королевской кареты, на  которых
сидели двое гвардейцев и Шарни, даже  не  подозревавший,  что  рядом  чье-то
сердце лихорадочно бьется в страхе за него, и в этот момент, вероятно,  даже
не вспоминавший об Андре, думавший лишь о королеве и забывший о  собственной
безопасности, лишь бы обеспечить ее безопасность.
   Ах, если бы Андре знала, что в это мгновение Шарни прижимает к сердцу  ее
письмо и, полагая, что живым ему выбраться не удастся, мысленно посвящает ей
свой последний вздох!
   Наконец под крики, улюлюканье, ругательства карета остановилась.
   Тотчас же вокруг кареты образовался как бы водоворот,  началось  какое-то
лихорадочное движение, давка.
   Штыки, пики, сабли взметнулись ввысь, как если бы под рев бури  из  земли
вылезли стальные всходы.
   Трое мужчин, спрыгнувших с козел, исчезли, словно их поглотила пучина.  В
толпе происходило какое-то бешеное движение, и последние ее ряды,  отхлынув,
были притиснуты к подпорной стенке террасы.
   Единственное, что ощущала Андре, был ужас; она уже ничего не  видела,  не
слышала и, издавая какие-то нечленораздельные звуки,  с  дрожью  протягивала
руки к чудовищному водовороту, из которого  вырывались  вопли,  проклятия  и
предсмертные крики.
   Она уже не понимала, что происходит; земля качнулась у  нее  под  ногами,
небо сделалось красным, в ушах раздавался  один  только  рокот,  похожий  на
рокот морских волн.
   Кровь бросилась ей в голову, прилила к мозгу, почти без чувств она  упала
на землю, понимая, что все еще жива, поскольку испытывала страдания.
   От ощущения прохлады она пришла в себя: какая-то женщина прижимала ей  ко
лбу смоченный водою платок, а вторая держала у ее носа флакон с солью.
   Андре припомнила, что видела, как эта женщина  билась  в  отчаянии  около
заставы,  хотя  и  не  понимала,  что  существуют  какие-то  неведомые  узы,
связующие ее горе с горем этой женщины.
   Первое, что спросила Андре, придя в чувство, было:
   - Их убили?
   Сочувствие понятливо. Те, кто окружал Андре, поняли, что  она  спрашивает
про трех гвардейцев, жизни которых только что грозила смерть.
   - Нет, спаслись, - ответили ей.
   - Все трое? - не успокаивалась Андре.
   - Все трое.
   - Слава Богу! Где они?
   - Говорят, во дворце.
   - Во дворце? Спасибо.
   Она встала, встряхнула головой, огляделась и миновала  ворота,  выходящие
на реку, чтобы потом пройти в заднюю калитку Лувра.
   Вполне резонно она решила, что с той стороны толпа будет не такая густая.
   Действительно, Орти улица была почти пуста.
   Андре пересекла площадь Карусели, вошла во двор  Принцев  и  бросилась  к
привратнику.
   Этот человек знал графиню: в первые дни после переезда двора  из  Версаля
он раза два-три видел, как она входила во дворец и выходила из него.
   И еще он видел, как Андре вышла, чтобы больше уже не  вернуться  сюда,  в
тот день, когда, преследуемая Себастьеном, увезла мальчика в своей карете.
   Привратник согласился сходить узнать, как  обстоят  дела.  По  внутренним
коридорам он очень быстро добрался до главных дворцовых помещений.
   Все три офицера спаслись. Г-н де Шарни, целый и невредимый, прошел к себе
в комнату.
   Через четверть часа он вышел из нее, одетый в мундир флотского офицера, и
прошел к королеве, где, вероятно, сейчас и находится.
   Андре с облегчением вздохнула, протянула доброму вестнику кошелек и,  все
еще дрожа, не придя еще окончательно в себя, попросила стакан воды.
   Шарни спасся!
   Она поблагодарила  привратника  и  отправилась  к  себе  домой  на  улицу
Кок-Эрон.
   Придя туда,  она  опустилась,  нет,  не  на  стул,  не  в  кресло,  а  на
молитвенную скамеечку.
   Однако  на  сей  раз  она  не  читала  молитву:  бывают  моменты,   когда
благодарность Богу столь огромна,  что  не  хватает  слов;  в  такие  минуты
человек устремляется к Богу всем сердцем, всей душой, всем своим существом.
   Андре, охваченная  этим  благословенным  экстазом,  вдруг  услышала,  как
отворилась дверь; она медленно обернулась, не совсем понимая,  что  за  звук
вырвал ее из глубочайшей внутренней сосредоточенности.
