л брата  Карломана
доживать свои дни в монастырь и который, желая  покончить  со  своим  врагом
Видукиндом, человеком почти  столь  же  высоким,  как  и  он  сам,  приказал
отрубить готовы всем саксонцам, рост  которых  превышал  длину  меча?  Может
быть, честным человеком был Людовик  Одиннадцатый,  который  восстал  против
отца с целью свержения  его  с  престола  и,  несмотря  на  неудачу,  внушал
несчастному Карлу Седьмому такой ужас, что из страха быть отравленным он сам
себя уморил голодом? Считаете ли вы честным человеком Ришелье, затевавшего в
альковах Лувра  и  на  лестницах  Кардинальского  дворца  заговоры,  которые
заканчивались на Гревской площади? Или, может  быть,  вы  называете  честным
человеком Мазарини, подписавшего пакт с благодетелем, но  отказавшего  Карлу
Второму не только в полумиллионе и пятистах солдатах, но и выдворившего  его
из Франции? Был ли честен Кольбер, предавший, обвинивший, свергнувший своего
благодетеля и бесстыдно занявший его еще теплое кресло,  когда  того  живьем
бросили в подземелье, откуда у него был один выход  -  на  кладбище?  Однако
никто из них, слава Богу, не нанес ущерба ни королям, ни королевской власти!
   - Но вы же знаете, господин Жильбер, что  господин  де  Мирабо  не  может
принадлежать мне, потому что он состоит на службе у герцога Орлеанского.
   - Ах, государь, с тех пор, как герцог находится в изгнании,  у  господина
де Мирабо нет хозяина.
   - Каким образом, по вашему мнению, я могу  довериться  человеку,  который
торгует собой?
   - Купив его... Неужели вы не можете дать ему больше других?
   - Этот ненасытный человек потребует миллион!
   - Если Мирабо продастся за миллион, государь, то он его и отработает.  Вы
думаете, он стоит меньше, чем господин или госпожа де Полиньяк?
   - Господин Жильбер!..
   - Если король лишает меня слова, я умолкаю, - с поклоном отвечал Жильбер.
   - Нет, нет, продолжайте.
   - Я все сказал, государь.
   - Тогда давайте обсудим сказанное.
   - С удовольствием! Я знаю моего Мирабо как свои пять пальцев.
   - Так вы - его друг!
   - К сожалению, я не имею такой чести; кстати, у  господина  де  Мирабо  -
только один друг, общий с ее величеством.
   - Да, знаю: граф де Ламарк. Дня не проходит,  чтобы  мы  его  в  этом  не
упрекнули.
   - Вашему величеству следовало бы, напротив, защищать  его  и  ни  в  коем
случае с ним не ссориться.
   - А какой вес в общественном мнении может иметь дворянчик вроде Рикети де
Мирабо?
   - Прежде всего, государь, позвольте вам заметить, что господин де  Мирабо
- не дворянчик, а дворянин. Во Франции не так уж много дворян, ведущих  свою
родословную с одиннадцатого века, потому что  наши  короли,  желая  окружить
себя несколькими лишними людьми, имели снисходительность потребовать от тех,
кому они оказывают честь, позволяя им сесть в свою карету, доказательство их
дворянства лишь с тысяча трехсот девяносто девятого года. Нет, государь,  он
- не дворянчик, ведь его  предок  -  Аригетти  Флорентийский;  в  результате
поражения  партии  гибеллинов  он  осел  в  Провансе,  Он  не   может   быть
дворянчиком, потому что среди его предков был марсельский коммерсант,  -  вы
ведь знаете, государь, что марсельская знать так  же,  как  и  венецианская,
имеет привилегию не нарушать закона чести, занимаясь коммерцией.
   - Развратник! - перебил его король. - По слухам, это мясник, мот!
