нес было руку, чтобы постучать в другой раз, дверь отворилась.
   В комнату вошли трое к величайшему ужасу мадмуазель Оливы и г-на Туссена,
спрятавшегося за старый плетеный стул.
   Господин де Босир лежал  в  постели,  а  на  ночном  столике,  освещаемом
дешевой коптящей свечой в  железном  подсвечнике,  Майяр  с  удовлетворением
отметил пустую склянку. Снадобье было выпито:  оставалось  дождаться,  когда
оно начнет действовать.
   По дороге Майяр рассказал Буланже и  Моликару  о  том,  что  произошло  в
аптеке, и потому, войдя к г-ну де Босиру, они уже знали решительно обо всем.
   Усадив их по обе стороны от кровати больного, Майяр сказал только:
   - Граждане! Господин де Босир - точь-в-точь как принцесса  из  "Тысячи  и
одной ночи", которая почти всегда молчала, но если уж ее удавалось заставить
раскрыть рот, из него падали драгоценные камни! Не давайте же  господину  де
Босиру уронить ни единого слова, не убедившись прежде, что в нем...  Я  буду
ждать вас в муниципалитете: когда этому господину  нечего  будет  более  вам
сказать, проводите его в Шатле и сдайте от имени господина  Майяра,  а  сами
ступайте ко мне в ратушу с тем, что он скажет.
   Оба национальных гвардейца кивнули и снова сели у кровати г-на де Босира.
   Аптекарь  не  ошибся:  через  два  часа  лекарство   подействовало.   Это
продолжалось   в   течение   часа,   и   результат   оказался   более    чем
удовлетворительным!
   Около трех часов утра оба гвардейца были уже у Майяра.
   Они принесли на сумму около ста тысяч франков брильянтов чистейшей  воды,
завернутых в приказ о взятии г-на де Босира под стражу.
   Майяр сдал брильянты от своего имени, а также от  имени  обоих  арзмонцев
прокурору коммуны, а тот выдал им бумагу,  гласившую,  что  граждане  Майяр,
Моликар и Буланже имеют большие заслуги перед отечеством.

Глава 10

1 СЕНТЯБРЯ

   А вслед  за  только  что  описанным  нами  трагикомическим  происшествием
произошло вот что.
   Дело г-на де Босира, взятого под стражу в тюрьме Шатле, было  передано  в
специальную комиссию по кражам, совершенным 10 - 11 августа.
   Отрицать преступление было бессмысленно: его вина не вызывала сомнений.
   Вот почему обвиняемый поспешил раскаяться в содеянном и попросил суд быть
к нему снисходительным.
   Трибунал  потребовал  сведения  о  ранее  совершенных  г-ном  де  Босиром
проступках; почерпнув из  его  следственного  дела  немало  интересного,  он
осудил бывшего гвардейца к пяти годам галер и позорному столбу.
   Напрасно г-н  де  Босир  ссылался  на  то,  что  совершил  эту  кражу  из
благородных побуждений, то есть в надежде обеспечить спокойное будущее  жене
и сыну; ничто не могло  смягчить  приговор,  и,  поскольку  решения  особого
трибунала обжалованию не подлежали,  на  второй  день  после  суда  приговор
должен был быть приведен в исполнение.
   Как жаль, что он не был приведен в исполнение немедленно!
   По воле рока накануне того дня, как г-на де Босира должны были  выставить
на всеобщее осмеяние, в тюрьму, где он находился, заключили  одного  из  его
бывших товарищей. Они Друг Друга узнали; завязался разговор.
   Новый узник, по его словам,  был  схвачен  по  подозрению  в  превосходно
задуманном заговоре, целью которого было отбить первого, кто будет выставлен
для осмеяния на Гревской площади или на Королевской площади.
   Заговорщики намеревались в большом количестве собраться на одной из  этих
площадей под тем предлогом, что хотят поглазеть на жертву, -  в  те  времена
приговоренных к позорному столбу выставляли  и  на  Гревской  площади  и  на
площади Дворца правосудия,  -  и,  с  криками  "Да  здравствует  король!  Да
здравствуют пруссаки! Смерть нации!" захватить ратушу,  призвать  на  помощь
Национальную гвардию, две трети которой были роялистами или по крайней  мере
конституционалистами, поддержать уничтожение коммуны,  закрытой  30  августа
Собранием,  и  таким  образом  осуществить  контрреволюционный   роялистский
переворот.
