дел, значит, не видел никто.
   Что же сталось с отрядом, который по предположениям  герцога  де  Шуазеля
должен был следовать за ним?
   Пушечная канонада и ружейная пальба заставили людей развернуться, и  они,
словно  опавшие  листья,  закружившиеся  в  вихре  и  подхваченные   ветром,
метнулись вдоль Оранжерейной террасы.
   Оттуда  беглецы  устремились  на  площадь  Людовика  XV   в   направлении
Гард-Мебль, чтобы потом свернуть на бульвары или на Елисейские поля.
   Господин де Виомениль, еще  около  десятка  дворян  и  пятеро  швейцарцев
укрылись в особняке, занимаемом Венецианским посольством и расположенном  на
улице Сей-Флорантен, двери  которого  по  счастливой  случайности  оказались
незаперты. Теперь они были спасены!
   Другая часть отряда пыталась пробиться на Елисейские поля.
   У основания памятника Людовику XV стояли пушки;  две  из  них  выстрелили
картечью, разметав бегущих на три группы.
   Первая побежала по бульвару и была встречена  жандармерией,  подъезжавшей
вместе с батальоном с бульвара Капуцинов.
   Беглецы подумали, что они спасены. Господин де  Вильер,  бывший  помощник
командира жандармского полка, побежал к одному из всадников с распростертыми
объятиями, крича на бегу: "Сюда, друзья мои!"
   Всадник вынул из седельной кобуры пистолет и выстрелил в него в упор.
   При виде этой сцены тридцать швейцарцев и один дворянин, королевский паж,
бросились в Морское министерство.
   Там они стали совещаться, что им надлежит предпринять.
   Швейцарцы решили сдаться и, увидев восьмерых санкюлотов, сложили оружие и
крикнули: "Да здравствует нация!"
   - Ага, предатели! - загалдели санкюлоты. - Сдаетесь, потому что  деваться
некуда? Кричите "Да здравствует нация!" и думаете, что вас это спасет?  Нет,
не выйдет!
   Два швейцарца упали: одному пика вонзилась в грудь, другой получил пулю в
лоб.
   В ту же минуту им отрезали головы, которые взмыли вверх на остриях пик.
   Возмущенные убийством своих товарищей, швейцарцы  хватаются  за  ружья  и
открывают ответный огонь.
   Семь санкюлотов из восьми падают.
   Швейцарцы в надежде на спасение бросаются к главным воротам, но оттуда на
них смотрит жерло пушки.
   Они отступают назад, пушка неумолимо надвигается;  беглецы  забиваются  в
угол двора, пушка разворачивается в их сторону и стреляет!
   Двадцать три швейцарца из двадцати восьми убиты.
   К счастью, пока дым от выстрела не развеялся,  позади  пятерых  уцелевших
швейцарцев и бывшего королевского пажа отворяется дверь.
   Все шестеро бросаются в эту дверь, она бесшумно  за  ними  захлопывается;
патриоты не успели из-за  дыма  разглядеть  эту  лазейку,  укрывшую  от  них
уцелевших врагов; они думают, что перебили всех до единого, и уходят прочь с
торжествующими криками, катя за собой пушку.
   Вторая группа  состояла  приблизительно  из  тридцати  солдат  и  дворян;
командовал ею г-н Форестье де Сен-Венан. Окруженный со всех  сторон  врагами
при въезде на Елисейские поля, командир решил по крайней мере дорого продать
свою жизнь: обнажив шпагу, он во главе своих  людей  с  примкнутыми  штыками
трижды атаковал батальон, разместившийся у  подножия  статуи;  в  этих  трех
атаках он потерял пятнадцать человек.
   С пятнадцатью другими он попытался пробиться на Елисейские поля: залп  из
мушкетов отнял у него еще восьмерых; семь оставшихся в живых разбежались кто
куда, но их преследовали жандармы до тех пор, пока не изрубили саблями  всех
до единого.
   Господин де Сен-Венан хотел было укрыться в посольском  кафе,  как  вдруг
один из жандармов, заметив его, пустил  коня  в  галоп,  перескочил  канаву,
отделявшую тротуар от проезжей части,  и  выстрелил  несчастному  офицеру  в
спину.
   Третьему отряду, состоявшему из шестидесяти человек, удалось добраться до
Елисейских полей; он направлялся к Курбевуа, повинуясь  тому  же  инстинкту,
который заставляет голубей возвращаться в родную голубятню, а  баранов  -  в
свой загон: в Курбевуа находились казармы.