   - Ах, государь, нужно принимать людей такими, какими их создала  природа;
Мирабо всегда бывали в молодости шумными и необузданными;  однако  с  годами
они остепеняются. В молодости они, к несчастью, действительно именно  такие,
как вы сказали, ваше величество; но как только они обзаводятся семьями,  они
становятся властными, высокомерными,  но  и  строгими.  Король,  который  не
желает  их  знать,  был  бы  неблагодарным  королем,  ибо  они  поставили  в
сухопутную армию бесстрашных солдат, а во флот - искусных моряков. Я  твердо
знаю, что с  их  провинциальным  мировоззрением,  совершенно  не  приемлющим
централизации,  в  их   полуфеодальной-полуреспубликанской   оппозиции   они
пренебрегали с высоты своих башен властью  министров,  а  иногда  и  властью
королей; я знаю, что они не однажды бросали в Дюрансу налоговых инспекторов,
покушавшихся на их земли; мне известно, что они с одинаковым  небрежением  и
даже с презрением относились к придворным и к приказчикам,  а  откупщик  был
для них то же, что писатель; они уважали только две вещи  в  мире:  шпагу  и
плуг;  один,  как  мне  известно,  написал,  что  "раболепствовать  так   же
свойственно бледным и бездушным придворным, как свойственно уткам копаться в
грязи". Однако все это, государь, ни в коей мере не свидетельствует  о  том,
что он - дворянчик, скорее - наоборот: это показатель  высшей  морали  и  уж
наверное - дворянского благородства.
   - Ну, ну, господин Жильбер, - с досадой проговорил король, будучи  уверен
в том, что он лучше, чем кто бы то ни было, знает,  кто  в  его  королевстве
заслуживает уважения, - вы сказали, что знаете ваших Мирабо  как  свои  пять
пальцев. Я их не знаю совсем, и потому прошу  вас  продолжать  ваш  рассказ.
Прежде чем воспользоваться услугами каких-либо людей,  недурно  узнать,  что
они собой представляют.
   - Да, государь, - подхватил  Жильбер,  задетый  за  живое  едва  уловимой
насмешливостью, с  какой  король  произнес  эти  слова,  -  я  скажу  вашему
величеству так: в тот день, когда господин де Лафайет  открывал  на  площади
Побед статую Виктории вместе с символическими изображениями  четырех  наций,
именно один из Мирабо - Брюно де Рикети, проезжая вместе со своим  полком  -
гвардейским полком, государь, - по Новому мосту, остановился сам и  приказал
остановиться всему полку перед статуей Генриха Четвертого; он снял шляпу  со
словами: "Друзья мои! Поклонимся ему, ибо  он  один  стоит  многих  других!"
Другой Мирабо, Франсуа де Рикети, в возрасте семнадцати лет  возвращается  с
Мальты, видит, что его мать, Анна  де  Понтев,  в  трауре,  и  спрашивает  о
причине траура, потому что  его  отец  умер  десятью  годами  раньше.  "Меня
оскорбили, - отвечает мать. - Кто, матушка? - Шевалье де Гриак. -  И  вы  за
себя не отомстили? - спрашивает Франсуа, хорошо знавший свою мать.  -  Я  бы
рада была это сделать! Однажды я застала его  одного;  я  приставила  ему  к
виску заряженный пистолет и сказала: "Если бы я была одна, я бы снесла  тебе
башку, как ты понимаешь, но у меня есть сын,  и  он  сумеет  более  достойно
отомстить за меня!" - Вы правильно поступили, матушка!" - отвечает юноша. Не
успев прийти в себя после возвращения, он немедленно надевает  шляпу,  берет
шпагу, отправляется на поиски шевалье де Гриака, забияки и бретера, вызывает
его, запирается с ним в саду, бросает ключи через стену и убивает  его.  Еще
один Мирабо, маркиз Жан-Антуан, был шести футов росту, красив, как  Антиной,
могуч, словно Милон; однако его бабка  говаривала  на  своем  провансальском
наречии:  "Разве  теперь  есть  мужчины?  Вы  -  жалкое  подобие  настоящего
мужчины!" Будучи воспитан этой бой-бабой, он, как  сказал  потом  его  внук,
почувствовал вкус  к  невозможному;  став  в  восемнадцать  лет  мушкетером,
закалившись в  огне,  он  любил  опасность  так  страстно,  как  иные  любят
наслаждения;  он  возглавлял  легион  головорезов,  столь  же  неистовых   и
неугомонных, как он сам; когда они проходили мимо, другие  солдаты  говорили
им вслед: "Видел вон тех, с красными обшлагами? Это солдаты  Мирабо,  легион
дьяволов под предводительством самого Сатаны". Но они напрасно называли  так
командира, потому что это был весьма набожный господин, столь набожный,  что
однажды, когда в его лесах вспыхнул огонь, он, вместо того, чтобы  приказать
погасить пламя обычными способами, приказал  отнести  туда  святые  дары,  и
огонь погас. Справедливости ради стоит прибавить, что  его  набожность  была
сродни благочестию феодального  барона,  и  капитан  не  прочь  бывал  порой
выручить верующего из беды, как это случилось однажды: дезертиры, которых он
собирался расстрелять, укрылись в церкви одного итальянского  монастыря.  Он
приказал своим людям взломать двери. Они хотели было выполнить  приказ,  как
вдруг двери распахнулись, и на пороге появился аббат, in  pontificalibus  <В
облачении (лат).>, со святыми дарами в руках...