   В дверях стояла ее горничная и взглядом искала госпожу: в комнате  стояла
полутьма.
   Позади  горничной  вырисовывался  чей-то   неясный   силуэт,   но   Андре
инстинктивно поняла, кто это и как его имя.
   - Его сиятельство граф де Шарни! - доложила горничная.
   Андре хотела встать, но силы покинули ее; она вновь опустилась на  колени
и, полуобернувшись, оперлась рукой о молитвенную скамеечку.
   - Граф! - прошептала она. - Граф!
   Она не могла поверить себе, хотя он стоял перед нею.
   Не в силах промолвить ни слова,  она  кивнула.  Горничная  посторонилась,
пропуская Шарни, и закрыла за собой дверь.
   Шарни и графиня остались вдвоем.
   - Мне сказали, что вы только что вернулись, сударыня, - обратился  к  ней
Шарни. - Я не помешал вам?
   - Нет, - дрожащим голосом промолвила Андре, - я рада вас видеть,  сударь.
Я страшно беспокоилась и выходила узнать, что происходит.
   - Вы выходили? Давно?
   - Утром, сударь. Сначала я была у заставы  Сен-Мартен,  потом  у  заставы
Елисейских полей и там видела... -  Андре  в  нерешительности  запнулась.  Я
видела короля,  королевское  семейство...  увидела  вас  и  успокоилась,  по
крайней мере на некоторое время... все опасались за вашу  судьбу,  когда  вы
сойдете с козел. Оттуда я прошла в сад Тюильри. Господи, я думала, что умру!
   - Да, - сказал Шарни, - толпа была чудовищная. Вас там, наверное, чуть не
задавили. Я понимаю.
   - Нет, нет! - запротестовала Андре. - Дело вовсе не в этом.  Наконец  мне
сказали... я узнала, что вы спаслись,  вернулась  и  вот  молюсь,  благодарю
Бога.
   - Раз уж вы молитесь, сударыня, раз уж обращаетесь  к  Богу,  помяните  и
моего бедного брата.
   - Господина Изидора? - воскликнула Андре.  -  Значит,  это  он!..  Бедный
молодой человек!
   И она склонила голову, закрыв лицо руками.
   Шарни сделал несколько шагов и с чувством неизъяснимой нежности и  грусти
смотрел на это чистое существо, погруженное в молитву.
   Но во взгляде его читались безмерное сочувствие, мягкость и сострадание.
   И не только это, но еще и затаенное, сдерживаемое влечение.
   Разве королева не сказала ему, вернее, не проговорилась, сделав  странное
признание, что Андре любит его?
   Кончив молиться, графиня повернулась.
   - Он погиб? - спросила она.
   - Да, сударыня, погиб, как и бедный Жорж, за одно и то же дело и  так  же
исполняя свой долг.
   - И все же, сударь, несмотря на  огромное  горе,  которое  причинила  вам
смерть брата, вы нашли время вспомнить обо мне? - произнесла Андре так тихо,
что слова ее были почти неслышны. К счастью, Шарни слушал не  только  ушами,
но и сердцем.
   - Сударыня, вы ведь дали моему брату поручение ко мне? - осведомился он.
   - Сударь... - пролепетала Андре, привстав на одно  колено  и  со  страхом
глядя на графа.
   - Вы вручили ему письмо для меня?
   - Сударь... - вновь пролепетала дрожащим голосом Андре.
   - После смерти Изидора все его бумаги были  переданы  мне,  и  среди  них
находилось ваше, сударыня, письмо.
   - Вы прочли его? - воскликнула Андре и закрыла лицо руками.
   - Сударыня, я должен был ознакомиться с содержанием этого письма только в
том случае, если бы оказался смертельно ранен,  но,  как  видите,  я  жив  и
здоров.
   - А письмо!..
   - Вот оно, сударыня, нераспечатанное, в том виде, в каком вы вручили  его
Изидору.
   -  Ах!  -  вздохнула  Андре,  беря  письмо.  -  Ваш   поступок   безмерно
благороден... или безмерно жесток.
   Шарни взял Андре за руку и сжал ее.
   Андре сделала слабую попытку отнять у него руку.
   Однако Шарни не отпускал ее, бормоча: "Сжальтесь, сударыня!" -  и  Андре,
испустив  вздох  чуть  ли  не  ужаса,  оставила  свою  трепещущую,  внезапно
повлажневшую ладонь в руках у Шарни.