   Однако отряд окружили конная жандармерия и огромная толпа, и всех  повели
в ратушу, где намеревались отдать их под стражу; на Гревской площади,  через
которую лежал их путь,  собралось  около  трех  тысяч  человек;  они  отбили
пленных и, не дойдя до ратуши, казнили.
   Молодой дворянин, шевалье Шарль д'Отишан, бежал из дворца по улице Эшель,
зажав в каждой  руке  по  пистолету;  двое  незнакомых  людей  пытаются  его
остановить: он убивает их обоих; его окружает  чернь,  хватает  и  тащит  на
Гревскую площадь, чтобы там торжественно предать смерти.
   К счастью, его забывают обыскать: помимо выброшенных им за  ненадобностью
пистолетов у  него  еще  есть  нож;  он  открывает  его  в  кармане,  ожидая
подходящей  минуты,  чтобы  им  воспользоваться.  В  тот  момент,   как   он
оказывается  на  Ратушной  площади,  там   расправляются   с   шестьюдесятью
швейцарцами, которых только что туда привели; зрелище это отвлекает внимание
его охранников; он убивает двоих, стоящих к нему ближе других, потом, словно
змея, выскальзывает и исчезает.
   Дворец покинули: сотня  человек,  сопровождавших  короля  в  Национальное
собрание, укрывшихся  у  фельянов  и  обезоруженных;  пятьсот  человек,  чью
историю мы только что рассказали; несколько беглецов-одиночек, подобно  г-ну
Шарлю д'Отишану, столь счастливо избежавших смерти.
   Остальные погибли в вестибюле, на лестницах, или были перерезаны  либо  в
апартаментах, либо в часовне.
   В Тюильри пало почти девятьсот швейцарцев и дворян!

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Глава 1

ОТ ШЕСТИ ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ ВЕЧЕРА

   Народ вошел во дворец так, как входят в логово дикого зверя;  он  выражал
свои чувства в криках: "Смерть волку! Смерть волчице! Смерть волчонку!"
   Если бы на его пути  повстречались  король,  королева  и  дофин,  он  уж,
конечно, без колебаний снес бы все три головы одним махом, свято веруя в то,
что вершит справедливость.
   Надобно признать, что для королевской семьи это было  бы  избавлением  от
предстоявших им испытаний!
   В отсутствие тех, кого они проклинали и продолжали искать в шкалах и  под
кушетками, победителям необходимо было излить свой гнев на все  подряд,  как
на вещи, так и на людей; они с невозмутимой жестокостью обрушили свои  удары
на стены, в которых были приняты решения о Варфоломеевской ночи и о бойне на
Марсовом поле, требовавшие отмщения.
   Как видно из нашего рассказа,  мы  не  оправдываем  народ;  напротив,  мы
изображаем его грязным и кровожадным, каким  он  в  действительности  и  был
тогда. Однако поспешим оговориться: победители покинули дворец с обагренными
кровью, но пустыми руками! <Позднее, из "Истории революции 10  августа",  мы
узнаем, что двести человек были расстреляны за воровство. (Прим, автора)>
   Пелетье,  которого   нельзя   заподозрить   в   симпатии   к   патриотам,
рассказывает, что один виноторговец по имени  Мале  принес  в  Собрание  сто
семьдесят три луидора, найденных им у убитого в  доме  священника;  двадцать
пять санкюлотов притащили сундук с королевской посудой; один из  сражавшихся
бросил на стол председателя крест Св. Людовика;  другой  выложил  отнятые  у
швейцарца  часы;  третий  отдал  пачку  ассигнаций;  четвертый  -  кошель  с
золотыми; пятый - драгоценности; шестой - брильянты;  наконец,  еще  один  -
шкатулку, принадлежавшую королеве, в которой было полторы тысячи луидоров.
   "И Национальное собрание, - насмешливо прибавляет историк, не подозревая,
что восхваляет всех этих людей, - выразило  сожаление,  что  не  знает  имен
скромных граждан, которые покорно пришли сложить к ногам  Собрания  все  эти
сокровища, украденные у короля".
   Мы далеки от того,  чтобы  воспевать  народ;  мы  знаем,  что  это  самый
неблагодарный, самый капризный,  самый  непостоянный  из  всех  хозяев;  вот
почему мы говорим об  этих  преступлениях  так,  словно  это  -  добродетели
народа.
