ролевы, и она чуть коснулась его
коленом.
   - Он, кажется, заявил, что отвечает за жизнь графа, - сказал король.
   - Совершенно верно, государь, и добавил, что отвечает за его жизнь  перед
графиней.
   Барнав полуприкрыл глаза, но внимательно слушал, стараясь не упустить  ни
одного слова из того, что скажет королева.
   - Ну и что? - спросил король.
   - Дело в том, что графиня де Шарни - моя давняя подруга мадемуазель Андре
де Таверне. Не думаете ли вы, что по возвращении в Париж следовало  бы  дать
отпуск г-ну де Шарни, чтобы он успокоил жену? Он подвергался опасностям, его
брат был убит за нас. Мне кажется, государь, просить графа продолжать службу
при нас было бы жестоко по отношению к обоим супругам.
   Барнав облегченно вздохнул и открыл глаза.
   - Вы правы, сударыня, - согласился  король,  -  хотя,  честно  говоря,  я
сомневаюсь, что господин де Шарни согласится.
   - Ну что ж, в таком случае, - ответила королева, - каждый из нас  сделает
то, что обязан сделать: мы - предложив господину де Шарни отпуск, а господин
де Шарни - отказавшись от него.
   Благодаря какому-то  магнетическому  общению  королева  чувствовала,  как
слабеет раздражение Барнава.  В  то  же  время  он,  человек  с  благородным
сердцем, понимал, сколь несправедлив был к этой женщине, и ему стало стыдно.
   До  сих  пор  он  держался  надменно  и  заносчиво,  словно  судья  перед
обвиняемой, которую он вправе судить  и  приговорить,  и  вдруг  обвиняемая,
отвечая на обвинение, о котором она  и  догадываться  не  могла,  произнесла
слова, свидетельствующие о ее невиновности или раскаянии.
   Но почему о невиновности?
   - У нас  то  преимущество,  что  мы  не  призывали  господина  де  Шарни,
продолжала королева, - но что касается меня, должна  признаться,  мне  сразу
стало как-то спокойнее, когда  я  в  Париже  неожиданно  увидела  его  возле
кареты.
   - Это правда, - согласился король, - но это лишний  раз  доказывает,  что
графа нет нужды побуждать, когда он считает, что обязан исполнить свой долг.
   Да, она невиновна, тут нет никаких сомнений.
   Но как Барнав мог бы искупить те подозрения, которые  питал  против  этой
женщины?
   Обратиться к ней?  На  это  Барнаву  не  хватало  духу.  Подождать,  пока
королева заговорит первой? Но она, вполне удовлетворенная действием, которое
произвели несколько произнесенных ею слов, не собиралась заговаривать с ним.
   Барнав размягчился, стал почти что ручным, он пожирал королеву  взглядом,
но она делала вид, будто совершенно не интересуется им.
   Молодой человек пребывал в том состоянии нервного возбуждения, когда ради
того, чтобы обратить на себя внимание  пренебрегающей  им  женщины,  мужчина
готов совершить все двенадцать подвигов Геракла с риском надорваться уже  на
первом.
   Он взмолился Верховному существу - в 1791 году уже не  молились  Богу,  -
прося ниспослать повод, в  связи  с  которым  он  мог  бы  привлечь  к  себе
царственно-безразличный взгляд  этой  женщины,  и  вдруг,  словно  Верховное
существо услышало его мольбу,  деревенский  священник,  ждавший  на  обочине
проезда королевской кареты, подошел поближе, чтобы лучше видеть августейшего
узника,  поднял  к  небу  полные  слез  глаза  и,  молитвенно  сложив  руки,
промолвил:
   - Государь, да хранит Господь ваше величество!
   У народа уже давно, с той поры как он растерзал старого  кавалера  ордена
Святого Людовика, голова которого до сих пор возвышалась на пике над толпой,
не было ни повода, ни причины прийти в ярость.
   Наконец-то такая возможность представилась, и народ не  пожелал  упустить
ее.
   На молитвенный жест старика, на слова, произнесенные  им,  народ  ответил
ревом, в тот же миг бросился на священника и, прежде чем Барнав вынырнул  из
мечтаний, повалил того  на  землю  и  растерзал  бы,  если  бы  королева  не
закричала Барнаву:
   - Сударь, неужели вы не видите, что происходит?