   Исполненная  смятения,  не  зная,  куда  отвести  глаза,   как   избежать
устремленного на нее взгляда  Шарни,  не  имея  возможности  отступить,  она
прошептала:
   - Да, я понимаю, сударь, вы пришли вернуть мне письмо.
   - Для этого, сударыня, но и не только... Графиня, я  должен  попросить  у
вас прощения.
   Андре  вздрогнула:  впервые  Шарни  обратился  к  ней  не  .сударыня.,  а
.графиня., впервые произнес ее титул, не прибавив к нему .госпожа."
   Изменившимся, исполненным безмерной нежности голосом она спросила:
   - Вы хотите просить у меня прощения, граф. Но за что?
   - За то, как я вел себя с вами все эти шесть лет.
   Андре взглянула на него с нескрываемым изумлением.
   - Сударь, но разве я когда-нибудь жаловалась на это?
   - Нет, сударыня, потому что вы - ангел!
   Глаза Андре невольно затуманились, и она почувствовала, что по  щекам  ее
ползут слезы.
   - Андре, вы плачете? - воскликнул Шарни.
   - О, простите меня, сударь,  -  глотая  слезы  отвечала  Андре.  -  Я  не
привыкла, вы никогда так не говорили со мной. Боже мой!.. Боже мой!..
   Как подкошенная она рухнула на софу и закрыла лицо руками.
   Через секунду она подняла голову, встряхнула ею и прошептала:
   - Нет, право, я сошла с ума!
   И вдруг она умолкла. Пока она  закрывала  лицо  руками,  Шарни  опустился
перед нею на колени.
   - Вы на коленях у моих ног? - пролепетала Андре.
   - Но разве я не сказал вам, Андре, что пришел просить у вас прощения?
   - На коленях, у моих ног... - повторяла она, словно не веря глазам.
   - Андре, вы отняли у меня руку, - сказал Шарни.
   И он снова взял ее за руку.
   Но она отшатнулась от него чуть ли не со страхом.
   - Что все это значит? - прошептала она.
   - Это значит, Андре, что я вас люблю! - нежно произнес Шарни.
   Андре прижала руку к груди и вскрикнула.
   Затем, словно подброшенная пружиной, вскочила и стиснула руками виски.
   - Он любит меня! Любит! - повторяла она. - Но это же невозможно!
   - Андре, вы можете  сказать,  что  вам  невозможно  любить  меня,  но  не
говорите, что мне невозможно любить вас.
   Она взглянула на Шарни, словно желая убедиться,  правду  ли  он  говорит;
огромные черные глаза графа оказались куда красноречивее, чем его уста.
   Андре не могла поверить его словам, но взгляду его не верить не могла.
   - Господи! - прошептала  она.  -  Господи!  Есть  ли  на  свете  существо
несчастней меня?
   - Андре, - продолжал Шарни, - скажите, что любите меня, а если не  можете
этого сказать, то хотя бы скажите, что не питаете ненависти ко мне.
   - Ненависти к вам? - воскликнула Андре.
   И ее глаза, такие спокойные, ясные, чистые, вспыхнули огнем.
   - Сударь, вы совершенно  заблуждаетесь,  приняв  мое  чувство  к  вам  за
ненависть.
   - Андре, но если это не любовь и не ненависть, то что же?
   - Это не любовь, потому что мне нельзя вас любить. Разве вы  не  слышали,
как я только что воскликнула: "Есть ли существо на свете несчастней меня.?
   - Но почему вам  нельзя  меня  любить,  Андре,  если  я  люблю  вас  всем
сердцем?
   - Этого я не хочу, не могу, не смею вам сказать, - ломая  руки,  отвечала
Андре.
   - А если то, что вы не хотите, не можете, не смеете сказать,  мне  сказал
уже другой человек?
   Андре обеими руками ухватилась за Шарни.
   - Что? - воскликнула она.
   - Если я это уже знаю? - продолжал граф.
   - Боже мой!
   - И если, узнав это, узнав вашу  ужасную  тайну,  я  счел,  что  в  своем
несчастье вы стократ достойней уважения, и решил прийти и признаться  вам  в
любви?
   - Если это так, сударь,  то  вы  самый  благородный,  самый  великодушный
человек на свете!
   - Я люблю вас, Андре! Люблю вас! Люблю! - повторил Шарни.
   - Господи! - воскликнула Андре,  воздевая  руки  к  небу.  -  Я  даже  не
подозревала, что на свете бывает такое счастье!
   - Но, Андре, скажите и мне, что любите меня! - настаивал Шарни.
