авиться.
   Поклонившись королю и  королеве,  Дюмурье  удалился.  Оба  они  провожали
взглядом новоиспеченного военного министра  до  тех  пор,  пока  за  ним  не
захлопнулась дверь.
   - Вы заставили меня дать согласие, - заметил  король,  -  что  вы  можете
теперь мне по этому поводу сказать?
   - Прежде всего вам следует дать согласие на  декрет  о  двадцати  тысячах
человек, - сказала королева, - пусть он устроит  лагерь  в  Суассоне,  пусть
рассредоточит эту огромную армию, а  уж  потом...  Потом  будет  видно,  что
делать с декретом о священнослужителях.
   - Но он напомнит мне о данном мною слове!
   - К тому времени он себя скомпрометирует и будет у вас в руках.
   - Да нет, это я буду у него в руках: он заручился моим словом.
   - Ба! Ну, этому горю легко помочь, стоит лишь вспомнить вашего наставника
герцога де ла Вогийона!
   Взяв короля за руку, она увлекла его в соседнюю комнату.

Глава 12

СЛУЧАЙ

   Как мы уже сказали, настоящая война  завязалась  между  улицей  Генего  и
Тюильрийским дворцом, между королевой и г-жой Ролан.
   Странная вещь! Обе  женщины  оказывали  на  своих  мужей  такое  влияние,
которое в конечном счете привело всех четверых к смерти.
   Правда, все они пришли к ней разными путями. Только  что  описанные  нами
события происходили 10 июня; 11-го вечером  Сорван  в  веселом  расположения
духа вошел к г-же Ролан.
   - Поздравьте меня, дорогая! Я имел честь только что  вылететь  из  совета
министров! - сообщил он.
   - Как это произошло? - стала допытываться г-жа Ролан.
   - Вот как было дело: нынче утром я отправился  к  королю  с  докладом  по
своему ведомству, после чего горячо взялся за вопрос о лагере  для  двадцати
тысяч человек, однако...
   - Однако?
   - Едва я раскрыл рот, как король с недовольным видом от меня  отвернулся;
а вечером ко мне пришел господин Дюмурье и от имени его  величества  отобрал
портфель военного министра.
   - Дюмурье?
   - Да.
   - Он играет в  этом  деле  отвратительную  роль;  впрочем,  меня  это  не
удивляет. Спросите у Ролана, что я ему сказала об атом человеке в тот  день,
когда я его впервые увидела... Кстати, мы располагаем сведениями о том,  что
он ежедневно видится с королевой.
   - Это предатель!
   - Нет, он - честолюбец. Ступайте за Роланом в Клавьером.
   - А где Ролан?
   - В министерстве внутренних дел.
   - Чем же в это время займетесь вы?
   - Я сяду за письмо, которое покажу вам по вашем возвращении... Идите.
   - Вы и впрямь олицетворяете  собой  богиню  Разума,  на  которую  издавна
ссылаются философы.
   - А умные люди ее уже нашли... Не возвращайтесь без Клавьера.
   - Выполняя эту вашу просьбу, я, по-видимому, буду вынужден заставить  вас
ждать.
   - Для составления письма мне понадобится час.
   - Отлично! Да помогут вам Гений и Франция! Серван вышел. Не успела за ним
захлопнуться дверь, как г-жа Ролан села за стол и написала следующее:

   "Государь!
   Положение, в котором  находится  в  настоящее  время  Франция,  не  может
существовать долго: это -  критическое  положение,  когда  насилие  достигло
наивысшей степени; оно  неизбежно  должно  привести  к  взрыву,  который  не
оставит Ваше Величество равнодушным, так как будет  иметь  большое  значение
для всего государства.
