однажды  полицейские  короля
явились  ко   мне   и,   наполовину   силой,   наполовину   воспользовавшись
внезапностью, отняли у меня шкатулку,  бесценную  вещь,  доверенную  мне  на
хранение господином Жильбером. Обретя свободу,  я  тотчас  же  отправился  в
Париж и прибыл туда вечером  тринадцатого  июля,  попав  как  раз  в  разгар
волнений, когда люди несли бюсты герцога Орлеанского  и  господина  Неккера,
крича: "Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует  господин  Неккер!"
Большого вреда от этого королю не было, и, однако, нас неожиданно  атаковали
королевские солдаты. Я видел, как вокруг меня падали  несчастные  -  кто  от
удара саблей по голове, кто пронзенный пулею в грудь, хотя  единственным  их
преступлением было то, что они выкрикивали  здравицы  двум  людям,  которых,
верней всего, даже и не знали.  Я  видел,  как  господин  де  Ламбеск,  друг
короля, преследовал в саду Тюильри женщин и детей, хотя те  даже  ничего  не
кричали,  видел,  как  его  лошадь  сшибла  и  растоптала  семидесятилетнего
старика. И это тоже настроило меня против короля. На следующий день я пришел
в пансион к Себастьену и узнал от бедного мальчика, что его отец по  приказу
короля, испрошенному какой-то придворной дамой, заключен в Бастилию! И тогда
я опять подумал, что у короля, которого все считают таким добрым,  при  всей
его доброте случаются долгие периоды затмения, неведения или забывчивости, и
вот, чтобы исправить, насколько это в моих силах, одну  из  ошибок,  которую
допустил король в такой вот период забывчивости, неведения или затмения,  я,
сколько мог, способствовал взятию Бастилии. Мы вошли в нее,  хотя  это  было
нелегко: солдаты короля стреляли в нас, и мы потеряли почти  двести  человек
убитыми, и это дало мне новые основания усомниться в великой доброте короля,
в которую все так верили, но Бастилия была взята, и в одной из камер я нашел
господина Жильбера, ради которого я только что раз двадцать рисковал жизнью.
К тому же господин Жильбер первым делом заявил мне, что король добр, что  он
даже понятия не имеет о большинстве несправедливостей, которые  творятся  от
его имени, и что винить в этих несправедливостях надо не его, а министров; в
ту пору любое слово господина  Жильбера  звучало  для  меня  все  равно  как
божественное откровение, и я поверил ему; к тому  же  Бастилия  была  взята,
господин Жильбер на свободе, а мы с Питу целы и невредимы,  и  я  забыл  про
расстрел на улице Сент-Оноре, про избиение в саду Тюильри, про полторы, а то
и две сотни убитых свирелью принца Саксонского и  про  заключение  господина
Жильбера всего-навсего по просьбе  придворной  дамы...  Но  прошу  прощения,
господин граф, - спохватился Бийо, - все это вас  не  касается,  и  вы  меня
вызвали на разговор с глазу на  глаз  не  для  того,  чтобы  слушать  пустую
болтовню темного крестьянина. Вы ведь  не  только  знатный  дворянин,  но  и
ученый человек.
   И Бийо протянул руку к двери, намереваясь вернуться в комнату короля.
   Однако Шарни удержал его.
   У Шарни были две причины удерживать его.
   Первая: ему становились ясны  поводы  враждебности  Бийо,  а  в  нынешних
обстоятельствах это было немаловажно; вторая: он выигрывал время.
   - Нет, нет! - возразил он. - Расскажите мне  все,  дорогой  Бийо.  Вы  же
знаете, как дружески относились к вам все мы, и я, и мои  бедные  братья,  и
ваш рассказ мне в высшей степени интересен.
   При словах .мои бедные братья. Бийо горько усмехнулся.
   - Ну что ж, - сказал он, - я все  расскажу  вам,  господин  де  Шарни,  и
крайне сожалею,  что  тут  нет  ваших  бедных  братьев,  особенно  господина
Изидора, и они не могут меня послушать.
   Бийо  произнес  .особенно  господина  Изидора.  таким  тоном,  что  Шарни
постарался не выдать скорби, какую пробудило в его душе имя любимого  брата,
и, ничего не  ответив  Бийо,  явно  не  знавшему  про  несчастье,  постигшее
младшего де Шарни, об отсутствии которого он сожалел,  сделал  фермеру  знак
продолжать.