   - Нет, на это я никогда не  решусь,  -  отвечала  Андре,  -  но  прочтите
письмо, которое должны были бы вам  вручить,  если  бы  вы  лежали  на  ложе
смерти.
   И она протянула графу письмо, которое он ей только что вернул.
   Пока Андре прятала лицо в ладонях, Шарни быстро сломал печать  и,  прочтя
первые строки, вскрикнул; он простер к Андре руки и прижал ее к своей груди.
   - С того дня, как ты меня увидела, все эти шесть лет... - бормотал он.  -
О святая! Как же я  должен  тебя  любить,  чтобы  ты  забыла  об  испытанных
страданиях!
   -  Боже!  -  шептала  Андре,  клонясь,  словно  тростинка,  под  бременем
нежданного счастья.  -  Если  это  сон,  сделай  так,  чтобы  я  никогда  не
просыпалась, или пусть, проснувшись, я умру!
   А теперь оставим счастливых и вернемся  к  тем,  кто  страдает,  борется,
ненавидит, и, быть может,  счастливцы  забудут  о  своих  злоключениях,  как
забываем их мы.

Глава 13

НЕМНОГО ТЕНИ ПОСЛЕ СОЛНЦЕПЕКА

   16 июля 1791 года,  то  есть  спустя  несколько  дней  после  только  что
описанных нами событий, два новых персонажа, с  которыми  мы  не  торопились
познакомить наших читателей, дабы представить их в надлежащее время,  сидели
и писали за  столом  в  маленькой  гостиной  на  четвертом  этаже  гостиницы
"Британик., расположенной на улице Генего.
   Одна дверь вела из этой гостиной в скромную столовую,  обставленную,  как
обычно обставляют недорогие меблированные комнаты, а вторая - в спальню, где
стояли две одинаковые кровати.
   Наши новые герои принадлежали к противоположному полу, и оба заслуживали,
чтобы на каждом из них остановиться подробнее.
   Мужчине можно было дать лет шестьдесят, ну, может, чуть  меньше;  он  был
высок и худ, выглядел суровым и одновременно восторженным; резкие линии лица
выдавали в нем  спокойного  и  серьезного  мыслителя,  у  которого  твердый,
непреклонный ум преобладает над порывами воображения.
   Женщина выглядела лет на тридцать - тридцать два, хотя на самом  деле  ей
было уже тридцать шесть. По румянцу, по крепкому телосложению нетрудно  было
догадаться, что она происходит из народа. У нее были прелестные  глаза  того
неопределенного цвета, что  отдает  разными  оттенками  серого,  зеленого  и
синего, глаза ласковые и в то же время  твердые,  большой  белозубый  рот  с
сочными губами, вздернутый нос и  подбородок,  красивые,  хотя  и  несколько
крупноватые руки, пышный, дородный, стройный стан, прекрасная  шея  и  бедра
Венеры Сиракузской.
   То были Жан Мари Ролан де ла Платьер, родившийся в 1732 году в Вильфранше
неподалеку от Лиона, и Манон Жанна Флипон, родившаяся в Париже в 1754 году.
   Одиннадцать лет назад, то есть в 1780 году, они поженились.
   Мы уже упоминали, что женщина происходила  из  народа,  что  подтверждали
имя, данное ей при крещении,  и  ее  фамилия  -  Манон  Жанна  Флипон.  Дочь
гравера, она и сама занималась гравированием, пока в возрасте двадцати  пяти
лет не вышла за Ролана, который был старше ее на двадцать два  года;  с  тех
пор она из гравера превратилась в переписчика, переводчика, компилятора. Эта
женщина  с  богатой  натурой,  не  затронутой  никакими  пороками,  никакими
страстями, но не по  причине  сердечной  скудости,  а  по  причине  душевной
чистоты, отдала  лучшие  годы  жизни  тяжелому  и  неблагодарному  труду  по
составлению книг  вроде  "Наставления  по  добыче  торфа.,  "Наставления  по
стрижке и сушке шерсти., "Словаря мануфактур."
   В чувстве, которое она испытывала к своему мужу,  уважительность  девушки
преобладала над любовью  женщины.  Эта  любовь  была  чем-то  вроде  чистого
поклонения, не имеющей никакой связи с физическими отношениями; она доходила
до того, что Жанна отрывалась от своей  дневной  работы,  откладывая  ее  на
ночные часы,  чтобы  самой  приготовить  еду  старику,  чей  слабый  желудок
принимал только строго определенную пищу.
   В 1789 году г-жа Ролан вела замкнутую, полную трудов жизнь  в  провинции.