   Барнав поднял голову, бросил стремительный взгляд  на  океан,  в  котором
только что исчез несчастный старик и бурные волны которого  с  ревом  кипели
вокруг кареты, осознал, что происходит, и,  выкрикнув:  "Презренные!"  столь
стремительно рванулся  вперед,  что  дверца  распахнулась  и  он  непременно
вывалился бы из кареты,  если  бы  принцесса  Елизавета,  повинуясь  первому
сердечному побуждению, не ухватила его за фалду.
   - Кровожадные! -  выкрикивал  Барнав.  -  Нет,  вы  не  французы!  Неужто
Франция, страна храбрецов, стала страной убийц?
   Возможно, обращение покажется нам несколько претенциозным, но оно было  в
духе времени. К тому же Барнав представлял Национальное собрание, его устами
к народу обращалась верховная власть,  и  толпа  попятилась:  священник  был
спасен.
   Он поднялся со словами:
   - Вы сделали доброе дело, молодой человек, спасли мне жизнь. Старик будет
молиться за вас.
   И, осенив Барнава крестным знамением, он ушел.
   Народ расступился и пропустил его, подчиняясь мановению  руки  и  взгляду
Барнава, который застыл подобно изваянию, воплощающему власть.
   Когда старик удалился на безопасное расстояние, молодой депутат  с  самым
спокойным  и  естественным  видом  вернулся  в  карету,   словно   даже   не
догадываясь, что только что спас человека от смерти.
   - Благодарю вас, сударь, - сказала королева.
   От этих слов по всему телу Барнава пробежала дрожь.
   Мы прошли вместе с несчастной Марией Антуанеттой  весьма  долгий  отрезок
времени и можем сказать, что, наверно, она бывала красивее,  но,  бесспорно,
никогда не была столь трогательна.
   И впрямь, не царствуя как монархиня, она царствовала как мать;  слева  от
нее был дофин, очаровательный белокурый мальчик, который  с  простодушием  и
беззаботностью, присущей ребенку, перелез  с  материнских  колен  на  колени
добродетельного Петиона, и тот смягчился до такой степени, что  стал  играть
его кудрявыми волосами; справа - принцесса-дочь, вылитый  портрет  матери  в
расцвете юности и красоты. У самой же у нее над черными глазами, над бледным
челом,  над  пышными  светлыми  волосами,  в  которых   сверкали   несколько
появившихся до срока серебряных нитей, говоривших  молодому  депутату  о  ее
переживаниях  куда  красноречивей,  чем  самые  горькие   жалобы,   как   бы
возносился, нет, не золотой королевский венец, но терновый венец страданий.
   Барнав созерцал ее царственную красоту,  чувствуя,  что  готов  пасть  на
колени перед этим гибнущим величием, как вдруг дофин вскрикнул от боли.
   Добродетельный  Петион  счел  какую-то  проказу  мальчика  чрезмерной   и
достойной наказания, а посему сильно дернул его за ухо.
   Король покраснел от гнева, королева побледнела от унижения. Она протянула
руки и подхватила мальчика, стоявшего между коленями Петиона,  но,  так  как
Барнав сделал то же самое, дофин, поднятый четырьмя руками  и  притянутый  к
себе Барнавом, оказался на коленях у депутата.
   Мария Антуанетта хотела перенести его к себе на колени.
   - Нет, - сказал дофин, - я останусь здесь.
   Поскольку Барнав, заметивший это движение королевы,  разжал  руки,  давая
возможность  Марии  Антуанетте  взять  ребенка  к  себе,  она   то   ли   из
материнского, то ли из женского кокетства оставила дофина сидеть там, где он
сидел.
   И в этот миг в сердце Барнава произошло нечто непередаваемое: он ощутил и
счастье, и гордость.
   Ребенок стал забавляться с жабо Барнава, потом с  поясом  и,  наконец,  с
пуговицами его депутатского кафтана.
   Пуговицы особенно занимали маленького наследника  престола:  на  них  был
выгравирован какой-то девиз.
   Складывая букву с буквой, он в конце концов соединил  их  и  прочитал  по
складам следующие четыре слова: "Жить свободным или умереть."
   - А что это значит, сударь? - спросил он.
   Барнав замешкался с ответом.
   - Это значит, дружок, - объяснил  Петион,  -  что  французы  дали  клятву
никогда больше не иметь над собой повелителя. Ты понял?
   - Петион! - укоризненно воскликнул Барнав.