   Бийо продолжал:
   - Так вот, когда король отправился в Париж, я  видел  в  нем  лишь  отца,
возвращающегося домой в окружении своих детей. Я  шел  вместе  с  господином
Жильбером рядом с королевской каретой, прикрывая ее своим телом, и  во  весь
голос орал: "Да здравствует король!" То была первая  поездка  короля,  и  на
протяжении всего пути спереди, сзади, с боков под копыта  его  лошадей,  под
колеса его кареты сыпались  цветы  и  благословения.  Когда  мы  прибыли  на
площадь Ратуши, все  обратили  внимание,  что  король  уже  не  носит  белую
кокарду, но у него  нет  еще  и  трехцветной;  и  все  закричали:  "Кокарду!
Кокарду!" Я снял кокарду со своей шляпы и подал ему, он поблагодарил меня  и
под восторженные клики толпы прикрепил  ее  себе  на  шляпу.  Я  охмелел  от
радости, видя свою кокарду на шляпе нашего доброго  короля,  и  громче  всех
кричал: "Да здравствует король!" Я был так восхищен  нашим  добрым  королем,
что  остался  в  Париже.  Подходила  жатва!  Я  был  достаточно  богат,  мог
пожертвовать одним урожаем, и, коль  мое  присутствие  здесь  могло  хоть  в
чем-то оказаться полезным этому доброму королю,  отцу  народа,  возродившему
французскую свободу, как мы, глупцы, в ту пору называли его, я, само  собой,
решил остаться в Париже, а не возвращаться в Писле.
   Урожай же, который я доверил заботам Катрин, почти  весь  пропал  у  нее,
похоже, тогда были другие заботы, кроме жатвы... Да ладно, не будем об этом!
А тем временем стали поговаривать, что король  вовсе  не  с  чистым  сердцем
принял революцию, что сделал он это неохотно и против воли  и  предпочел  бы
носить на шляпе не трехцветную, а белую кокарду. Те, кто говорил  так,  были
клеветники, что и доказал банкет господ гвардейцев, на котором королева была
не с трехцветной кокардой, не с белой, не с национальной, не с  французской,
а  просто-напросто  с  кокардой  своего  брата  Иосифа  Второго,  с   черной
австрийской кокардой. Признаюсь  вам,  в  тот  раз  у  меня  опять  возникли
сомнения, но господин Жильбер сказал мне: "Бийо, это же сделал не король,  а
королева. Она - женщина, а к женщинам надо быть  снисходительным".  А  я  до
того верил ему, что, когда из Парижа пришли штурмовать  дворец,  я,  хоть  в
глубине сердца и понимал, что нападавшие ни в  чем  не  виноваты,  встал  на
сторону тех, кто его защищал; ведь это я  помчался  разбудить  господина  де
Лафайета (бедняга спал сном праведника) и  привел  его  во  дворец  как  раз
вовремя, чтобы спасти короля. О, в  тот  день  я  видел,  как  господина  де
Лафайета обняла принцесса Елизавета; видел, как королева протянула ему  руку
для поцелуя;  слышал,  как  король  назвал  его  своим  другом,  и  подумал:
"Ей-Богу, господин Жильбер, похоже, был прав. Ну, не  может  же  того  быть,
чтобы король, королева и принцесса королевской крови из одного только страха
выказывали такие знаки внимания господину де Лафайету;  конечно,  сейчас  он
нужен им, но особы подобного  ранга,  не  разделяй  они  его  убеждений,  не
унизились бы до лжи". В тот раз я даже пожалел бедную королеву, которая была
всего лишь неблагоразумна, и бедного короля, чья вина состояла только в том,
что он был слаб. Я дал им возвратиться в Париж без меня. У меня были дела  в
Версале. Вам известно какие, господин де Шарни?
   Шарни вздохнул.
   - Говорят, - продолжал Бийо, - что второй их приезд в Париж был не  таким
радостным, как первый, и вместо благословений раздавались проклятия,  вместо
здравиц слышались крики: "Смерть!" - а вместо букетов, которые  бросали  под
копыта лошадям и под колеса кареты, люди несли на пиках отрубленные  головы.
Но я не знаю, так ли это; меня там не было, я оставался в Версале.  А  ферма
все так же чахла без хозяина! Ну, да  я  был  достаточно  богат  и,  потеряв
урожай восемьдесят девятого года,  мог  позволить  себе  потерять  и  урожай
девяностого. Но в одно прекрасное утро появился Питу и сообщил  мне,  что  я
могу потерять то, с утратой чего ни один отец, как бы богат он  ни  был,  не
способен смириться, - свою дочь!
   Шарни вздрогнул.
