положении  не  имеем  права
отказываться ни от чего, что посылает нам судьба.
   - Вот он! Вот он! - весь сияя, кричал Гамен, размахивая ключом.
   - И вы полагаете, - не скрывая своего отвращения, поинтересовался  Ролан,
- что этот ключ, хоть и сделан по памяти полтора  года  спустя,  подойдет  к
сейфу?
   - С первого же раза, я в этом уверен! - отозвался Гамен. - Не за красивые
же глаза меня зовут мастером мастеров и всеобщим учителем!
   - Карета гражданина министра подана, - доложил секретарь.
   - Мне ехать с вами? - спросила г-жа Ролан.
   - Разумеется! Если там есть бумаги, тебе я  их  и  доверю;  честнее  тебя
человека нет!
   Обернувшись к Гамену, Ролан пригласил:
   - Едемте, друг мой.
   Гамен пошел вслед за супругами, ворча на ходу сквозь зубы:
   - Я же сказал, что отплачу тебе за это, господин Капет?
   Это? Что такое это? А все то доброе, что сделал ему король.

Глава 19

ОТСТУПЛЕНИЕ ПРУССАКОВ

   Пока карета гражданина Ролана катится к Тюильри, пока Гамен ищет  скрытую
в стене панель, пока выкованный  по  памяти  ключ  с  невероятной  легкостью
отпирает  железный  шкаф;  пока  сейф  открывает   взглядам   присутствующих
доверенный  его  недрам  роковой  клад,  который,  несмотря  на   отсутствие
некоторых бумаг, переданных г-же Кампан самим королем, окажет столь страшное
влияние на судьбу узников Тампля; пока  Ролан  уносит  эти  бумаги  к  себе,
перечитывает их одну за  другой,  делает  пометки,  раскладывает,  нумерует,
безуспешно пытаясь найти в них следы взяточничества Дантона, о  котором  ему
не раз доносили, - мы с вами посмотрим, чем занят бывший министр юстиции.
   Мы говорим бывший министр юстиции, потому что  как  только  был  учрежден
Конвент, Дантон поспешил подать в отставку.
   Он поднялся на трибуну и заявил:
   - Прежде чем высказать свое мнение  по  поводу  декрета,  который  должен
принять Конвент, я позволю себе передать ему полномочия,  которыми  наделило
меня Законодательное собрание. Я получил назначение в грохоте пушек;  сейчас
соединение армий уже позади, объединение народных представителей -  тоже.  Я
являюсь теперь лишь посланцем  народа,  и  в  качестве  такового  я  и  хочу
говорить.
   К словам: "Соединение армий уже  позади"  Дантон  мог  бы  прибавить:  "А
пруссаки разбиты"; потому что он произнес эти слова 21 сентября, а 20-го, то
есть накануне, произошло сражение при Вальми, однако Дантон этого не знал.
   Он лишь сказал:
   - Давайте развеем эти пустые призраки диктатуры, которыми хотели запугать
народ; давайте заявим, что нет  другой  конституции,  кроме  той,  что  была
принята народом. До сих пор народ возбуждали: необходимо было пробудить  его
для борьбы с тираном; пускай же теперь законы  с  той  же  суровостью  будут
наказывать тех, кто их нарушит, как суров был народ  к  тирании!  Пусть  они
будут беспощадны ко  всем  преступникам!  Откажемся  от  всяких  крайностей!
Объявим любую земельную и промышленную собственность священной!
   Дантон со свойственной ему ловкостью несколькими  словами  рассеивал  Два
наиболее серьезных опасения Франции:  Франция  боялась  лишиться  свободы  и
собственности; и - странная вещь! - кто же более других боялся потерять свое
добро? Новые собственники, ставшие ими всего несколько дней тому назад и  не
выплатившие за свою покупку еще и четверти ее стоимости! Вот они-то и  стали
консерваторами гораздо большими, нежели бывшие собственники  и  аристократы;
последние предпочитали жизнь своим огромным владениям, чему  доказательством
служит то обстоятельство, что они побросали свое добро ради спасения  жизни,
тогда  как  крестьяне,  становившиеся  владельцами  национальных   богатств,
вчерашние санкюлоты,  готовы  были  за  клочок  своей  земли  отдать  жизнь,
охраняли его с оружием в руках и ни за что бы не эмигрировали!
   Дантон понял это; он понял, что хорошо бы успокоить не  только  тех,  кто
стал собственником вчера, но и тех, кто  только  собирался  им  стать;  ведь
великая идея Революции заключалась в следующем: "Все французы  должны  стать
