шения и надлежаще примененного".

Статья 9

   "Поскольку каждый считается невиновным, пока его вина не установлена,  то
в случаях, когда признается нужным арест, любые  излишне  суровые  меры,  не
являющиеся необходимыми, должны строжайше пресекаться законом".

Статья 10

   "Никто не должен быть притесняем за свои взгляды, даже  религиозные,  при
условии, что их выражение не нарушает  общественный  порядок,  установленный
законом".

Статья 11

   "Свободное выражение мыслей и мнений есть  одно  из  драгоценнейших  прав
человека; каждый гражданин поэтому  может  свободно  высказываться,  писать,
печатать,  отвечая  лишь  за  злоупотребление  этой  свободой   в   случаях,
предусмотренных законом".

Статья 12

   "Для гарантии прав человека и  гражданина  необходима  -  государственная
сила; она создается в интересах всех, а не для личной пользы тех,  кому  она
вверена".

Статья 13

   "На содержание вооруженной силы и на  расходы  по  управлению  необходимы
общие взносы; они должны быть равномерно распределены между всеми гражданами
сообразно их возможностям".

Статья 14

   "Все  граждане  имеют  право   устанавливать   сами   или   через   своих
представителей   необходимость   государственного   обложения,   добровольно
соглашаться на его взимание, следить за его расходованием и  определять  его
долевой размер, основание, порядок и продолжительность взимания".

Статья 15

   "Общество имеет право требовать у любого должностного лица отчета  о  его
деятельности".

Статья 16

   "Общество, где не обеспечена гарантия прав и нет разделения  властей,  не
имеет Конституции".

Статья 17

   "Так как собственность есть право неприкосновенное и священное, никто  не
может быть  лишен  ее  иначе,  как  в  случае  установленной  законом  явной
общественной необходимости и при условии  справедливого  и  предварительного
возмещения".