   К несчастью, именно он, только что взятый под  стражу  приятель  г-на  де
Босира, должен был подать сигнал; однако заговорщики  еще  не  знали  о  его
аресте, и вот соберутся они на площади, как только там  будет  выставлен  на
осмеяние первый  же  осужденный,  а  крикнуть  "Да  здравствует  король!  Да
здравствуют пруссаки! Смерть нации!" будет некому, и переворот не состоится.
   Это было тем обиднее, что, по словам приятеля г-на де Босира, заговор был
как никогда тщательно продуман и обещал определенный результат.
   Арест  приятеля  г-на  де  Босира  был  тем  прискорбнее,  что  в   общей
неразберихе осужденный был  бы,  несомненно,  освобожден  и  мог  бы,  таким
образом, избежать не только позорного столба, но и галер.
   Господин де Босир хотя и не имел ясных политических убеждений, в  глубине
души всегда относился к монархии с симпатией; он  стал  сожалеть  о  горькой
доле короля, а заодно и о том, что переворот не состоится.
   Вдруг он хлопнул себя по лбу: его неожиданно осенила гениальная мысль.
   - Слушай! - вскричал он. - А ведь первым к позорному  столбу  приговорили
меня!
   - Ну конечно!  Вот  поэтому  я  и  сказал,  что  для  тебя  это  было  бы
избавлением!
   - И ты говоришь, что о твоем аресте никто не знает?
   - Ни единая душа!
   - Стало быть, заговорщики все равно соберутся, как  если  бы  ты  не  был
арестован?
   - Так точно!
   - Значит, если бы кто-нибудь подал условный знак вместо  тебя,  переворот
состоялся бы?
   - Да... Но кто же, по-твоему, его подаст, если  я  арестован  и  не  могу
связаться с волей?
   - Я! - вымолвил Босир тоном Медеи из трагедии Корнеля.
   - Ты?!
   - Ну да, я! Я же там буду, верно, раз  выставлять  собираются  меня?  Так
вот, я и крикну: "Да здравствует король!  Да  здравствуют  пруссаки!  Смерть
нации!" Кажется, в этом нет ничего сложного.
   Товарищ Босира задохнулся от восторга.
   - Я всегда говорил, что ты - гений! - воскликнул он. Босир поклонился.
   - Если ты это сделаешь, - продолжал роялист,  -  ты  не  только  обретешь
свободу, ты не только будешь помилован,  но  я  всем  расскажу,  что  именно
благодаря тебе заговор удался, и ты можешь заранее поздравить себя с  щедрым
вознаграждением!
   - Я делаю это не ради награды! - заметил Босир с самым  что  ни  на  есть
безразличным видом.
   - Ах, черт побери! - воскликнул приятель. -  Ну  да  ничего,  если  будет
вознаграждение, советую тебе не отказываться.
   - Ну, раз ты советуешь... - молвил Босир.
   - Более того, я настоятельно  советую,  я  приказываю!  -  великодушничал
приятель.
   - Так и быть! - смилостивился Босир.
   -  Ну  что  же,  -  продолжал  приятель,  -  завтра  мы  с  тобой  вместе
позавтракаем: не откажет  же  начальник  тюрьмы  в  последней  милости  двум
товарищам! - и разопьем бутылочку вина за успех предприятия!
   У Босира были некоторые сомнения  по  поводу  попустительства  начальника
тюрьмы и его разрешения на завтрак; но позавтракает он  со  своим  приятелем
или нет, он решил сдержать данное им обещание.
   К его огромному удовольствию, разрешение было дано.
   Друзья позавтракали и выпили не одну, а две, три, четыре бутылки!
   После четвертой бутылки г-н де Босир был уже ярым роялистом. К счастью, в
это время за ним пришли и повели на  Гревскую  площадь  раньше,  чем  друзья
успели откупорить пятую бутылку.
   Он сел в повозку с таким видом, словно это была триумфальная колесница, и
снисходительно поглядывал  на  толпу,  которой  он  готовил  такой  страшный
сюрприз.
   У  моста  Парижской  -Богоматери  появления  повозки  ожидали  женщина  с
ребенком.
   Господин де Босир узнал бедняжку Оливу,  заливавшуюся  слезами,  и  юного
Туссена, который, увидев отца в руках жандармов, закричал:
   - Ну и правильно! За что он меня отлупил?..
   Босир  улыбнулся  им   с   покровительственным   видом   и   хотел   было
величественным жестом взмахнуть рукой, да руки-то были  связаны  у  него  за
спиной!
   Ратушная площадь кишела людьми.