   Я счастлив доверием Вашего Величества и,  занимая  высокий  пост,  обязан
оправдать Ваше доверие и потому осмеливаюсь  сказать  вам  правду.  Французы
выработали Конституцию, неизбежно повлекшую за собой появление недовольных и
бунтовщиков; большинство нации готово  ее  поддержать;  эти  люди  поклялись
защищать ее даже ценой собственной  жизни  и  потому  с  радостью  встретили
гражданскую войну, видя в ней возможность ее упрочения.  Однако  меньшинство
не теряет надежды  и  делает  все  возможное,  чтобы  взять  верх;  вот  чем
объясняется эта внутренняя  борьба  с  законами,  эта  анархия,  возмущающая
честных граждан, а недоброжелатели  тем  временем  изо  всех  сил  стараются
одержать верх, распространяя клевету о новом режиме; вот чем объясняется тот
факт, что повсюду граждане  разделились  на  сторонников  Конституции  я  ее
противников, ведь нигде не осталось равнодушных: люди  желают  либо  победы,
либо изменения Конституции; они поступают в соответствии с тем, поддерживают
они ее или осуждают. Я не  стану  разбирать  здесь,  что  же  в  самом  деле
представляет собой Конституция;  я  ограничусь  лишь  изложением  того,  что
требуется  предпринять  при  сложившихся   обстоятельствах,   и,   взглянув,
насколько это будет возможно,  беспристрастно,  попытаюсь  предсказать,  что
сулит в будущем теперешнее положение и как его можно улучшить.
   Вы, Ваше Величество, пользовались огромными прерогативами,  полагая,  что
обязаны этим монархии; Вы были воспитаны на мысли, что должны их охранять, и
потому, разумеется, не могли испытывать удовольствия, видя,  как  их  у  вас
отбирают; желание возвратить утерянное было столь же  естественно,  сколь  и
сожаление  о  потере.  Эти  чувства,  вполне  объяснимые  с   точки   зрения
человеческой природы, входили, должно  быть,  в  расчеты  врагов  Революции;
итак, они рассчитывали на скрытую выгоду, до тех пор, пока обстоятельства не
позволят им надеяться на открытое покровительство. Эти  планы  не  могли  не
обратить на себя внимания народа и пробудили в нем недоверие. Таким образом.
Вы, Ваше Величество, постоянно  находились  перед  выбором:  уступить  своим
привычкам, своим личным привязанностям или пойти на  жертвы,  продиктованные
здравым смыслом и необходимостью, то есть придавали смелости  бунтовщикам  и
вызывали беспокойство у целой  нации  или  же,  напротив,  умиротворяли  ее,
объединяясь вместе с ней. Все имеет свой конец;  вот  и  с  нерешительностью
пришло время расстаться навсегда.
   Может ли Ваше Величество сегодня в открытую присоединиться к тем, кто, по
их собственному утверждению, готов изменить Конституцию, или  же  Вы  должны
положить все силы ради  ее  победы?  Вот  какой  вопрос  ставит  перед  нами
настоящее положение дел, вопрос этот и требует немедленного ответа.
   Что же касается сугубо метафизического вопроса о том, созрели ли французы
для свободы, то спор на эту тему ни к чему не приведет, потому что речь идет
не о том, чтобы выяснить, какими мы будем через сто лет, а  о  том,  на  что
способно нынешнее поколение.
   "Декларация прав человека и гражданина" стала политическим евангелием,  а
французская Конституция - новой религией, ради которой народ готов  идти  на
смерть. Вот почему в своем увлечении народ уже неоднократно преступал закон,
когда  этот  последний  оказывался  недостаточно  жестким  для   сдерживания
смутьянов, и граждане позволили себе расправиться  с  ними  по-своему.  Так,
владения эмигрантов или лиц, признанных принадлежащими  к  их  партии,  были
подвергнуты   грабежу,   продиктованному   жаждой   мести;   потому   многие
департаменты    были    вынуждены    бороться     против     злоупотреблений
священнослужителей, которых осудило общественное мнение.
   В этом столкновении интересов страсти накалились. Родина - это не  просто
слово, выражающее понятие, которое наше воображение  стремится  приукрасить;
это - живое существо, которому люди уже принесли немало  жертв,  к  которому
народ с каждым днем чувствует все большую привязанность благодаря тому,  что
оно  стоило  народу  огромных  усилий,  а  еще  потому,  что  существо   это
возвышается над обыденностью и его любят за даруемую им надежду. Все нападки
его врагов лишь разжигают в народе воодушевление и любовь к своему божеству.
   До какой же степени  это  воодушевление  возрастет  в  ту  минуту,  когда
неприятельские  силы  за   пределами   страны   объединятся   с   внутренней
контрреволюцией, чтобы нанести сокрушительные удары!