   - А теперь, - продолжал Бийо,  -  вот  как  осуществляются  на  деле  эти
принципы. Слушайте,  братья!  Слушайте,  граждане!  Слушайте  те,  кого  эта
декларация только что сделала свободными! Слушайте!
   - Тес! Тише! Давайте послушаем! - прокричали  в  толпе  десятки  голосов.
Бийо проговорил:
   "Так как Национальное собрание желает установить французскую  конституцию
на принципах, которые она только что признала и провозгласила, оно  навсегда
отменяет такие политические институты, которые ущемляли свободу и  равенство
прав..." Голос Бийо зазвучал угрожающе.
   "Отныне не существует ни благородных, ни парий, -  продолжал  он,  -  нет
больше ни наследственных, ни сословных различий, ни феодальных порядков,  ни
вотчинных  судов,  ни  каких  бы  то  ни  было  вытекающих  отсюда   званий,
назначений, прав; не существует более ни рыцарского  ордена,  ни  какой-либо
иной организации подобного  толка,  ни  орденов,  для  награждения  которыми
требуются  доказательства  благородного  происхождения  или   предполагаются
наследственные различия и иные признаки превосходства,  кроме  тех,  которые
имеют должностные лица, находящиеся при исполнении своих обязанностей.
   Отныне не существует ни взяточничества, ни наследования при вступлении  в
должность; ни одна партия, ни одно лицо не  могут  иметь  привилегий  -  все
граждане без исключений имеют равные права.
   Отныне не существует  ни  глав  ремесленных  гильдий,  ни  самих  гильдий
ремесленников, художников и представителей других профессий.
   И, наконец, закон не признает ни религиозных обетов, ни каких  бы  то  ни
было других обязательств, противоречащих  естественным  правам  человека,  а
также Конституции..." Бийо умолк.
   Его выслушали в благоговейном молчании.
   Народ впервые с изумлением слышал  признание  его  прав,  провозглашенных
средь бела дня, при свете солнца, перед лицом Всевышнего,  у  которого  этот
народ  так  долго  вымаливал  естественные   права,   даруемые   ему   после
многовекового рабства, нищеты и страданий!..
   Впервые человек, живой человек,  который  на  протяжении  шести  столетий
держал на своих плечах здание монархии, по  правую  руку  от  которого  была
знать, а по левую - духовенство; впервые труженик,  ремесленник,  землепашец
осознал свою  силу,  свое  значение;  уразумел,  какое  место  на  земле  он
занимает; понял, в какой нужде он живет, - и все это он узнал не по  прихоти
своего хозяина, а от себе подобных!
   После того как Бийо произнес  последние  слова:  "Закон  не  признает  ни
религиозных  обетов,  ни  каких  бы  то   ни   было   других   обязательств,
противоречащих естественным правам человека, а также Конституции",  а  затем
провозгласил новый  лозунг,  казавшийся  еще  непривычным:  "Да  здравствует
нация!" - он протянул руки и возложил одну на перевязь  мэра,  другую  -  на
эполет капитана. И хотя мэр имел под своим началом  небольшой  городишко,  а
капитан  возглавлял   лишь   горстку   крестьян,   несмотря   на   то,   что
провозглашенный принцип представляло совсем незначительное число  людей,  он
не казался от этого менее величественным, и все как один повторили вслед  за
Бийо: "Да здравствует нация!" - и выбросили вверх кулаки  в  едином  порыве,
готовые отречься от личных интересов ради всеобщей любви.
   Вот именно о такой сцене говорил Жильбер королеве,  но  королева  его  не
поняла.
   Бийо спустился с помоста, провожаемый радостными криками и  приветствиями
всех собравшихся.
   Музыканты  из  Виллер-Котре,  объединившись  с  музыкантами  из  соседних
деревень, заиграли песню,  исполнявшуюся  во  время  братаний,  а  также  на
свадьбах и крестинах: "Где может лучше быть, как не в семье родной?" С этого
времени вся Франция и впрямь стала одной большой  семьей.  С  этого  времени
утихли религиозные распри, была забыта вражда  между  провинциями.  С  этого
времени во Франции начало происходить то,  что  когда-нибудь  произойдет  на
всей земле: была убита география, не существовало больше  ни  гор,  ни  рек,
между людьми перестали существовать какие бы  то  ни  было  преграды:  общий
язык, общая родина, общая душа!
   С этой наивной песней семья встречала когда-то Генриха IV, а теперь народ
с ней же приветствовал свободу.  Фарандола  объединила  всех  в  бесконечную
цепь, и ее живые кольца, обвив главную площадь, покатились по прилегавшим  к
площади улицам и достигли самых окраин.
   Потом перед домами жители начали накрывать  столы.  И  богачи  и  бедняки
выносили кто блюдо с угощением, кто кружку сидра, кто бутылку пива или вина,
кто кувшин с водой. И каждому  нашлось  место  на  этой  пируинсе  во  славу
Господа; шесть тысяч граждан причастились за одним столом,  святым  братским
столом!
   Бийо был героем дня.
   Он щедро разделил почести с мэром и Питу.
   Не стоит и говорить, что во время фарандолы Питу нашел  способ  оказаться
рядом с Катрин.
   Не стоит и говорить, что за столом он сидел рядом с Катрин.
   Однако она была печальна, бедняжка! Ее утренняя радость  испарилась,  как
гаснет свежая радостная заря в дождливый полдень.
   В своей борьбе с аббатом Фортье,  в  своей  Декларации  прав  человека  и
гражданина ее отец  бросил  вызов  духовенству  и  знати,  вызов  тем  более
ужасный, что он поднимался из самых низов.
   Она думала об Изидоре - ведь он теперь был таким  же,  как  любой  другой
человек.
   Она жалела не о том, что отныне он был лишен  звания,  поста,  богатства:
она любила бы Изидора, даже если бы  он  был  простым  крестьянином.  Но  ей
казалось, что "с. молодым человеком обошлись жестоко, несправедливо,  грубо.
Ей казалось, что, отбирая у него звания и привилегии, ее отец,  вместо  того
чтобы соединить их в один прекрасный день, разлучит их навсегда.
   Что до воскресной службы, то о ней  никто  больше  не  вспоминал.  Аббату
Фортье почти простили его контрреволюционную выходку. Правда,  на  следующий
день он увидел, что класс его наполовину пуст: его  отказ  отслужить  обедню
нанес  удар  его  популярности  среди  патриотически  настроенных  родителей
Виллер-Котре.