   Все знали, что осужденный был  наказан  за  кражу  в  Тюильри;  благодаря
вывешенному  протоколу   судебного   разбирательства   были   известны   все
обстоятельства этой кражи, и потому жалости к осужденному никто не питал.
   Вот почему когда повозка остановилась у позорного столба, охране пришлось
туго: она едва сдерживала возмущенную толпу.
   Босир взирал на возбужденных зрителей, всем своим  видом  словно  говоря:
"Ну, сейчас вы увидите! Сейчас еще не то будет!"
   Когда его поставили к столбу, толпа загалдела еще громче; но  как  только
наступил момент самой экзекуции, как  только  палач  расстегнул  осужденному
рукав, оголил плечо и нагнулся, чтобы достать из  печи  раскаленное  железо,
произошло то, что  всегда  происходит  в  подобные  минуты:  перед  величием
правосудия все умолкли.
   Босир воспользовался затишьем и, собрав все силы, звучно, во  весь  голос
гаркнул:
   - Да здравствует король! Да здравствуют пруссаки! Смерть нации!
   Хоть г-н де Босир и был готов к тому, что его слова вызовут  шум,  однако
действительность превзошла все  его  ожидания:  толпа  не  закричала  -  она
взвыла.
   Все с оглушительным ревом устремились к столбу.
   На сей раз охрана была бессильна защитить г-на де Босира, цепь гвардейцев
была  прорвана,  зрители  затопили  эшафот,  палача  сбросили   с   помоста,
осужденного неведомо как сорвали со столба и потащили в  этот  всепожирающий
муравейник, называемый толпой.
   Он, несомненно, был бы убит, затоптан, разорван  в  клочья,  но,  на  его
счастье, какой-то человек с перевязью бросился с крыльца  ратуши  туда,  где
творили расправу.
   Это был прокурор коммуны Манюэль.
   Он  был  наделен  огромной  человечностью,  которую  был  вынужден  порой
скрывать в глубине своей души,  однако  она  прорывалась  наружу  в  минуты,
подобные этой.
   Немалого труда стоило ему протолкаться к г-ну де Босиру; он  простер  над
ним руку и громко заявил:
   -  Именем  закона  запрещаю  трогать  этого  человека!  Народ  не   хотел
повиноваться; Манюэль сорвал перевязь и, размахивая ею над толпой, закричал:
   - Ко мне, честные граждане!
   <В наши намерения отнюдь не входит прославлять Манюэля, далеко не  самого
безупречного деятеля революции: мы хотим быть беспристрастными.
   Вот как об этом происшествии рассказывает Мишле:
   "1  сентября  на  Гревской  площади  разыгралась  отвратительная   сцена.
Приговоренному к позорному столбу вору, который,  без  сомнения,  был  пьян,
вздумалось заорать: "Да здравствует король! Да здравствуют пруссаки!  Смерть
нации!" Его в то же мгновение сорвали с позорного столба и растерзали бы  на
части; прокурор коммуны Манюэль бросился в толпу, вырвал его из рук народа и
спрятал в ратуше; однако самому Манюэлю угрожала  смерть:  он  был  вынужден
обещать, что виновною будет судить народный суд. Этот суд приговорил вора  к
смерти; власть признала приговор правильным и законным; он  был  приведен  в
исполнение, и на следующий день осужденный был уже мертв". (Прим, автора.)>
   К нему  пробилось  около  двадцати  человек,  они  окружили  его  плотным
кольцом.
   Босир был вырван из рук толпы: он был чуть жив.
   Манюэль приказал перевести его в  ратушу;  вскоре  ратуша  была  окружена
возмущенным народом, так велико было его отчаяние.
   Манюэль вышел на балкон.
   - Этот человек виновен, - молвил он, - но не за  этот  проступок  он  был
осужден. Выберите суд; члены этого суда соберутся в одном из залов ратуши  и
решат судьбу виновного. Каков бы  ни  был  приговор,  он  будет  приведен  в
исполнение, но приговор должен быть вынесен непременно!
   Любопытно, что накануне резни в тюрьмах один из тех, кого обвиняют в том,
что он явился зачинщиком этой резни, держит  с  риском  для  жизни  подобную
речь!
   Да, бывают в политике отклонения; пусть их объясняет, кто может!
   Итак, это предложение умиротворило толпу. Четверть  часа  спустя  Манюэлю
доложили о том, что судьи от  народа  просят  их  принять;  суд  состоял  из
двадцати одного заседателя; все они вышли на балкон.