   В тот день он был жесток; он с наслаждением окунал руки в  кровь;  в  тот
день дворян  выбрасывали  живьем  из  окон;  швейцарцам,  мертвым  и  живым,
вспарывали на лестнице животы; вырванные из  груди  сердца  врагов  выжимали
обеими руками, как губку; головы отрывали и надевали на  пики;  в  тот  день
народ, - тот самый, что считал для себя бесчестьем украсть  часы  или  крест
Св. Людовика, - с радостью отдавался мести и жестокости.
   Однако  среди  этого  кровавого  месива,  в  разгар  избиения   живых   и
надругательства над мертвыми,  этому  самому  народу,  словно  насытившемуся
хищнику, вдруг случалось проявить милосердие.
   Придворные дамы де Тарант, де Ларош-Эймон, де Жинту, а  также  мадмуазель
Полин де  Турзель  были  преданы  королевой  и  оставались  в  Тюильри;  они
собрались в спальне Марии-Антуанетты. Когда  дворец  был  захвачен,  до  них
стали доноситься крики умиравших,  угрозы  победителей;  и  вот  послышались
шаги, торопливые, страшные, неумолимо приближавшиеся к их двери.
   Госпожа де Тарант отперла дверь.
   - Входите! - пригласила она. - Можете убедиться сами: здесь одни женщины.
   Победители ворвались в комнату с  дымившимися  ружьями  и  окровавленными
саблями в руках.
   Женщины пали на колени.
   Убийцы уже занесли над ними  ножи,  называя  их  советчицами  г-жи  Вето,
подругами Австриячки; вдруг какой-то бородач, посланный Петионом, закричал с
порога:
   - Смилуйтесь над женщинами! Не позорьте нацию.
   Так женщины были помилованы.
   Госпожа Кампан, которой королева сказала: "Подождите меня, я  вернусь  за
вами сама или пришлю кого-нибудь, чтобы забрать  вас  с  собой...  Один  Бог
знает, куда!", - ожидала в своей комнате, когда королева придет или  пришлет
за ней.
   Она сама рассказывает, что  совершенно  потеряла  голову  от  творившихся
бесчинств и, не видя свою сестру, спрятавшуюся за каким-нибудь занавесом или
забившуюся в какой-нибудь  шкап,  она  подумала,  что  найдет  сестру  в  ее
комнате, находившейся этажом ниже, и стала торопливо спускаться по лестнице;
однако там она застала только двух ее камеристок и гайдука королевы.
   При виде его г-жа Кампан забыла о своих собственных страхах,  потому  что
поняла, что опасность угрожает в первую голову ему, а не ей.
   - Бегите скорее! - закричала она.  -  Бегите,  несчастный!  Все  выездные
лакеи уже разбежались... Бегите, еще можно успеть!
   Гигант попытался подняться и снова упал, раздавленный страхом.
   - Не могу, - пожаловался он. - Я не могу пошевелиться от страха.
   В это самое время  на  пороге  появилась  толпа  опьяненных,  взбешенных,
обагренных кровью людей; они набросились  на  гайдука  и  растерзали  его  в
клочья.
   Госпожа Кампан и обе камеристки бросились бежать по  небольшой  служебной
лестнице.
   Увидев, как женщины убегают, несколько человек бросились вдогонку и скоро
их нагнали.
   Камеристки упали на колени и, хватаясь  руками  за  острия  сабель  своих
убийц, взмолились о пощаде.
   Госпожа Кампан, замерев на верхней ступеньке лестницы, почувствовала, как
кто-то грубо схватил ее за шиворот; она увидела, как сабля,  словно  разящая
молния, сверкнула у нее над головой; вся ее жизнь промелькнула у  нее  перед
глазами в это последнее мгновение, отделяющее нашу жизнь от вечности;  вдруг
снизу послышался повелительный голос:
   - Что вы там делаете?
   - Ну что еще? - отозвался убийца.
   - Женщин не трогать, слышите? - продолжал тот же голос снизу.
   Госпожа Кампан стояла на коленях; сабля уже была занесена над ее головой;
она уже видела себя мертвой.
   - Вставай, мерзавка! - приказал ей палач. - Нация тебя прощает!
   Что же делал в это время король в ложе "Логографа"? Король проголодался и
попросил подать ужин. Ему принесли хлеба, вина, цыпленка, холодной  телятины
и фруктов.