   Брожение  достигло  высшей  отметки   по   всей   стране;   нас   ожидает
оглушительный взрыв, если только Вашему Величеству не удастся снова  вызвать
к себе разумное доверие народа  и  тем  самым  умиротворить  страну;  однако
доверие может возникнуть лишь в ответ на деяния.
   Теперь   французской   нации   стало   очевидно,   что   ее   Конституция
жизнеспособна, что правительство будет обладать  достаточной  силой  с  того
времени, как Ваше  Величество,  желая  победы  этой  Конституции,  подкрепит
законодательные органы всей силой власти исполнительной, а  также  уничтожит
причину для волнения народа, недовольных же лишит всякой надежды.
   Взять, к примеру, два недавно принятых Собранием важных декрета; оба  они
затрагивают  интересы  общественного  спокойствия  и  спасения  государства.
Промедление с их одобрением  внушает  недоверие;  если  оно  затянется,  это
вызовет  неудовольствие  и,  должен  сказать,  что,  принимая  во   внимание
наблюдаемое в наше время возбуждение умов, неудовольствие может  привести  к
катастрофе!
   Отступать некуда;  промедление  смерти  подобно.  В  умах  революция  уже
произошла; она неизбежно приведет к кровопролитию, ежели  здравый  смысл  не
помешает свершиться несчастью, которого еще можно избежать.
   Я знаю, что существует мнение,  будто  народный  гнев  возможно  обуздать
путем принятия крайних мер; однако как  только  будут  развернуты  силы  для
подчинения Собрания, как только в Париже воцарится террор, а его окрестности
будут  отрезаны  и  парализованы,  возмущенная  Франция  поднимется  и  сама
содрогнется от  ужаса  гражданской  войны,  разовьет  эту  мрачную  энергию,
праматерь добродетелей и преступлений, неизбежно губительную для тех, кто ее
вызвал.
   Спасение государства и счастье Вашего Величества тесно  связаны;  никакая
сила не способна их разделить; жестокие страдания и  непоправимые  несчастья
ожидают трон,  если  Вы  сами  не  будете  опираться  на  Конституцию  и  не
обеспечите мир, который  должен  был  бы  установиться  в  результате  Ваших
усилий.
   Таким  образом,  настроение  умов,  состояние  дел,  интересы   политики,
интересы   Вашего   Величества   настоятельно   требуют    объединиться    с
законодательной властью и откликнуться на чаяния  народа.  Вы  были  жестоко
обмануты, государь, когда Вам внушили необходимость удалиться от народа  или
проявить недоверие к легкоранимому народу. Пусть он  увидит,  что  Вы  полны
решимости на деле одобрить Конституцию, с которой он связывает свои  надежды
на спасение, и очень скоро вы увидите, как умеет быть благодарен народ.
   Поведением  некоторых   священнослужителей,   послужившим   поводом   для
проявления фанатизма недовольных, продиктован мудрый закон против смутьянов.
Так  пусть  Ваше  Величество  его  утвердит!  Этого   требуют   общественное
спокойствие и спасение священников;  если  этот  закон  не  будет  введен  в
действие, это приведет к повсеместному насилию.
   Предпринимаемые нашими врагами  попытки  контрреволюционного  переворота,
волнения  в  столице,  недовольство,  вызванное  поведением  Вашей   охраны,
свидетельствовавшим о  Вашем  одобрении  действий  солдат,  что  следует  из
прокламации, истинно недальновидной при сложившихся обстоятельствах, а также
местоположение Парижа,  его  близость  к  границам  -  все  это  потребовало
создания военного лагеря в непосредственной близости от  города;  эта  мера,
поразившая все умы своей мудростью и своевременностью, также ждет  одобрения
Вашего Величества. Зачем же нужна отсрочка, порождающая лишь сожаление, если
быстрота исполнения этого решения завоевала бы Вам всеобщие симпатии?!  Ведь
попытки, предпринимаемые штабом  Национальной  гвардии  Парижа  против  этой
меры, дают основание подозревать, что в этом  замешано  высшее  руководство;
разглагольствования некоторых озлобленных демагогов  заставляют  заподозрить
их в связях с теми, кто  заинтересован  в  отмене  Конституции:  и  вот  уже
общественное мнение  усматривает  злой  умысел  во  всех  намерениях  Вашего
Величества. Еще немного, и народ с прискорбием вынужден будет признать,  что
его король - друг и соучастник заговорщиков!