   - Вы посылали этих людей? - обращаясь в толпу, спросил Манюэль.
   Вместо ответа толпа захлопала в ладоши.
   - Хорошо, - продолжал Манюэль, - раз судьи уже здесь,  суд  сейчас  же  и
состоится.
   Как он и обещал, он разместил заседателей в одном из залов ратуши.
   Еле живой г-н де Босир появился перед этим импровизированным  трибуналом;
он попытался оправдываться; однако второе преступление было более  очевидно,
чем первое: по мнению народа, оно было гораздо серьезнее.
   Кричать: "Да здравствует король!", когда король как предатель  содержался
под стражей в Тампле; кричать "Да здравствуют пруссаки!", в то время как они
только что захватили Лонгви  и  находились  всего  в  шестидесяти  милях  от
Парижа; кричать:  "Смерть  нации!",  когда  нация  захлебывалась  криком  на
смертном одре - вот в чем заключалось  ужасное  преступление,  заслуживавшее
высшей меры наказания!
   И суд постановил, что виновный не только заслуживает смертной казни,  но,
чтобы смерть его была позорнее, гильотина  будет  в  отступление  от  закона
заменена виселицей, и он будет повешен  на  той  же  площади,  где  совершил
преступление.
   Палач получил приказание  поставить  виселицу  на  том  же  эшафоте,  где
возвышался позорный столб.
   Вид этой работы, а также уверенность в том,  что  преступник  не  убежит,
потому что содержится под стражей у всех  на  виду,  окончательно  успокоили
толпу.
   Вот какое событие беспокоило Собрание, вот о  чем  мы  говорили  в  конце
одной из предыдущих глав.
   На  следующий  день  было  воскресенье,   и   это   явилось   осложняющим
обстоятельством; Собрание поняло, что дело  идет  к  резне.  Коммуна  хотела
выжить любой  ценой:  резня,  то  есть  террор,  была  для  этого  вернейшим
средством.
   Собрание отступило перед принятым за  два  дня  до  этого  решением:  оно
отменило свой декрет.
   Тогда поднялся один из его членов.
   - Отменить ваш декрет недостаточно, - заявил он. - Третьего дня, когда вы
его принимали, вы объявили, что  коммуна  имеет  заслуги  перед  отечеством;
похвала эта не совсем ясна, потому  что  однажды  вы  сможете  сказать,  что
коммуна имеет,  конечно,  заслуги  перед  отечеством,  однако  такой-то  или
такой-то ее член к этой похвале отношения не имеет; и тогда этот член  будет
преследоваться законом. Значит, нужно сказать не  коммуна,  а  представители
коммуны.
   Собрание проголосовало, за то, что представители  коммуны  имеют  заслуги
перед отечеством.
   В то время, как Собрание  голосовало,  Робеспьер  выступал  в  коммуне  с
длинной речью, в которой он говорил о том, что Собрание благодаря бесчестным
маневрам губит общий совет народного  доверия,  что  общему  совету  следует
добровольно  устраниться  и  прибегнуть  к  единственно  возможному  способу
спасения народа: передать власть народу.
   Как всегда, Робеспьер был неясен и туманен  в  своих  выражениях,  но  от
этого было не легче. Передать власть народу; что же означает эта фраза?
   Значило ли это, что нужно подчиниться декрету Собрания и  согласиться  на
новые выборы? Маловероятно!
   Значило ли это сложить с себя власть, объявив  этим,  что  коммуна  после
событий 10 августа считает себя бессильной продолжать великое дело революции
и поручает довершить начатое народу?
   Итак,  поручить  народу  продолжать  начатое   10   августа,   продолжать
безудержно,  с  преисполненным  жаждой  мщения  сердцем  означало   одно   -
перерезать тех, кто сражался 10 августа против народа и с тех пор  находился
под стражей в парижских тюрьмах.
   Вот что случилось вечером 1 сентября; вот к чему приходят  всегда,  когда
гроза носится в воздухе и чувствуется, что гром и молния вот-вот грянут.

Глава 11

В НОЧЬ С 1 НА 2 СЕНТЯБРЯ

   1 сентября в девять часов вечера служащий Жильбера  -  слово  слуга  было
отменено как антиреспубликанское, - вошел к доктору в спальню со словами:
   - Гражданин Жильбер! Фиакр ждет  у  дверей.  Жильбер  надвинул  шляпу  на
глаза, застегнул редингот на все пуговицы и собрался было выйти;  однако  на
пороге квартиры он увидел завернувшегося  в  плащ  господина  в  широкополой
шляпе, скрывавшей лицо.