   Как все принцы дома Бурбонов, как Генрих  IV,  как  Людовик  XIV,  король
любил покушать; какие бы душевные волнения он ни  переживал,  что,  впрочем,
довольно  редко  можно   было   заметить   по   его   лицу,   обрюзгшему   и
невыразительному, он неизменно испытывал голод и нуждался в сне. Мы  видели,
как он был вынужден лечь спать  во  дворце;  теперь,  в  Собрании,  организм
требовал пищи.
   Король разломил хлеб и разрезал цыпленка,  будто  собирался  закусить  на
охоте, нимало не беспокоясь о том, что на него смотрят.
   Среди тех, кто на него смотрел, был один человек,  чьи  глаза  горели  за
неимением слез: это были глаза королевы.
   Сама она ото всего отказалась: она была сыта отчаянием.
   После того, как  она  ступила  в  кровь  дорогого  ее  сердцу  Шарни,  ей
казалось, что она могла бы сидеть так целую вечность и жить,  как  могильный
цветок, черпая силы в его смерти.
   Она немало выстрадала со времени возвращения  из  Варенна;  она  пережила
много страшных минут в Тюильри; ей казались нескончаемыми  последние  сутки;
но все это было ничто в сравнении с тем, как больно ей было теперь  смотреть
на жующего короля!
   А ведь положение было достаточно серьезным и  могло  бы  лишить  аппетита
любого человека, который оказался бы на месте Людовика XVI.
   Собрание, куда король пришел искать защиты, само нуждалось в  защите;  да
оно и не скрывало своей беспомощности.
   Утром Собрание хотело было помешать убийству Сюло, но ему это не удалось.
   В два часа Собрание хотело было воспротивиться расправе над швейцарцами -
все было тщетно.
   Теперь  Собранию  угрожала  возмущенная  толпа,  кричавшая:  "Низложения!
Требуем низложения!"
   Немедленно была создана комиссия.
   В нее входил Верньо. Он поручил Гаде быть ее председателем, чтобы  власть
оставалась в руках Жиронды.
   Обсуждение было недолгим; оно проходило под аккомпанемент ружейной пальбы
и пушечной канонады.
   Верньо сам взялся за перо и составил акт о временном  отстранении  короля
от власти.
   Он  возвратился  в  Собрание  мрачный,  подавленный,  не  пытаясь  скрыть
огорчения; это  была  его  последняя  поблажка  королю  в  знак  уважения  к
монархии, гостю - из соблюдения правил гостеприимства.

   "Господа! - начал он. - Чрезвычайная комиссия поручила мне представить на
ваше утверждение довольно строгую меру; однако я полагаюсь на ваши  чувства,
которые, несомненно, помогут вам правильно оценить, как важно  для  спасения
отечества, чтобы вы согласились на эту меру.
   Принимая во внимание, что отечество оказалось  в  безвыходном  положении;
что все зло в государстве происходит главным образом от  недоверия,  которое
внушает поведение главы исполнительной власти, в борьбе, предпринятой от его
имени, против Конституции и национальной независимости;  что  недоверие  это
повлекло за собой требование всего народа лишить Людовика  XVI  вложенной  в
его руки власти; и вместе с тем, принимая в соображение, что законодательный
орган не желает усиливать собственную власть путем узурпации, а также  может
совмещать свою клятву  верности  Конституции  с  твердой  решимостью  спасти
свободу,  только  призывая  к  суверенитету  народа.  Национальное  собрание
постановляет следующее:
   Французскому народу предлагается учредить Национальный конвент.
   Глава исполнительной власти временно лишается своих полномочий. В течение
суток  будет  представлен  на  рассмотрение  декрет  о   назначении   принца
наместником.
   Выплата содержания будет приостановлена.
   Король  и  члены  королевской  семьи   будут   оставаться   под   охраной
законодательного органа вплоть до восстановления в Париже спокойствия.
   Департамент отвечает за приведение в надлежащий  порядок  Люксембургского
дворца, где в дальнейшем будет  находиться  королевская  семья  под  охраной
граждан".

   Король выслушал декрет со своей обычной невозмутимостью.
   Потом, перегнувшись через перила ложи "Логографа" и обращаясь  к  Верньо,
пока тот шел к председательскому креслу, спросил:
   - Знаете ли вы, что ваши действия идут вразрез с Конституцией ?
   - Вы правы, государь, - отвечал  Верньо,  -  однако  это  -  единственное
средство спасти вашу жизнь.  Ежели  мы  не  согласимся  на  низложение,  они
возьмут вашу голову!