   - В таком случае, - самым естественным образом ответил Петион, - истолкуй
девиз иначе, если ты знаешь иной его смысл.
   Барнав осекся. Девиз, который он до сих пор с такой  гордостью  носил,  в
нынешних обстоятельствах показался ему чуть ли не жестоким.
   И тогда он, взяв руку дофина, почтительно прикоснулся к ней губами.
   Королева быстрым движением смахнула слезу.
   А карета, в которой разыгралась эта странная и простая до бесхитростности
маленькая драма, катила под крики все растущей толпы, везя к гибели шестерых
из тех восьми человек, что сидели в ней.
   Прибыли в Дорман.

Глава 7

КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

   Там ничего не  было  сделано,  чтобы  принять  королевское  семейство,  и
пришлось остановиться на постоялом дворе.
   То ли по распоряжению Петиона, который был уязвлен тем, что ни король, ни
королева ни разу не обратились к нему, то ли оттого, что  постоялый  двор  и
вправду был  переполнен,  для  размещения  августейших  узников  отвели  три
мансардные комнатушки.
   Соскочив с козел, Шарни по обыкновению хотел подойти к королю и королеве,
чтобы выслушать их приказы, но Мария Антуанетта взглядом  дала  ему  понять,
чтобы он держался в отдалении.
   Не зная причины этого указания, граф вынужден был подчиниться.
   Поэтому на постоялый двор  прошел  Петион,  на  которого  были  возложены
обязанности квартирмейстера; он не дал себе даже труда выйти оттуда и послал
слугу сообщить, что комнаты для королевского семейства готовы.
   Барнав был в сильнейшем затруднении;  он  умирал  от  желания  предложить
королеве руку, но боялся, что она, некогда так высмеивавшая  этикет  в  лице
г-жи де Ноайль, сошлется на него и он, Барнав, что называется, сядет в лужу.
   Поэтому он решил выжидать.
   Первым из кареты  вылез  король,  опираясь  на  руки  гвардейцев  гг.  де
Мальдена и де Валори. Шарни, как мы уже знаем, послушный  знаку,  сделанному
ему королевой, держался в отдалении.
   Затем вышла королева  и  протянула  руки,  чтобы  ей  подали  дофина,  но
мальчик, как бы  чувствуя,  что  матери  хочется,  чтобы  он  приласкался  к
Барнаву, сказал:
   - Нет, я хочу остаться с моим другом Барнавом.
   Мария Антуанетта, разрешая, кивнула, и  легкая  улыбка  чуть  тронула  ее
губы. Барнав пропустил Мадам Елизавету и принцессу, после чего вылез,  держа
на руках дофина.
   За ним последовала г-жа де Турзель,  горевшая  желанием  перенять  своего
августейшего питомца из недостойных рук, но еще один знак королевы  пригасил
аристократическое рвение воспитательницы королевских детей.
   Королева поднималась по  грязной  винтовой  лестнице,  опираясь  на  руку
супруга.
   На втором этаже  она  остановилась,  полагая,  что,  пройдя  два  десятка
ступенек, завершила путь, но слуга сверху крикнул:
   - Выше, выше!
   Следуя этому приглашению, королева продолжала подъем.
   Барнава от стыда бросило в пот.
   - Как так выше? - возмутился он.
   - Здесь, на втором, - объяснил слуга, - столовая и комнаты господ  членов
Национального собрания.
   У Барнава потемнело в глазах. Комнаты второго этажа Петион занял для себя
и своих сотоварищей, а королевское семейство загнал на третий!
   Тем не менее молодой депутат промолчал, но, опасаясь возмущения королевы,
когда она, поднявшись на третий  этаж,  увидит  отведенные  ей  и  ее  семье
комнаты, он поставил дофина на лестничную площадку.
   - Государыня! Государыня! - закричал наследник  престола  матери.  -  Мой
друг Барнав уходит!
   - И правильно делает, - смеясь, ответила королева, бросив  беглый  взгляд
на королевские апартаменты.
   Эти апартаменты, как мы уже говорили, состояли из трех сообщающихся между
собой комнатушек.
   Первую из них заняла  королева  вместе  с  принцессой,  вторая  досталась
принцесса Елизавете, дофину и г-же де Турзель, а третью, крохотную каморку с
нишей, в которой была дверь, выходящая на лестницу, занял король.
   Людовик XVI очень устал и решил до ужина немножко прилечь. Однако кровать
оказалась такой короткой, что через несколько минут он вынужден был  встать,
открыть дверь и попросить принести стул.