   - Что же было дальше? - спросил  Людовик  XVI,  захваченный  красочным  и
остроумным рассказом.
   - Он на мгновение задумался, потому что  положение  было  не  из  легких.
Потом его словно внезапно осенило:
   "Вот что, дорогой мой! - сказал он, обращаясь к  адъютанту.  -  Прикажите
позвать сюда полкового священника и пусть он заберет тело  Христово  из  рук
этого чудака". Полковой священник так и сделал,  государь,  ну,  разумеется,
все чин-чиком; его, конечно, поддержали эти дьяволы с красными обшлагами  да
еще с мушкетами!
   - А я помню этого маркиза Антуана, - заметил Людовик XVI. - Не  он  ли  в
ответ генерал-лейтенанту  Шамилару,  пообещавшему  после  того,  как  маркиз
отличился в каком-то деле, замолвить  за  него  словечко  Шамилару-министру,
сказал: "Сударь! Вашему брату очень повезло, что у него есть вы, потому что,
не будь вас, он был бы самым глупым человеком во всем королевстве"?
   - Да, государь;  вот  почему,  когда  маркиза  представили  к  очередному
званию, министр Шамилар не поддержал это предложение.
   - Ну и как же умер этот  герой,  напоминающий  мне  Конде?  -  со  смехом
спросил король.
   - Государь! Кто красиво жил, тот и умирает  красиво!  -  с  важным  видом
заметил Жильбер. -  Получив  в  битве  при  Кассано  приказ  защищать  мост,
подвергавшийся атакам имперских войск, этот великан приказал солдатам  лечь,
а сам остался стоять под градом вражеских пуль; он  стоял  не  шелохнувшись,
словно врос в землю. Одна пуля угодила ему в правое плечо;  однако,  как  вы
понимаете, государи, это было для него сущей  безделицей.  Он  взял  носовой
платок, подвязал правую руку и схватил в левую руку  топор,  привычное  свое
оружие, так как он с презрением относился к сабле и шпаге, полагая, что  они
наносят слишком слабые удары. Не успел  он  это  сделать,  как  вторая  пуля
попала ему в шею. На сей раз дело  было  посерьезнее.  Однако,  несмотря  на
страшную  рану,  колосс  некоторое  время  еще  держался  на  ногах;  потом,
захлебнувшись  кровью,  рухнул,  как  подкошенный.  Увидев,  что  произошло,
упавшие духом солдаты бегут, с потерей командира полк лишился души, а Мирабо
остался лежать на мосту, по которому прошла вся армия принца Евгения.
   Заметив, что Мирабо еще дышит, вернее, издает предсмертные  хрипы,  принц
Евгений приказывает отнести его в  лагерь  герцога  Вандомского.  Приказание
исполнено. Маркиза помещают  в  палатке  принца,  где  случайно  оказывается
знаменитый хирург Дюмулен. Этот человек был известен своими фантазиями:  ему
приходит в голову вернуть почти  мертвого  маркиза  к  жизни,  что  казалось
совершенно невозможным, поскольку все его тело представляло  собою  открытую
рану. Трое суток он не приходит в сознание. Наконец открывает глаза;  спустя
еще два дня поднимает  руку;  и  вот  через  три  месяца  маркиз  Жан-Антуан
появляется в свете с рукой на черной перевязи. У  него  было  двадцать  семь
ран, на пять больше, чем у Цезагя, а его  голову  поддерживало  нечто  вроде
серебряного ошейника. Первый свой визит он нанес в Версаль, куда  его  повез
герцог Вандомский и где он был представлен королю; тот  его  спросил,  каким
образом могло статься, что, обнаружив такое неслыханное мужество, он до  сих
пор не маршал. "Государь! - отвечал маркиз Антуан, - если  бы  вместо  того,
чтобы защищать мост в Кассано, я явился ко двору  и  подкупил  какого-нибудь
мошенника, я бы получил свое продвижение  ценой  меньшего  количества  ран".
Таких ответов Людовик Четырнадцатый не  любил:  он  показал  маркизу  спину.