Глава 26

ПОД ОКНОМ

   Церемония, о которой мы только что поведали читателю, носила, разумеется,
местный характер, однако  конечная  цель  подобных  мероприятий  состояла  в
объединении  всех  французских  коммун.  Это  было  лишь  прелюдией  великой
федерации, готовившейся в Париже 14 июля 1790 года.
   Во  время  таких  вот  церемоний  коммуны  исподволь  присматривались   к
депутатам, которых можно было послать в Париж.
   Та огромная роль, которую сыграли в событиях описанного нами  воскресного
дня 18 октября Бийо и Питу,  естественным  образом  обеспечивала  им  голоса
сограждан на предстоявших выборах  для  участия  в  провозглашении  всеобщей
федерации.
   А в ожидании этого великого дня жизнь вернулась  в  привычную  колею,  из
которой все  жители  ненадолго  выскочили,  позабыв  о  тихом,  размеренном,
захолустном существовании, потрясенные этим памятным событием.
   Когда мы говорим о  тихом,  размеренном,  захолустном  существовании,  мы
вовсе не хотим сказать, что в провинции у человека не бывает ни радостей, ни
печалей. Как бы ни был мал ручеек, пусть даже он едва пробивается в траве  в
саду у бедного крестьянина, у него, так же, как у величавой реки,  сбегающей
с Альп, словно победитель  с  трона,  прямо  в  море,  есть  свои  темные  и
солнечные периоды, вне зависимости от того, скромны  или  величественны  его
берега, усеяны они маргаритками или их украшают большие города.
   И если мы в этом на время усомнились после того, как  побывали  вместе  с
читателями в Тюильри, мы снова приглашаем наших читателей  на  ферму  папаши
Бийо, где сможем убедиться в том, что все сказанное нами - чистая правда.
   Внешне все выглядело вполне спокойно и безмятежно. Около пяти часов  утра
распахивались главные ворота, выходившие на равнину, на  которой  раскинулся
лес, летом - будто зеленый ковер, зимой  -  словно  траурное  покрывало.  Из
ворот выходил сеятель и пешком отправлялся на работу, неся за  спиной  мешок
пшеницы вперемешку с золой. За ним в поле выезжал  на  коне  работник  -  он
должен был отыскать плуг,  оставленный  вчера  на  борозде.  Потом  выходила
скотница, ведя за собой  мычащее  стадо,  возглавляемое  могучим  быком,  за
которым вышагивали его коровы и телки, а среди них - корова-фаворитка, легко
узнаваемая благодаря звонкому колокольчику. Ну и, наконец, последним выезжал
верхом на крепком нормандском мерине, трусившем иноходью, сам  хозяин  Бийо,
душа всего этого мира в миниатюре.
   Безразличный наблюдатель не заметил бы в его поведении ничего необычного:
суровый и вопрошающий взгляд  из-под  нависших  бровей,  прислушивающееся  к
малейшему шуму ухо, пока  он  обводил  глазами  прилегающие  к  ферме  земли
подобно охотнику, пристально высматривающему след, - равнодушный зритель  не
увидел бы в его действиях  ничего  такого,  что  противоречило  бы  занятиям
хозяина, желающего убедиться в том, что день обещает быть хорошим,  а  ночью
волк не залез в овчарню, кабан не забрался в картофельное  поле,  кролик  не
прибегал за клевером из лесу - надежного укрытия, где зверям угрожают только
пули герцога Орлеанского да его стражи.
   Но если бы кому-нибудь удалось заглянуть в душу славного фермера,  каждый
его жест, каждый шаг воспринимались бы совершенно иначе.
   Ведь вглядываясь  в  предрассветные  сумерки,  он  надеялся  увидеть,  не
подходит ли какой-нибудь бродяга или не убегает  ли  кто-нибудь  украдкой  с
фермы.
   Вслушиваясь  в  тишину,  он  хотел   убедиться   в   том,   что   никакой
подозрительный шум не  долетал  из  комнаты  Катрин,  что  она  не  подавала
условных знаков ни в придорожные ивы, ни в ров, отделявший поле от леса.
   Пристально разглядывая землю, он хотел узнать,  не  осталось  ли  на  ней
следов легких и небольших ног, которые выдавали бы аристократа.
   А Катрин,  несмотря  на  то,  что  Бийо  стал  относиться  к  ней  мягче,
по-прежнему чувствовала, как вокруг нее с каждой минутой сгущается отцовская