   Гг. де Мальден и де Валори уже находились на своем посту на лестнице.
   Г-н де Мальден, который оказался ближе, спустился, взял в столовой стул и
принес его королю.
   Людовик XVI, в комнате которого был еще один деревянный  стул,  приставил
стул, принесенный г-ном  де  Мальденом,  к  кровати,  чтобы  ему  было  куда
положить ноги.
   - О государь! - воскликнул г-н де Мальден, горестно  качнув  головой.  Вы
собираетесь провести на этой кровати ночь?
   - Разумеется, сударь, - ответил король и добавил: -  Впрочем,  если  все,
что мне кричали о бедности моего народа, правда, сколько моих подданных были
бы счастливы, имей они такую каморку, такую кровать и пару таких стульев!
   И он вытянулся на этом импровизированном ложе, как  бы  предваряя  долгие
страдания в тюрьме Тампль.
   Через некоторое время их величествам доложили, что кушать подано.
   Король спустился вниз и увидел на столе шесть приборов.
   - А почему шесть? - удивился он.
   - Ну как же, - принялся объяснять слуга. -  Один  для  короля,  один  для
королевы, один для Мадам Елизаветы, один для принцессы, один  для  дофина  и
один для господина Петиона.
   - А  почему  тогда  нет  приборов  для  господ  Барнава  и  Латур-Мобура?
поинтересовался король.
   - Они были, государь, - отвечал слуга, -  но  господин  Барнав  велел  их
убрать.
   - И оставить прибор господина Петиона?
   - Нет, это сам господин Петион настоял, чтобы его прибор оставили.
   В этот  миг  в  дверях  появилась  исполненная  важности,  нет,  даже  не
важности, а суровости физиономия депутата от Шартра.
   Король сделал вид, будто не видит его, и объявил слуге:
   - Я сяду за стол только со своей семьей. Мы едим либо в  семейном  кругу,
либо с теми, кого мы сами приглашаем. В противном случае мы вообще не  будем
есть.
   - Я знал, - вступил Петион, - что ваше величество  забыли  первую  статью
Декларации прав человека, но надеялся, что  вы  хотя  бы  притворитесь,  что
помните ее.
   Король опять же сделал вид, будто не слышит Петиона, и взглядом  приказал
слуге убрать прибор.
   Слуга исполнил приказ. Разъяренный Петион удалился.
   - Господин де Мальден,  -  велел  король,  -  закройте  двери,  чтобы  мы
остались в своем кругу.
   Г-н де Мальден исполнил приказ, и Петион имел возможность  услышать,  как
за его спиной захлопнулась дверь.
   Вот так король поужинал со своей семьей.
   Прислуживали ему, как обычно, оба гвардейца.
   Шарни же так и  не  появился;  не  будучи  больше  слугой,  он  продолжал
оставаться рабом королевы.
   Правда, в иные моменты такая пассивная покорность уязвляла  королеву  как
женщину. В продолжение всего ужина  обеспокоенная  Мария  Антуанетта  искала
глазами Шарни. Ей очень хотелось, чтобы, поначалу подчинившись,  он  наконец
ослушался ее.
   Когда король, отужинав, отодвинул стул,  собираясь  встать  из-за  стола,
отворилась дверь, ведущая в гостиную, и появился  слуга,  который  от  имени
Барнава попросил их величеств соблаговолить  сменить  апартаменты  и  занять
комнаты на втором этаже.
   Людовик  XVI  и  Мария  Антуанетта  переглянулись.  Вероятно,  им,  храня
достоинство, следовало бы отвергнуть любезность  одного,  дабы  наказать  за
хамство другого. Похоже, король и собирался это сделать, но дофин помчался в
гостиную, крича:
   - Где мой друг Барнав?
   Королева последовала за дофином, а король за королевой.
   В гостиной Барнава не было.
   Из гостиной королева перешла в комнаты. Их было три,  как  и  на  верхнем
этаже.
   Они, конечно, выглядели не изысканно, но, во всяком случае, опрятно.
   Горели свечи, правда, в медных канделябрах, но зато их было в достатке.
   В пути королева несколько раз вскрикивала от восторга при  виде  цветущих
садов; комната  королевы  оказалась  в  изобилии  убрана  самыми  роскошными
цветами лета, но окна были раскрыты, чтобы в  ней  не  застаивались  терпкие
ароматы; на окнах висели муслиновые занавески,  не  позволявшие  нескромному
взору следить за августейшей пленницей.