   Король шевельнул губами и пожал  плечами  с  таким  видом,  словно  хотел
сказать: "Вполне возможно", - и занял свое место.
   В эту минуту висевшие у него над головой часы начали бить.
   Он стал считать удары.
   Когда последний удар затих, он сообщил:
   - Девять часов.
   В  декрете  Национального  собрания  говорилось,  что  король   и   члены
королевской семьи будут находиться под охраной учредительной власти  до  тех
пор, пока в Париже не установится спокойствие.
   В девять часов служащие зала заседаний пришли  за  королем  и  королевой,
чтобы проводить их в приготовленное для их семьи временное жилище.
   Король знаком дал понять, что хотел бы ненадолго задержаться.
   И   действительно,   обсуждался   вопрос,   представлявший   для   короля
определенный интерес: назначался новый кабинет министров.
   Военный министр, министр внутренних  дел  и  министр  финансов  были  уже
известны: были возвращены те, кого удалил король, то есть Ролан,  Клавьер  и
Серван.
   Оставались  портфели  министра  юстиции,  морского  министра  и  министра
иностранных дел.
   Дантон был назначен министром юстиции; Монж - морским  министром;  Лебран
возглавил министерство иностранных дел.
   Когда был назначен последний министр, король поднялся со словами:
   - Теперь можно идти.
   За ним последовала королева; она так ничего и не съела  с  того  времени,
как покинула Тюильри; она не выпила даже стакана воды.
   Принцесса Елизавета, дофин, наследная принцесса, принцесса де  Ламбаль  и
принцесса де Турзель пошли вслед за ними.
   Апартаменты, приготовленные для короля, были расположены в верхнем  этаже
старого монастыря фельянтинцев; там жил архивариус Камю, и состояли  они  из
четырех комнат.
   Первую комнату,  бывшую  скорее  передней,  заняли  придворные  и  слуги,
сохранившие верность королю в трудную минуту.
   Это были принц де Пуа, барон д'Обье, г-н де Сен-Пардон, г-н де Гогла, г-н
де Шамильи и г-н Гю.
   Король остановился во второй комнате.
   Третья была предложена королеве; это была единственная комната, оклеенная
обоями. Войдя в комнату, Мария-Антуанетта бросилась на кровать  и  вцепилась
зубами в подушку; ею овладело такое  отчаяние,  рядом  с  которым  страдания
колесованного - ничто.
   Двое ее детей остались с нею.
   Четвертая  комната  предназначалась  принцессе  Елизавете,  принцессе  де
Ламбаль и принцессе де Турзель, с трудом разместившимся в крохотной комнате.
   У королевы не было ничего: ни денег, так как у нее отняли кошелек и  часы
в толчее у входа в Собрание; ни постельного белья, - понятно, она ничего  не
могла унести из Тюильри.
   Она одолжила двадцать пять луидоров у сестры г-жи  Кампан  и  послала  за
бельем в Английское посольство.
   Вечером Собрание приказало огласить на парижских улицах при свете факелов
принятые днем декреты.

Глава 2

ОТ ДЕВЯТИ ЧАСОВ ВЕЧЕРА ДО ПОЛУНОЧИ

   Освещенные факелами  площадь  Карусели,  улица  Сент-Оноре  и  набережные
являли собою печальное зрелище!
   Бой уже был кончен; но еще продолжали  бушевать  в  сердцах  ненависть  и
отчаяние.
   Рассказы современников, а также роялистская легенда долго и проникновенно
повествуют, - признаться, мы и сами готовы это  сделать,  -  об  августейших
особах, с чьих голов этот страшный день сорвал короны; немало слов посвящено
мужеству, дисциплине, преданности швейцарцев и дворян.  Подсчитано,  сколько
капель крови было пролито защитниками трона; однако  никто  не  считал  тела
простых людей, слезы матерей, сестер, вдов.
   Скажем об этом несколько слов.
   Для Господа, который в Своей высшей мудрости не только  допускает,  но  и
направляет события, подобные описываемому нами, кровь есть кровь, а слезы  -
это слезы.
   Число жертв среди простого народа было гораздо  значительнее,  чем  среди
швейцарцев и дворян.
   Послушайте, что говорит автор "Истории  революции  10  августа",  тот  же
Пелетье, известный как роялист:
   "День 10 августа обошелся человечеству п