"Жан-Антуан, друг мой, - заметил  ему  после  приема  герцог  Вандомский,  -
отныне я буду представлять  вас  врагу,  но  королю  -  никогда".  Несколько
месяцев спустя маркиз, несмотря на  двадцать  семь  ран,  сломанную  руку  и
серебряный ошейник, женился на мадмуазель де Кастелан-Норант  и  подарил  ей
семерых детей в перерывах между семью новыми военными  кампаниями.  Изредка,
как и подобает настоящим храбрецам, он рассказывал о знаменитом сражении при
Кассано, приговаривая:
   "В том бою я был убит".
   - Вы, доктор, совершенно замечательно рассказываете мне о том, как маркиз
Жан-Антуан "был убит", - перебил его Людовик XVI,  с  видимым  удовольствием
знакомясь с родословной Мирабо, - однако вы мне не сказали, как он "умер".
   - Он умер в главной башне родового  замка  Мирабо,  сурового  и  мрачного
прибежища, расположенного на утесе, загораживающем вход в ущелье и потому  с
двух сторон обдуваемом ледяным ветром; он умер, покрывшись, словно панцирем,
толстой и задубевшей кожей, что случалось со всеми Рикети; он воспитал детей
в повиновении и почтительности к старшим и держал их  на  таком  расстоянии,
что его старший сын говаривал: "Я никогда не имел  чести  ни  коснуться  его
руки, ни ощутить на себе прикосновения его губ,  ни  просто  дотронуться  до
этого почтенного господина". Этот самый старший сын и стал  отцом  нынешнего
Мирабо; это - дикая птица, свившая себе гнездо в четырех башнях; никогда  он
не желал "выворачиваться наизнанку", как он говорит; в этом, по-видимому,  и
кроется причина того, что вы, ваше величество, его не  знаете  и  потому  не
имеете возможности оценить его по заслугам.
   - А вот и нет, доктор! Я, напротив, его знаю:  он  -  один  из  тех,  кто
возглавляет  экономическую  школу.  Он  сыграл  свою  роль  в   происходящей
революции,  подав  сигнал  к   проведению   социальных   реформ   и   сделав
общедоступными  многие  глупости   и   немногие   истины,   что   совершенно
непростительно с его стороны: ведь он предвидел то, что должно произойти, он
говорил: "Сегодня нет такой  женщины,  которая  не  носила  бы  под  сердцем
Артевельде или Мазаньелло". И он не ошибался: его собственная женишка родила
кое-кого почище их!
   - Государь! В Мирабо есть нечто такое, что претит вашему  величеству  или
пугает вас; позвольте вам заметить, что  в  этом  повинны  ваш  человеческий
деспотизм, а также деспотизм короля.
   - Деспотизм короля?! - вскричал Людовик XVI.
   - Разумеется, государь! Без разрешения  короля  отец  не  мог  бы  с  ним
сделать того, что сделал. Какое страшное преступление мог совершить  в  свои
четырнадцать лет отпрыск этого великого  рода,  если  отец  отправил  его  в
исправительную школу, где его записывают для пущего унижения не  под  именем
Рикети  де  Мирабо,  а  как  Буффиера?  Что  такого   мог   он   сделать   в
восемнадцатилетнем возрасте, если родной отец выхлопотал  для  него  указ  о
заточении без суда и следствия и добился его заключения на острове  Ре?  Что
мог он совершить, будучи двадцатилетним юношей, если  отец  посылает  его  в
дисциплинарный батальон на Корсику с таким пожеланием:  "Пусть  его  высадят
шестнадцатого апреля следующего года прямо в море.  Дай  Бог,  чтобы  он  не
выплыл!" За что отец сослал его в Манок год спустя после его бракосочетания?
За что через полгода после изгнания отец приказал перевести его в  форт  Жу?
За что, наконец, после побега его арестовали в  Амстердаме,  препроводили  в
Венсенский замок и заключили его в камеру -  а  ему  ведь  и  на  свободе-то
тесно! - площадью в десять квадратных футов - вот королевская щедрость вкупе
с родительской любовью! Пять лет он  сидит  в  темнице,  где  пропадает  его
молодость, кипит страсть, но где в то  же  время  зреет  его  ум  и  крепнет
душа... Я скажу вашему величеству, что он сделал и за что  был  наказан.  Он
совершенно очаровал своего преподавателя Пуассона тем, с какой легкостью  он
все запоминал и понимал; он вдоль и поперек  изучил  экономику;  раз  выбрав
военную карьеру, он хотел продолжать службу; будучи принужден жить на  шесть
тысяч ливров ренты вместе с женой и ребенком, он наделал долгов на  тридцать
тысяч франков;  он  сбежал  из  Манока,  чтобы  отколотить  палкой  наглеца,
оскорбившего его сестру; и вот, наконец, он совершает  свое  самое  страшное
преступление, государь: не устояв перед молоденькой и хорошенькой  женщиной,
он похитил ее у сурового, ревнивого, дряхлого старика.