   Бийо пристально взглянул на него и продолжал рассказ:
   - Надо вам сказать, господин граф, что примерно в лье от нас, в Бурсонне,
проживала благородная, знатная и безмерно богатая  семья.  Она  состояла  из
трех братьев. Когда они были детьми и  ездили  из  Бурсона  в  Виллер-Котре,
младшие из трех братьев почти всегда оказывали мне честь, делая остановку  у
моей фермы. Они говорили, что нигде не пили  такого  вкусного  молока  и  не
едали хлеба вкуснее того, который печет матушка Бийо,  а  иногда  добавляли,
что никогда не видели такой красивой девочки, как моя Катрин,  и  я,  дурак,
думал, что это они говорят, чтобы  отплатить  мне  за  гостеприимство.  И  я
благодарил их за то, что они отведали моего хлеба,  попили  моего  молока  и
нашли мою дочь Катрин красивой! А чего вы хотите?
   Уж ежели я верил королю,  который,  как  говорят,  по  матери  наполовину
немец, почему я не должен был верить им? Так что, когда младший  из  них  по
имени Жорж, уже давно покинувший наши  края,  в  ночь  с  пятого  на  шестое
октября был убит в Версале у дверей королевы,  отважно  исполнив  свой  долг
дворянина, только Богу ведомо, как глубоко я был огорчен его смертью.
   Ах, господин граф, его брат, старший брат, который не  заходил  к  нам  в
дом, но не потому, что он был чрезмерно  горд,  тут  я  должен  воздать  ему
справедливость, а потому, что покинул  наши  края,  когда  был  куда  моложе
Жоржа, так вот его старший брат видел тогда меня,  видел,  как  я  стоял  на
коленях перед трупом, пролив слез не меньше, чем пролил крови мертвый юноша.
Я так и вижу себя в том зеленом сыром  дворике,  куда  я  перенес  на  руках
бедного  мальчика,  чтобы  его  не  растерзали,  как  растерзали  трупы  его
товарищей господ де Варикура и Дезюта, и моя одежда была перепачкана  кровью
не меньше, чем ваша, господин граф. Да, он был очарователен, и я до сих  пор
помню, как он проезжал мимо нас в  коллеж  в  Виллер-Котре  на  своей  серой
лошадке, держа в руках корзинку... Правду  вам  скажу,  ежели  бы  я  помнил
только о нем, то, вспоминая его, плакал бы так же горько, как  вы,  господин
граф. Но я помню о другом, - угрюмо промолвил Бийо, - и потому не плачу.
   - О другом? Что вы хотите этим сказать? - спросил Шарни.
   - Потерпите, - остановил его Бийо, - дойдем  и  до  этого.  Значит,  Питу
приехал в Париж и сообщил мне кое-что, из чего я уразумел,  что  мне  грозит
потеря не только урожая, но и моего ребенка, что под угрозой не  только  мое
состояние, но и счастье. Я оставил короля в Париже. Раз уж, как заверил меня
господин Жильбер, он искренне на стороне революции, то дела, буду  я  здесь,
не будет меня здесь, просто не могут не наладиться, и я отправился к себе на
ферму. Поначалу-то я думал, что Катрин всего-навсего больна, что жизнь ее  в
опасности, что у нее лихорадка, мозговая горячка и Бог его  знает  что  еще.
Состояние, в каком я ее нашел, страшно меня перепугало, тем  паче  что  врач
запретил мне входить к ней в комнату,  пока  она  не  выздоровеет.  Но  если
отчаявшемуся несчастному отцу запрещают заходить в  комнату  к  дочери,  то,
подумал я, слушать-то под дверью мне можно. И я слушал! Так я узнал, что она
едва не умерла, что у нее была мозговая горячка, что она чуть ли не лишилась
рассудка, оттого что уехал ее любовник! Годом раньше я тоже уехал, но она не
сходила с ума, оттого что отец покидает ее, она улыбалась мне  на  прощанье.
Выходит, мой отъезд позволил ей свободно встречаться  с  любовником?  Катрин
выздоровела, но радость так и не вернулась к ней. Месяц, два,  три,  полгода
прошло, и ни разу проблеск веселья не осветил  ее  лицо,  с  которого  я  не
сводил глаз, но вот однажды утром я увидел ее улыбку и вздрогнул. Видать, ее
любовник вернулся, а иначе с чего ей было улыбаться?  И  правда,  на  другой
день меня встретил один пастух и сказал, что любовник ее  возвратился  в  то
самое утро. У меня не было сомнений,  что  вечером  он  заявится  к  нам,  а
верней, к Катрин. И вот вечером я забил в свое ружье двойной заряд и  сел  в
засаду...