имущими; собственность не всегда облагораживает человека,  но  она  помогает
ему приобрести чувство собственного достоинства, которое приходит  вместе  с
независимостью".
   Таким образом, гений Революции  целиком  выражался  в  нескольких  словах
Дантона:
   "Откажемся  от  всяческих   крайностей.   Объявим   любую   собственность
священной, то есть: человек имеет право распоряжаться собой по  собственному
усмотрению; имеющий цель человек получает право пользоваться  плодами  своей
свободной деятельности!"
   И кто же это сказал?  Человек,  участвовавший  в  событиях  20  июня,  10
августа и 2 сентября, - этот повелитель бурь, ставший капитаном и  бросивший
в море два якоря национального спасения: свободу и собственность.
   Жиронда не поняла: честная Жиронда  испытывала  инстинктивное  отвращение
к.., как бы  поточнее  выразиться..,  к  доступному  Дантону;  читатели  уже
видели, как она отказала ему в диктатуре в тот самый момент, когда он  хотел
предотвратить бойню.
   Один  из  жирондистов  поднялся  и,  вместо  того  чтобы   аплодисментами
встретить  слова  гениального  человека,  только   что   определившего   два
величайших  опасения  Франции  и  постаравшегося  успокоить  народ,  крикнул
Дантону:
   - Тот, кто пытается освятить  собственность,  порочит  ее;  касаться  ее,
пусть  даже  для  того,  чтобы  утвердить,  значит  -  поколебать  святость,
собственности. Собственность первична по отношению к любому закону!
   Конвент принял два декрета:
   "Конституция может иметь силу только  в  том  случае,  если  она  принята
народом".
   "Личная безопасность граждан, а  также  их  собственность  находятся  под
охраной нации".
   Это было так и не так; в политике нет ничего страшнее недоговоренностей.
   Кроме того, отставка Дантона была принята.
   Но человек, который счел себя достаточно сильным,  чтобы  взять  на  себя
ответственность за 2 сентября, то есть за  террор  в  Париже,  за  ненависть
провинции, за проклятие  заграницы,  человек  этот,  вне  всякого  сомнения,
обладал силой!
   Действительно, он держал в  своих  руках  дипломатию,  войну  и  полицию;
Дюмурье, а стало быть, и армия тоже находились в его подчинения.
   Новость о победе при Вальин облетела Париж в явилась причиной  величайшей
радости; она расценивалась гораздо выше, чем на самом деле того заслуживала.
   Вот почему Франция вдруг забыла о только что пережитом смертельном  ужасе
и стала вести себя крайне вызывающе; во  всех  клубах  только  и  разговоров
было, что о битвах да сражениях.
   "Почему, раз уж король Пруссии побежден, он не взят в плен, не связан  по
рукам и ногам или, во всяком случае, не отброшен по другую сторону Рейна?"
   Вот какие разговоры слышались со всех сторон.
   И поползли слухи:
   "Все  объясняется  очень  просто:  Дюмурье  -  предатель!   Он   продался
пруссакам!"
   Так Дюмурье получил вознаграждение за  оказанную  им  неоценимую  услугу:
неблагодарность.
   Прусский король отнюдь не считал себя  побежденным:  он  атаковал  высоты
Вальми, но не смог их взять, только и всего; и та и другая  армии  сохранили
свой лагерь;  французы,  с  самого  начала  кампании  откатывавшиеся  назад,
преследуемые паникой, поражениями, превратностями судьбы, на сей раз  сумели
удержаться, и только. Что касается  потерь,  то  с  обеих  сторон  они  были
приблизительно равны.
   Вот чего нельзя было сказать Парижу,  Франции,  Европе,  потому  что  они
жаждали победы; но именно с таким  сообщением  Дюмурье  отправил  к  Дантону
Вестермана. Победа над пруссаками была столь незначительной, а отступили они
так недалеко, что спустя двенадцать дней после сражения при Вальми  они  где
стояли, там и продолжали стоять.
   Дюмурье написал в Париж, спрашивая, следует ли ему вступать в переговоры,
ежели пруссаки обратятся к нему с предложениями. На его запрос было получено
два ответа: один  -  из  министерства,  сухой,  официальный,  продиктованный
воодушевлением от победы; другой, умный и обдуманный, был от Дантона.
   Письмо из министерства гласило:

   "Республика не  вступает  ни  в  какие  переговоры,  пока  неприятель  не
освободил французскую территорию".

   Дантон писал:

   "Лишь бы пруссаки  покинули  пределы  Франции;  добивайтесь  этого  любой
ценой".

   Вести переговоры было непросто, если принять во внимание  состояние  духа
прусского короля: почти в одно время с тем, как в  Париж  пришла  новость  о
победе при Вальми, прусский король получил известие о свержении  королевской
власти и провозглашении Республики. Прусский король был взбешен.
   Последствия  этого  вторжения,  предпринятого  с  целью  спасения  короля
Французского и не имевшего до той поры другого результата, кроме событий  10
августа,  а  также  2  и  21  сентября,  то  есть  пленения  короля,   резни
аристократов и свержения монархии,  вызвали  у  Фридриха-Вильгельма  приступ
мрачной ненависти; он хотел сражения любой ценой и отдал 29 сентября  приказ
начать военные действия.
   Однако,  как  видят  читатели,  до  того,   чтобы   оставить   территорию
Республики, было еще далеко.
   29-го вместо сражения состоялся совет.
   Дюмурье был готов ко всему.
   Герцог Брауншвейгский, очень несдержанный в речах, становился чрезвычайно
осмотрительным, когда доходило до дела;  герцог  Брауншвейгский  в  конечном
счете был еще в меньшей степени англичанином, нежели немцем: он  женился  на
сестре английской королевы; и из  Лондона  он  получал  не  меньше  советов,
нежели из Берлина. Если Англия решит  драться,  он  будет  сражаться  обеими
руками: одной рукой - за Пруссию, другой - за Англию; но если англичане, его
хозяева, не станут вынимать шпаги из ножен, он был готов вложить в  ножны  и
свою шпагу.
   Итак, 29-го герцог Брауншвейгский представил на совете  письма  Англии  и
Голландии, отказывавшихся присоединиться к коалиции. Кроме того, Кюстин  шел
на Рейн, угрожая Кобленцу;  а  в  случае  взятия  Кобленца  путь  в  Пруссию
Фридриху-Вильгельму будет отрезан.
   И потом, было еще  нечто  гораздо  более  важное  и  серьезное,  чем  все
вышеупомянутое! Случилось так, что у этого прусского короля была  любовница,
графиня де Лихтенау. Она вместе со всеми последовала за армией -  как  Гете,
который набрасывал в фургоне его величества первые  сцены  своего  "Фауста";
она рассчитывала на  восхитительную  военную  прогулку:  она  хотела  видеть
Париж.
   А пока она остановилась в Спа. Там она узнала о сражении при  Вальми,  об
опасностях, грозивших ее августейшему  любовнику.  Красавица  графиня  более
всего боялась двух вещей: ядер французов и улыбок француженок; она  строчила
письмо  за  письмом,  и  постскриптумы  в  этих  письмах,  то   есть   самое
сокровенное, о чем думала писавшая  их,  состояли  всего  из  одного  слова:
"Вернись!"
   Короля Прусского удерживало, признаться,  лишь  одно:  ему  было  неловко
бросить в беде Людовика XVI. Все эти соображения влияли на  него  по-своему;
однако двумя  наиболее  внушительными  были  слезы  любовницы  и  опасность,
грозившая Кобленцу.
   Однако он не продолжал настаивать на освобождении  Людовика  XVI.  Дантон
поспешил   передать   ему   через   Вестермана    все    приказы    коммуны,
свидетельствовавшие о ааботливом уходе за, узником. Прусский король был этим
удовл