Ее супруг жил на мызе Ла Платьер, название которой он  присоединил  к  своей
фамилии. Мыза эта находилась в Вильфранше неподалеку от Лиона.
   Именно там пушка Бастилии потрясла их мирное житье-бытье.
   С выстрелом этой пушки в сердце благородной женщины пробудилось все,  что
в нем жило высокого, патриотического, французского. Франция  перестала  быть
просто королевством, Франция стала нацией, она перестала быть лишь  страной,
в которой живешь, и сделалась отечеством. Подошел  праздник  Федерации  1790
года; как мы помним, в Лионе он прошел раньше, чем в Париже.  Жанна  Флипон,
которая, живя в родительском доме на набережной Орлож, каждый день видела из
окна, как в  небесной  синеве  восходит  солнце  и  доходит  до  зенита  над
Елисейскими полями, после чего начинает клониться к густолиственным  зеленым
верхушкам деревьев,  увидела  в  три  ночи  восход  иного  солнца,  по-иному
яростного, по-иному ослепительного, которое именуется Свобода; затем ее взор
охватил великий гражданский праздник, а сердце окунулось в  океан  братства,
откуда вышло,  как  Ахилл,  неуязвимым,  кроме  одного-единственного  места.
Именно туда и поразила ее любовь, но эта рана  все-таки  не  стала  для  нее
смертельной.
   Вечером того великого дня, восхищенная увиденным, она вдруг почувствовала
себя поэтом, историком и описала  праздник.  Описание  она  отослала  своему
другу Шампаньо, главному редактору газеты "Журналь де Лион." Молодой человек
был поражен и восхищен пламенным  рассказом  и  опубликовал  его  у  себя  в
газете;  на  следующий  день  газета,  печатавшаяся  в   количестве   тысяча
двести-тысяча пятьсот экземпляров, вышла тиражом шестьдесят тысяч.
   Растолкуем в нескольких словах, как и почему  поэтическое  вдохновение  и
женское сердце с таким  жаром  обратились  к  политике.  Отец  Жанны  Флипон
относился к ней как к граверу, своему подручному; муж г-жи Ролан относился к
ней как к секретарю; и в доме отца, и в доме мужа она сталкивалась только  с
суровыми проблемами жизни и никогда не держала в руках ни одной  фривольной,
легкомысленной книжки, так что для г-жи Ролан "Протоколы выборщиков 1789 г."
или "Отчет о взятии  Бастилии.  были  самым  занимательным  и  захватывающим
чтением.
   Что же до Ролана, то он являл собой пример того, как  Провидение,  случай
или судьба одним вроде бы ничего не значащим  событием  круто  меняют  жизнь
человека, а то и государства.
   Он был младшим из пяти братьев. Из него собирались сделать священника,  а
он хотел остаться человеком. В девятнадцать лет он покинул родительский  дом
и пешком, без денег пересек всю Францию, пришел в  Нант,  нанялся  к  одному
судовладельцу и добился, чтобы его послали в Индию. Но  в  момент  отплытия,
когда судно снималось с якоря, у него случилось такое сильное кровохарканье,
что врач запретил ему участвовать в плавании.
   Если бы Кромвель не был удержан приказом Карла  I  в  Англии  и  уплыл  в
Америку, быть может, не был бы возведен эшафот возле  Уайт-холла.  Отправься
Ролан в Индию, возможно, события десятого августа не произошли бы!
   Оказавшись не  в  состоянии  удовлетворить  видам,  какие  имел  на  него
судовладелец-наниматель, Ролан покинул Нант и отправился в Руан; там один из
его родственников, к которому  он  обратился,  оценил  достоинства  молодого
человека и помог ему получить место инспектора мануфактур.
   С той поры жизнь Ролана была посвящена исследованиям и трудам.  Экономика
стала  его  музой,  коммерция  -  вдохновляющим  божеством;  он  разъезжает,
собирает сведения, пишет;  пишет  памятные  записки  о  разведении  крупного
рогатого скота, об основах ремесел, "Письма из Италии., "Письма с  Сицилии.,
"Письма с Мальты., "Французский финансист. и другие труды,  которые  мы  уже
упоминали и которые он заставлял переписывать свою жену, после  того  как  в
1780 году женился, о чем мы тоже упоминали. Спустя четыре года после свадьбы
он совершил с женой путешествие в Англию,  а  возвратясь  оттуда,  послал  в
Париж прошение о даровании ему дворянского достоинства и переводе из Руана в
Лион на ту же должность инспектора; просьба о переводе  была  удовлетворена,
однако дворянства он не получил.
   И вот Ролан в Ли