   Жильбер отступил: в темноте да еще в такое  время  кто  угодно  покажется
врагом.
   - Это я, Жильбер, - доброжелательно молвил незнакомец.
   - Калиостро! - вскричал Жильбер.
   - Ну вот, вы забыли, что  меня  зовут  не  Калиостро,  а  барон  Дзаноне!
Правда, для вас, дорогой Жильбер, мое имя, так же как мое сердце, неизменно:
для вас я всегда Джузеппе Бальзамо; во всяком случае,  я  надеюсь,  что  это
именно так.
   - О да! - подтвердил Жильбер. - А доказательством служит то,  что  я  как
раз собирался отправиться к вам.
   - Так я и думал, - молвил Калиостро, - поэтому я  и  пришел:  вы,  должно
быть, понимаете, что в такие дни, как сегодняшний, я не сделал бы того,  что
только что сделал господин де Робеспьер: уж я не уехал бы за город.
   - Я боялся, что не застану вас,  и  потому  особенно  рад  вас  видеть...
Входите же, прошу вас, входите!
   - Итак, вот и я! Скажите, чего вам хочется? - спросил Калиостро,  проходя
вслед за Жильбером в самую дальнюю комнату доктора. т - Садитесь, учитель.
   Калиостро сел.
   - Вы знаете, что сейчас происходит, - начал Жильбер.
   - Вы хотите сказать: что произойдет, - поправил Калиостро, -  потому  что
сию минуту ничего не происходит.
   - Не происходит, верно; однако готовится нечто ужасное, не так ли?
   - Да, в самом деле,  это  ужасно...  Правда,  иногда  ужасное  становится
необходимым.
   - Учитель, - проговорил Жильбер, - когда вы произносите подобные слова, с
присущим вам непоколебимым хладнокровием, вы заставляете меня трепетать!
   - Что ж поделаешь! Я всего-навсего эхо: эхо рока! Жильбер поник головой.
   - Вы помните, Жильбер, что я вам сказал в тот день, как  встретил  вас  в
Бельвю шестого октября? Я тогда предсказал вам смерть маркиза де Фавра.
   Жильбер вздрогнул.
   Он, смотревший прямо в лицо не только людям, но и обстоятельствам,  перед
этим таинственным существом чувствовал себя беззащитным.
   - - Я вам сказал тогда, - продолжал Калиостро, - что если у короля в  его
жалком умишке есть хоть крупица  здравого  смысла,  во  что  мне  самому  не
хотелось верить, то он согласится на побег?
   - Он и согласился! - заметил Жильбер.
   - Да; однако я имел в виду:  пока  у  него  есть  время..,  а  когда  он,
наконец, собрался бежать.., черт побери! Оказалось,  что  времени-то  уже  и
нет!  Я  еще  тогда,  если  помните,  прибавил,  что   если   король   будет
сопротивляться, если  королева  будет  сопротивляться,  если  дворяне  будут
сопротивляться, мы сделаем революцию.
   - Да, вы опять правы: революция свершилась, - со вздохом признал Жильбер.
   - Не совсем, - поправил Калиостро. - Однако она свершается,  как  видите,
дорогой мой Жильбер! Помните, как я вам рассказывал о  машине,  изобретаемой
одним из моих друзей, доктором Гильотеном.?..  Вы  проходили  через  площадь
Карусели, там, напротив Тюильри? Так вот, это та  самая  машина,  которую  я
показал королеве в замке Таверне в графине с водой..,  вы  припоминаете,  не
так ли: вы тогда были мальчиком вот такого роста,  не  больше,  и  уже  были
влюблены в мадмуазель Николь... А  знаете,  ее  муж,  милейший  господин  де
Босир, только что приговорен к повешению, и казни ему не избежать!..  -  так
вот, эта машина уже действует!
   - Да, - кивнул Жильбер,  -  и  пока  чересчур  медленно,  потому  что  ей
помогают сабли, пики и кинжалы.
   - Послушайте! - проговорил Калиостро. - Необходимо  принять  во  внимание
следующее: мы имеем дело с жестокими  упрямцами!  Ведь  аристократов,  двор,
короля, королеву не раз так или иначе  предупреждали,  но  это  не  принесло
никаких плодов; народ взял Бастилию - им  хоть  бы  что;  произошли  события
пятого-шестого октября - им и это не пошло впрок; наступило двадцатое июня -
их