   - Да, доктор, и сделал он это только затем, чтобы ее бросить,  -  заметил
король, - а несчастная госпожа де Моннье, оставшись одна, покончила с собой.
   Жильбер поднял глаза к небу и вздохнул.
   - Ну, что вы на это ответите, доктор? Что  вы  можете  сказать  в  защиту
вашего Мирабо?
   - Правду,  государь,  только  правду,  которой  так  трудно  пробиться  к
королям, что даже вам, любителю правды, она далеко не всегда известна.  Нет,
государь! Госпожа де Моннье покончила с собой вовсе не из-за  того,  что  ее
оставил Мирабо, потому что, едва выйдя из Венсенского замка, Мирабо в первую
очередь бросился к ней. Переодевшись разносчиком, он проникает  в  монастырь
Жьен, где она нашла приют; он видит, что  Софи  к  нему  охладела,  держится
скованно. Они объясняются. Мирабо замечает, что госпожа де Моннье не  только
его не любит, но что она влюблена в другого: в шевалье  де  Рокура.  Ее  муж
скончался, и она намерена выйти замуж за Рокура. Мирабо слишком  рано  вышел
из  тюрьмы;  кое-кто  рассчитывал  на  его  отсутствие  в  обществе,  теперь
приходится довольствоваться тем, что нанесен удар его чести. Мирабо уступает
место  счастливому  сопернику,  Мирабо  уходит.  Итак,  госпожа  де   Моннье
собирается выйти замуж за господина де Рокура; господин  де  Рокур  внезапно
умирает! А она, бедняжка, всю себя отдала этой последней любви.  Месяц  тому
назад, девятого сентября, она заперлась в своей комнате, намеренно  оставила
горящие угли и закрыла печь. А враги Мирабо и давай кричать, что она  умерла
потому, что ее бросил первый любовник, в то время как она умирает от любви к
другому... Ах, история, история! Вот как она пишется!
   - Стало  быть,  вот  отчего  он  с  таким  равнодушием  отнесся  к  этому
известию?
   - Как он к нему отнесся, я тоже могу рассказать вашему величеству, потому
что я знаю, кто  эту  новость  принес:  это  один  из  членов  Национального
собрания. Спросите у него  сами,  он  не  сможет  солгать,  потому  что  это
священнослужитель из монастыря  Жьен,  аббат  Вале;  он  занимает  место  на
скамье, противоположной той, где сидит Мирабо. Он прошел через весь зал и, к
величайшему изумлению графа,  сел  рядом  с  ним.  "Какого  черта  вы  здесь
делаете?" - спросил его Мирабо. Аббат Вале молча подал ему письмо, в котором
во всех  подробностях  рассказывалось  о  трагическом  происшествии.  Мирабо
распечатал письмо и долго читал; должно быть,  он  не  мог  этому  поверить.
Потом он еще раз стал перечитывать  письмо,  сильно  изменившись  в  лице  и
побледнев; время от времени он  проводил  рукой  по  лицу,  смахивал  слезу,
кашлял, пытался взять себя в руки. Наконец он не выдержал, встал,  торопливо
вышел из зала и три дня не появлялся на заседаниях Национального собрания...
Государь! Простите мне все эти подробности; достаточно быть  просто  гением,
чтобы на тебя клеветали по любому поводу; чего же ждать в том случае,  когда
дело доходит до не просто гения, а колосса?!
   - Почему же дело обстоит именно так, доктор? Какая выгода  в  том,  чтобы
очернить в моих глазах господина де Мирабо?
   - Какая в том выгода, государь? Посредственность жаждет удержаться  около
трона. А Мирабо - из тех, кто, входя в храм,  выгоняет  из  него  торгующих.
Окажись Мирабо рядом с вами, государь,  тут-то  и  наступил  бы  конец  всем
мелким  интригам;  появление  около  вас  Мирабо  будет  означать   изгнание
ничтожных интриганов, ведь он - гений, прокладывающий дорогу к честности.  И
какое значение для вас, государь, может иметь то,  что  Мирабо  не  ладил  с
женой? Что вам до того, что Мирабо пох