подозрительность. И потому долгими зимними вечерами, которые она коротала  в
тоске и одиночестве, она спрашивала себя, не лучше ли было бы, чтобы  Изидор
находился вдали от нее и не возвращался в Бурсон.
   Тетушка Бийо опять зажила тихой  жизнью:  муж  ее  вернулся  домой,  дочь
поправилась; а больше ей ничего не было нужно; ей было не дано  прочитать  в
мыслях мужа подозрение, а в сердце дочери - тоску.
   Питу недолго наслаждался своим триумфом и вскоре опять впал  в  привычное
состояние тихой печали. Каждое утро он аккуратно заходил к тетушке  Коломбе.
Если писем для Катрин не оказывалось,  он  печально  возвращался  в  Арамон,
полагая, что, не получив в этот день письма от Изидора, Катрин не вспомнит и
о том, кто их ей доставлял. Если же письмо приходило, он относил его в дупло
и возвращался оттуда еще печальнее, чем в  те  дни,  когда  писем  не  было,
думая, что Катрин если и вспоминает о нем, то вскользь, а  еще  потому,  что
красавец-аристократ, которого Декларация прав человека и  гражданина  лишила
звания, но  не  могла  лишить  врожденного  изящества  и  элегантности,  был
связующим звеном между Катрин и Питу.
   Однако само собой разумеется, что Питу был не просто почтальоном: если он
и не имел права голоса, то и слепым он тоже не был. После  того  как  Катрин
расспрашивала его о Турине  и  Сардинии,  открывшим  Питу  цель  путешествия
Изидора, он понял по штемпелям на письмах, что молодой аристократ  находится
в столице Пьемонта. Наконец наступил день, когда на письме появился штемпель
Лиона вместо Турина, а спустя  два  дня,  то  есть  25  декабря,  на  письме
значилось: "Париж".
   Питу не потребовалось особой проницательности, чтобы понять,  что  виконт
Изидор де Шарни покинул Италию и возвратился во Францию.
   Ну, а раз он уже в Париже, он, очевидно, не замедлит приехать в Бурсон.
   Сердце Питу болезненно сжалось. Его любовь к Катрин была непоколебима, но
он не мог равнодушно сносить выпадавшие на его долю волнения.
   Вот почему в тот день, когда пришло письмо с  парижским  штемпелем,  Питу
решил направиться в Брюийер-о-Лу под тем предлогом, что ему  пора  поставить
силки в лесничестве, где мы уже видели его за этим занятием  в  начале  этой
книги.
   Ферма Писле находилась как раз по  пути  из  Арамона  в  ту  часть  леса,
которая носила название Брюийер-о-Лу.
   Не было ничего удивительного в том, что, проходя мимо, Питу  заглянул  на
ферму.
   Он выбрал послеобеденное время, когда Бийо уходил в поле.
   Питу по привычке дошел напрямик из Арамона до главной дороги из Парижа  в
Виллер-Котре, оттуда - до фермы Ну, а от фермы Ну оврагами пробрался к ферме
Писле.
   Он обошел ферму, прошел вдоль овчарен и хлева и  оказался  наконец  перед
главными воротами, за которыми находился дом.
   Этот путь также был ему знаком.
   Подойдя к дому, он огляделся столь же подозрительно, как это делал теперь
Бийо, и увидел сидевшую у окна Катрин.
   Ему показалось, что она чего-то ждет. Она  обводила  рассеянным  взглядом
видневшийся вдалеке лес,  раскинувшийся  между  дорогой  из  Виллер-Котре  в
Ферте-Милон и другой дорогой, ведшей из Виллер-Котре в Бурсон.
   - Питу не хотел застать Катрин врасплох: он постарался  попасться  ей  на
глаза, и наконец она остановила на нем свой взгляд.
   Она ему улыбнулась. Питу был, или вернее, стал  для  Катрин  больше,  чем
просто другом.
   Питу был теперь доверенным лицом.
   - - Это вы, дорогой Питу? - удивилась девушка. - Каким ветром вас занесло
в наши края?
   Питу кивнул на силки, намотанные вокруг его руки.
   - Мне пришла в голову мысль угостить  вас  мягким  и  душистым  кроличьим
мясом, мадмуазель Катрин, а так как лучшие кролики  водятся  в  Брюийер-о-Лу
из-за растущего там в изобилии тимьяна, то я и отправился туда загодя, чтобы
увидеться с вами по пути и узнать, как вы себя чувствуете.
   Забота Питу не могла не вызвать у нее улыбку.
   - Как я себя чувствую? - переспросила она в  ответ.  -  Вы  очень  добры,