   - Бийо! - воскликнул Шарни. - Неужели вы это сделали?
   - А чего же не сделать? - усмехнулся Бийо. - Ежели я устраиваю засаду  на
кабана, который роет мой картофель, на волка, который режет  моих  овец,  на
лису, которая душит моих кур,  то  почему  я  не  могу  устроить  засаду  на
человека, который пришел  украсть  мое  счастье,  на  любовника,  пришедшего
обесчестить мою дочь?
   - Но потом у вас дрогнуло сердце, не так ли, Бийо? - обеспокоенно спросил
граф.
   - Нет, не дрогнуло ни сердце, ни рука, и глаз  оказался  верен,  а  следы
крови подтвердили, что я не промазал. Только  понимаете,  какое  дело,  -  с
горечью произнес Бийо, - моя дочь не колебалась в выборе между любовником  и
отцом. Когда я вошел в комнату Катрин, ее там не было, она исчезла.
   - И вы с той поры не видели ее? - поинтересовался Шарни.
   - Нет, - ответил Бийо, - да и к чему мне видеться с  нею?  Она  прекрасно
знает, что я убью ее, ежели встречу.
   Шарни качнул головой, в то же время не отрывая от Бийо взгляда, в котором
сквозило смешанное с ужасом восхищение этой сильной, несгибаемой натурой.
   - Я опять стал трудиться на ферме, - продолжал Бийо. - Мое горе не  имело
никакого значения, лишь бы Франция была счастлива. Разве король не  следовал
с чистым сердцем дорогой революции? Разве  не  собирался  он  участвовать  в
празднике Федерации? Разве не увижу я  на  этом  празднестве  моего  доброго
короля, которому я отдал  шестнадцатого  июля  свою  трехцветную  кокарду  и
которого, можно сказать, спас от смерти шестого октября?
   Какое, должно быть, будет счастье для него увидеть на Марсовом  поле  всю
Францию, приносящую клятву хранить единство отечества! Да, в тот миг,  когда
я это увидел, я забыл обо всем, даже о Катрин... Нет, вру, отец  никогда  не
забудет дочь... И он тоже поклялся! Правда, мне показалось, что клялся он не
так, как надо, нехотя, что он дал клятву, сидя на своем месте, а не у алтаря
отечества. Но он поклялся, и это было главное; клятва есть клятва, и  место,
где она была произнесена, вовсе не  делает  ее  более  священной  или  менее
священной, а когда честный человек дает клятву, он ее держит. Король  обязан
был сдержать ее. Правда, завернув как-то в Виллер-Котре, поскольку,  потеряв
дочку, мне больше нечем было заняться, кроме как политикой, я  услышал,  что
король хотел дать похитить себя господину де Фавра,  но  дело  не  выгорело,
потом хотел бежать вместе со своими тетками, но план не удался, потом  хотел
уехать в Сен-Клу, а оттуда в Руан, но народ воспрепятствовал  этому.  Да,  я
слышал все эти толки, но не верил им. Разве я не видел собственными  глазами
на Марсовом поле, как король  клятвенно  поднял  руку?  Разве  я  не  слышал
собственными ушами, как он произносил клятву? Нет, такого быть не могло!  Но
вот позавчера я был по торговым делам в Мо, а надо вам сказать, что  ночевал
я у моего друга, хозяина почтовой станции, с которым  мы  заключили  крупную
сделку на зерно, так вот там я был страшно удивлен, когда в одной из  карет,
которой меняли лошадей, я увидел короля, королеву и дофина. Ошибиться  я  не
мог, я и раньше их видел в карете: ведь шестнадцатого июля я сопровождал  их
из Версаля в Париж. И тут я услышал, как один из господ,  одетых  в  желтое,
сказал: "По Шалонской дороге!" Голос поразил меня. Я обернулся и узнал. Кого
бы вы думали? Того, кто отнял у меня Катрин, благородного дворянина, который
исполнял лакейскую должность, скача перед королевской каретой.
   Произнося это, Бийо впился взглядом в графа, желая удостовериться,  понял
ли тот, что речь идет о его брате Изидоре, но Шарни лишь вытер платком  пот,
катившийся у него по лбу, и промолчал.
   Бийо заговорил снова:
   - Я  хотел  погнаться  за  ним,  но  он  уже  был  далеко.  У  него  была
превосходная лошадь, он был вооружен,  а  я  безоружен...  Я  лишь  скрипнул
зубами, подумав, что король сбежит из Франции, а этот соблазнитель сбежал от
меня, и тут мне пришла в голову одна мысль. Я  сказал  себе:  "Я  ведь  тоже
принес присягу нации. Что из того, что король ее нарушил? Я-то верен ей.