   Боже правый! Ужели Ты поразил слепотой сильных мира сего и  они  обречены
на то, чтобы внимать лишь советам тех, кто влечет их в бездну?
   Я знаю, что короли не любят сурового языка правды; знаю я также и то, что
они понимают его, только когда  революции  становятся  неизбежностью;  но  я
уверен, что именно так мне следует говорить с Вашим Величеством:  не  только
как гражданину, уважающему законы,  но  и  как  облеченному  Вашим  доверием
министру, исполняющему свои обязанности; и я не знаю ничего,  что  могло  бы
мне помешать исполнить долг, как я его понимаю.
   Действуя в том же духе, я готов повторить Вашему Величеству свои увещания
о необходимости и целесообразности исполнить закон, предписывающий  иметь  в
совете министров секретаря; появление такого закона говорит  само  за  себя,
так что исполнение его должно было бы последовать без промедлений, но  важно
употребить  все  средства  на  то,  чтобы  сохранить  в  обсуждениях   столь
необходимые мудрость и зрелость, а для несущих перед народом ответственность
министров это -  способ  выражать  свое  мнение:  если  бы  такой  секретарь
существовал, я не стал бы обращаться с письмом к Вашему Величеству.
   Жизнь ничего не значит для того, кто превыше всего  ставит  долг;  однако
испытав счастье после его исполнения, единственное  удовлетворение,  которое
такой человек испытывает, - доказать, что он его исполнил, сохранив верность
народу: это его прямая обязанность как общественного деятеля. 10 июня  1792,
IV год свободы".

   Письмо только что было закончено; оно было написано на одном  дыхании;  в
это самое время возвратились Серван, Клавьер и Ролан.
   Госпожа Ролан в двух словах изложила трем товарищам свой план.
   Письмо, которое было  прочитано  им  троим,  завтра  услышат  три  других
министра: Дюмурье, Лакост и Дюрантон.
   Либо они его одобрят и присоединят свои подписи к  подписи  Ролана,  либо
они его отвергнут, и тогда Серван, Клавьер и Ролан  одновременно  подадут  в
отставку, объяснив ее нежеланием их коллег подписать письмо, выражающее, как
им представляется, мнение всех честных французов.
   После этого они передадут письмо в  Национальное  собрание,  и  тогда  во
Франции ни у кого не останется сомнений в  причине  выхода  из  совета  трех
министров-патриотов.
   Письмо было прочитано трем друзьям, и они не захотели менять  ни  единого
слова. Г-жа Ролан была для всех троих источником, в котором  каждый  из  них
черпал эликсир патриотизма.
   На следующий день после того, как Ролан прочел письмо Дюмурье,  Дюрантону
и Лакосту, мнения разделились, Все трое  одобрили  идею,  однако  способ  ее
выражения вызвал споры; в конечном счете они отвергли письмо и сказали,  что
лучше отправиться к королю лично.
   Таким образом они хотели уйти от ответа.
   В тот вечер Ролан поставил  под  письмом  свою  подпись  и  отправил  его
королю.
   Почти тотчас же Лакост вручил Ролану и Клавьеру приказ об их отставке.
   Как и говорил Дюмурье, случай не замедлил представиться.
   Правда и то, что король его не упустил.
   На следующий день,  как  это  и  предусматривалось,  письмо  Редана  было
прочитано с трибуны в одно время с сообщением об отставке  его  и  двух  его
коллег: Клавьера и Сервана.
   Большинством голосов собрание решило, что трое  отправленных  в  отставку
министров имеют огромные заслуги перед отечеством.
   Итак, война внутри страны была объявлена  точно  так  же,  как  и  за  ее
пределами.
   Единственное, что удерживало  Собрание  от  нанесения  первых  ударов,  -
желание узнать, как король отнесется к двум последним декретам.

Глава 13

УЧЕНИК ГЕРЦОГА ДЕ ЛА ВОГИЙОНА

   В то время,  как  Собрание  дружными  аплодисментами  вознаграждало  трех
министров за выход из совета и принимало решение об опубликовании и рассылке
письма Ролана во все департаменты, на пороге Собрания появился Дюмурье,  Все
знали, что генерал храбр, но никто не подозревал, что он дерзок.
   Едва узнав о том, что происходит, он отважно ринулся в  бой,  намереваясь
взять быка за рога.