дорогой господин Питу. Благодаря вашим заботам  во  время  моей  болезни,  а
также тем услугам, которые вы продолжаете мне оказывать с  тех  пор,  как  я
поправилась, я уже почти здорова.
   - Почти здорова! - со вздохом подхватил Питу. -  Я  бы  хотел,  чтобы  вы
совсем поправились.
   Катрин в ответ покраснела, тяжело вздохнула, взяла Питу  за  руку,  будто
собираясь  сообщить  ему  нечто  очень  важное.  Однако  она,   по-видимому,
передумала, и выпустила его  руку,  прошла  несколько  шагов  по  комнате  в
поисках носового платка и, найдя его, провела им по взмокшему лбу,  хотя  на
дворе стояли самые холодные дни года.
   Питу пристально следил за каждым ее движением.
   - Вы хотите мне что-то сказать, мадмуазель Катрин? - спросил он.
   - Я?.. Нет... Ничего... Вы ошибаетесь, дорогой Питу - дрогнувшим  голосом
отвечала она. Питу сделал над собой усилие.
   - Видите ли, в чем дело, мадмуазель Катрин, - робко проговорил он, - если
вам нужна моя помощь, не стесняйтесь.
   Катрин задумалась или, вернее, замерла в нерешительности.
   - Дорогой Питу, - наконец проговорила она, - я уже имела случай убедиться
в том, что могу на вас рассчитывать, и я весьма вам за это признательна. Еще
раз большое спасибо.
   Потом она шепотом прибавила:
   - Можете не ходить на этой неделе на  почту.  Писем  не  будет  несколько
дней.
   Питу едва было  не  сказал,  что  догадался  об  этом.  Однако  он  решил
посмотреть, до какой степени девушка будет с ним откровенна.
   Она ограничилась только что приведенным нами  замечанием,  имевшим  целью
всего-навсего освободить Питу от ненужных хождений за письмами.
   Однако в глазах Питу это распоряжение имело огромное значение.
   Раз Изидор не собирался продолжать переписку, значит, он уже  вернулся  в
Париж и рассчитывает вскоре увидеться с Катрин.
   Кто мог сказать  Питу,  не  сообщало  ли  Катрин  о  скором  прибытии  ее
возлюбленного письмо, отправленное из  Парижа,  которое  он  в  то  же  утро
опустил в дупло? Кто мог ему сказать, не пытался  ли  высмотреть  на  опушке
какой-нибудь знак, по которому можно было бы понять,  что  возлюбленный  уже
приехал, ее блуждающий взгляд в тот момент, когда Питу появился на  ферме  и
заставил Катрин спуститься с небес на землю?
   Питу решил подождать, давая Катрин время собраться с  мыслями,  если  она
хочет посвятить его в какую-нибудь тайну. Видя, что она  упрямо  молчит,  он
заговорил сам:
   - Мадмуазели Катрин! Вы заметили, как изменился господин Бийо?
   Девушка вздрогнула.
   - Так вы, стало быть,  что-то  приметили?  -  ответила  она  вопросом  на
вопрос.
   - Ах, мадмуазель Катрин! - покачав головой, молвил  Питу.  -  Несомненно,
наступит такая минута - только вот когда именно, мне не  известно,  -  когда
тот, кто является причиной  этого  изменения,  переживет  страшные  четверть
часа. За это я вам ручаюсь, слышите?
   Катрин изменилась в лице, однако продолжала пристально смотреть на Питу.
   - Почему вы говорите "тот", а не "та"? - спросила девушка. - Может  быть,
женщине, а не мужчине суждено пострадать от его скрытой ненависти...
   - Ах, мадмуазель Катрин, вы меня пугаете!  Разве  у  вас  есть  основания
чего-нибудь опасаться?
   - Друг мой! - печально отвечала Катрин. - Я  опасаюсь  того,  чего  может
опасаться бедная девушка, позабывшая о чести и без памяти влюбившаяся: гнева
своего отца.
   -  Мадмуазель...  -  молвил   Питу,   отваживаясь   на   совет,   -   мне
представляется, что на вашем месте...
   - Что - на моем месте? - переспросила Катрин.
   - Па вашем месте... Да нет, вы  едва  не  лишились  жизни,  всего-навсего
ненадолго разлучившись с ним. Если бы вам пришлось от него отказаться, вы бы
умерли. Пусть мне придется видеть вас больной и печальной, лишь бы не такой,
как тогда, на окраине Пле... Ах, мадмуазель Катрин, до чего все это ужасно!
   - Тес! - перебила его Катрин. - Поговорим о чем-нибудь еще или  вовсе  не
будем говорить: вон мой отец.
   Питу проследил  за