   Обо всем этом позаботился Барнав.
   Несчастная королева испустила вздох: шесть лет назад подобные заботы брал
на себя Шарни.
   Кстати, Барнав  оказался  настолько  деликатен,  что  не  появился,  дабы
выслушать благодарность.
   Вот так же поступал и Шарни.
   Но откуда у незначительного провинциального адвоката такая же чуткость  и
тонкость, как у самого элегантного и изысканного человека при дворе?
   Да, тут было  о  чем  поразмыслить  женщине,  даже  если  эта  женщина  -
королева.
   И часть ночи королева провела в раздумьях над этой странной загадкой.
   Но что делал в это время граф де Шарни?
   Он, как мы видели, по знаку королевы удалился и с той поры не показывался
ей на глаза.
   Долг буквально приковывал его к Людовику XVI и Марии Антуанетте, и  Шарни
был  счастлив,  что  приказ  королевы,  о  причинах  которого  он  даже   не
задумывался, позволяет ему некоторое время провести в одиночестве и отдаться
собственным мыслям.
   Все эти три дня он жил в таком стремительном темпе, жил, если  можно  так
выразиться, настолько отчужденно от себя ради  других,  что  ничуть  не  был
раздосадован, когда ему позволили ненадолго  отрешиться  от  чужого  горя  и
предаться собственному.
   Шарни  был  дворянином  старой  закалки  и  главным  образом   человеком,
преданным семье; он безмерно любил братьев, для которых был, скорей даже, не
старшим братом, а отцом.
   Шарни ужасно горевал, когда погиб Жорж, но тогда, стоя на  коленях  возле
трупа в крохотном темном версальском дворике, он мог хотя бы облегчить  горе
слезами, и потом у него оставался еще один  брат,  Изидор,  на  которого  он
перенес всю свою любовь, Изидор, ставший для него  еще  дороже,  если  такое
возможно, за те несколько месяцев, что  предшествовали  его  отъезду,  когда
молодой человек служил посредником между ним и Андре.
   Мы пытались если уж не заставить понять, то хотя бы поведать о редкостной
тайне иных сердец, которых разлука не только  не  охлаждает,  но,  напротив,
воодушевляет и которые в расставании черпают  новую  пищу  для  полнящих  их
воспоминаний.
   Чем реже Шарни виделся с Андре, тем чаще он думал о ней, и для  него  все
больше и больше думать об Андре означало полюбить ее.
   По правде сказать, когда он видел Андре, когда бывал  рядом  с  нею,  она
казалась ему похожей на ледяную  статую,  которую  способен  растопить  даже
слабенький лучик любви, и она, Андре, спрятавшись в тень и в  себя,  так  же
страшилась любви, как настоящая ледяная статуя страшится солнца; он видел ее
медлительные, сдержанные жесты, слышал немногословную взвешенную речь, видел
бесстрастный, померкший взгляд, но за этими речами, за жестами и взглядом не
слышал и не видел или, точнее, не провидел ничего.
   Все, связанное с ней, казалось ему бледным, молочно-белым, как  алебастр,
и таким же холодным и блеклым.
   Именно  такой,  за  исключением  редких  периодов  оживления,   вызванных
внезапными обстоятельствами, и виделась ему  Андре  во  время  их  последних
встреч, особенно на  улице  Кок-Эрон  вечером  того  дня,  когда  несчастная
женщина обрела и утратила сына.
   Но стоило ему удалиться от нее, как  расстояние  оказывало  свое  обычное
воздействие,  приглушая  слишком  яркие  краски  и  смягчая  слишком  четкие
контуры. И тогда немногословная, взвешенная речь Андре становилась певучей и
звонкой, медлительные,  сдержанные  жесты  живее,  а  вместо  бесстрастного,
померкшего взгляда из-под удлиненных век лилось всепожирающее текучее пламя;
тогда ему казалось, что внутренний огонь зажигает сердце этой статуи  и  ему
видится сквозь алебастр ее плоти, как в ней струится кровь и бьется сердце.
   О, в такие минуты  одиночества  и  разлуки  Андре  становилась  подлинной
соперницей королевы; в лихорадочной тьме таких  ночей  Шарни  виделось,  как
вдруг раздвигается стена его комнаты либо приподнимается по