   Так исполним же ее! До Парижа  десять  лье.  Сейчас  три  часа  ночи.  На
хорошей лошади я там буду через  два  часа.  Я  потолкую  обо  всем  этом  с
господином Байи, человеком честным, который, как  мне  кажется,  на  стороне
тех, кто держит клятву, и против тех, кто ее нарушает.. Приняв  решение,  я,
не теряя времени, попросил у моего друга, владельца почтовой станции  в  Мо,
разумеется  не  сказав  ему,  куда  собираюсь,  одолжить  мне  свой   мундир
национального гвардейца, саблю и пистолеты. Я  взял  лучшую  лошадь  из  его
конюшни и, вместо  того  чтобы  потрусить  рысцой  в  Виллер-Котре,  галопом
поскакал в Париж. Прибыл я туда в самое  время:  там  уже  знали  о  бегстве
короля, но не знали, в какую сторону он бежал. Господин де Ромеф был  послан
господином де Лафайетом на Валансьенскую дорогу. Но  представьте  себе,  что
значит случай! На заставе его остановили, велели  вернуться  в  Национальное
собрание, и он явился туда как раз в  тот  момент,  когда  оповещенный  мною
господин Байи сообщал самые точные сведения о маршруте его  величества,  так
что осталось лишь написать приказ по всей форме,  изменив  название  дороги.
Все это было сделано в один миг! Господина де Ромефа  послали  на  Шалонскую
дорогу, а  мне  поручили  сопровождать  его,  и,  как  видите,  я  поручение
выполнил. Так что, - с мрачным видом заключил Бийо, я настиг короля, который
обманул меня как француза, и тут я спокоен, он от меня не ускользнет. Сейчас
мне осталось настигнуть того, кто обманул меня  как  отца,  и  клянусь  вам,
господин граф, он от меня тоже не ускользнет.
   - Дорогой господин Бийо, тут вы, увы, ошибаетесь, - со вздохом  промолвил
Шарни.
   - То есть как это?
   - Несчастный, которого вы имеете в виду, ускользнул от вас.
   - Сбежал? - с невероятной яростью вскричал Бийо.
   - Нет, он мертв, - ответил Шарни.
   - Мертв? - невольно вздрогнув, воскликнул Бийо и вытер пот со лба.
   - Мертв, - повторил Шарни, - и кровь, которую вы видите на мне и  которую
совсем недавно совершенно справедливо сравнили с той кровью, какой  вы  были
покрыты в версальском дворике, - его. А если вы мне не верите, дорогой Бийо,
спуститесь, и в малом дворике, похожем на тот, версальский, вы  найдете  его
тело. Он погиб во имя того же, во имя чего погиб и мой первый брат.
   Бийо с растерянным видом смотрел на Шарни, который сообщил все это тихим,
ровным голосом, хотя по щекам у него катились слезы, и вдруг выкрикнул:
   - А! Все-таки есть правосудие на небесах!
   Он ринулся из комнаты, но на пороге остановился и бросил:
   - Господин граф, я верю вам,  но  все  равно  хочу  собственными  глазами
увидеть, что правосудие свершилось.
   Шарни, подавив вздох, проводил Бийо и вытер слезы.
   Затем, понимая, что нельзя  терять  ни  минуты,  он  бросился  в  комнату
королевы и, подойдя к ней, шепотом спросил:
   - Господин де Ромеф?
   - Он с нами, - ответила королева.
   - Тем лучше, - сказал Шарни, - поскольку с другой стороны надеяться не на
что.
   - Так что же делать? - осведомилась королева.
   - Выиграть время, пока не прибудет господин де Буйе.
   - А он прибудет?
   - Да. Я отправляюсь искать его.
   - Улицы полны  народу,  вас  знают,  -  воскликнула  королева.  -  Вы  не
пройдете, вас растерзают. Оливье! Оливье!
   Шарни улыбнулся, молча отворил  окно,  выходящее  в  сад,  повторил  свое
обещание королю, поклонился королеве и спрыгнул с высоты пятнадцати футов.
   Королева в ужасе вскрикнула и закрыла лицо руками; молодые люди бросились
к окну, и их радостные возгласы прозвучали как бы ответом на испуганный крик
королевы.
   Шарни взобрался на садовую стену и исчез по другую сторону ее.
   И вовремя: в дверях по