   Предлогом  для  его  присутствия  в  Собрании   послужила   замечательная
докладная записка о состоянии наших вооруженных сил;  будучи  со  вчерашнего
дня военным министром, он сделал эту работу за одну ночь: это было обвинение
Сервана, на самом деле относившееся скорее к  де  Граву  и  особенно  к  его
предшественнику Нарбону.
   Серван был министром всего десять или двенадцать дней.
   Дюмурье чувствовал свою  силу:  он  расстался  с  королем,  заставив  его
поклясться сохранить верность данному слову относительно  утверждения  обоих
декретов, и король не только подтвердил свое обещание,  но  и  сообщил,  что
святые отцы, с которыми он советовался по этому  поводу,  дабы  совесть  его
была спокойна, согласились с мнением Дюмурье.
   И вот военный министр пошел прямо к трибуне и поднялся на нее под свист и
неодобрительные  крики  присутствовавших.  Оказавшись  на  трибуне,   он   с
невозмутимым  видом  потребовал  тишины.  Ему  было  предоставлено  слово  в
оглушительном грохоте. Наконец любопытство одержало  верх  над  возмущением:
все хотели услышать, что скажет Дюмурье, и потому постепенно успокоились.
   - Господа! - обратился он к собравшимся.  -  Генерал  Гувьон  только  что
убит; Бог вознаградил его за смелость: он погиб в бою с врагами Франции; ему
повезло! Он не видел наших разногласий! Я завидую его судьбе.
   Эти несколько слов, произнесенные громко и с выражением глубокой  скорби,
произвели  на  собравшихся  впечатление,  кроме  того,  сообщение  о  смерти
генерала отвлекло их от первоначальных мыслей. Собрание стало обсуждать, как
выразить соболезнование семейству генерала, и было решено, что  председатель
напишет письмо.
   Дюмурье еще раз попросил слова.
   Оно было ему предоставлено.
   Он достал из кармана  свою  записку,  однако,  едва  он  успел  прочитать
название:  "Докладная  записка  Военного  министерства",  как  жирондисты  и
якобинцы засвистели, чтобы помешать чтению.
   Но министр прочел вступление так громко и ясно,  что,  несмотря  на  шум,
присутствовавшие  его  услышали  и  поняли,  что   оно   направлено   против
министров-заговорщиков и объясняет, что входит в обязанности министра.
   Такая самоуверенность могла бы привести  слушателей  Дюмурье  в  отчаяние
даже в том случае, если бы они были настроены по отношению к  нему  и  более
благожелательно.
   - Вы слышите? - вскричал Гаде. - Он уже так  уверен  в  своей  силе,  что
осмеливается давать нам советы!
   - А почему нет? - спокойно отозвался Дюмурье, поворачиваясь к  тому,  кто
его перебил.
   Как мы уже сказали, лучшей защитой во Франции  тек  лет  было  нападение:
отвага Дюмурье произвела на его  противников  благоприятное  впечатление;  в
зале наступила тишина или по крайней мере его  захотели  услышать  и  потому
старались прислушаться.
   Записка была составлена со знанием дела и свидетельствовала о том, что ее
автор наделен талантом и имеет немалый опыт: как  бы  ни  были  предубеждены
против министра собравшиеся, они не удержались  и  во  время  чтения  дважды
аплодировали.
   Лакюэ, член  военного  комитета,  поднялся  на  трибуну,  чтобы  ответить
Дюмурье; тогда тот свернул свою записку в тру бочку и  неторопливо  сунул  в
карман.
   От жирондистов не укрылся этот жест, один из них выкрикнул:
   - Видите предателя? Он прячет записку в карман; он хочет  сбежать  вместе
со своей запиской... Давайте его задержим! Этот документ  послужит  для  его
разоблачения.
   Услышав  эти  крики,  Дюмурье,  не  успевший  еще  сделать  ни  шагу   по
направлению к двери, вынул записку из кармана и передал ее секретарю.
   Секретарь схватил документ, поискал глазами подпись и заметил:
   - Господа! Докладная записка не подписана!
   - Пусть подпишет! Пусть подпишет! - послышалось со всех сторон.
   - Я и намеревался это сделать, - заметил Дюмурье.  -  Записка  составлена
достаточно добросовестно, чтобы  я  без  к