что  подчеркивали
траурные одежды, сидела у стола перед лампой  и  читала  небольшую  книгу  в
шагреневом переплете с серебряным крестом.
   В камине догорал огонь.
   Она не обратила внимание на скрип двери и не подняла глаз; шаги  Жильбера
также не привлекли ее внимания; можно было подумать, что ее захватило чтение
или, вернее, мысли, потому что Жильбер стоял возле нее уже  минуты  три,  но
она так и не перевернула страницу.
   Надзиратель затворил за Жильбером дверь и остался снаружи.
   - Ваше сиятельство, - осмелился, наконец, произнести Жильбер.
   Андре  подняла  глаза,  смотрела  с  минуту   невидящим   взглядом,   еще
поглощенная своей мыслью, затем ее глаза постепенно прояснились.
   - А-а, это вы, господин Жильбер. Что вам угодно? - спросила Андре.
   - Сударыня! В городе ходят ужасные слухи о том, что завтра  произойдет  в
тюрьмах.
   - Да, - кивнула Андре, - кажется, нас собираются перерезать;  но  знаете,
господин Жильбер, я готова к смерти.
   Жильбер поклонился.
   - Я пришел за вами, сударыня, - сообщил он.
   - Вы пришли за мной? - изумилась Андре. - И куда же вы  собираетесь  меня
отвезти?
   -  Куда  пожелаете,  сударыня:  вы  свободны.  Он  подал  ей  приказ   об
освобождении за подписью Дантона.
   Она прочитала этот приказ; однако, вместо того чтобы вернуть его доктору,
продолжала держать его в руке.
   - Мне  следовало  бы  об  этом  догадаться,  доктор,  -  промолвила  она,
попытавшись улыбнуться, однако лицо ее словно разучилось излучать радость.
   - О чем, сударыня?
   - О том, что вы попытаетесь помешать мне умереть.
   - Ваше сиятельство! На свете есть одно существо,  которое  мне  было  бы,
верно, дороже отца с матерью, если бы Бог дал мне отца или мать: это вы!
   - Да, и именно поэтому вы однажды уже нарушили данное мне слово.
   - Я его не нарушал, ваше сиятельство: я послал вам яд.
   - Через сына!
   - Я же вам не говорил, кого я к вам пришлю.
   - Итак, вы обо мне позаботились, господин Жильбер? Вы вошли ради  меня  в
пещеру дикого зверя? Вы вышли оттуда с талисманом, отворяющим любую дверь?
   - Я же вам сказал, сударыня, что пока я буду жив, вы не умрете.
   - Ну, на сей раз, господин Жильбер, -  заметила  Андре  с  едва  заметной
улыбкой, - мне кажется, смерть у меня в руках!
   - Ваше сиятельство! Заявляю вам, что если  даже  мне  придется  применить
силу, чтобы вырвать вас отсюда, я все равно не допущу вашей смерти.
   Не проронив ни слова в ответ, Андре разорвала приказ на  четыре  части  и
бросила его в огонь.
   - Ах, ваше сиятельство! Ваше сиятельство! - горестно вздохнул Жильбер.
   - Господин Жильбер, я хочу умереть! Жильбер простонал.
   - Все, чего я от вас прошу, - продолжала Андре, - это  постараться  найти
мое тело и спасти  его  от  надругательств,  которых  оно  не  избежало  при
жизни... Господин де Шарни покоится  в  склепе  в  своем  родовом  замке,  в
Бурсоне; там я провела  немногие  счастливые  дни  моей  жизни,  там  мне  и
хотелось бы лежать рядом с ним.
   - Ваше сиятельство, во имя Неба заклинаю вас...
   - А я, сударь, прошу вас, во имя своего несчастья!
   - Хорошо, ваше сиятельство; раз вы так говорите, я  обязан  во  всем  вам
повиноваться. Я ухожу, но побежденным себя не считаю.
   - Не забудьте о моей последней воле, сударь, - попросила Андре.
   - Если только мне не удастся вас  спасти  вопреки  вашему  желанию,  ваше
сиятельство, - молвил Жильбер, - она будет исполнена.
   Еще раз поклонившись Андре, Жильбер удалился. Дверь захлопнулась за ним с
отвратительным скрежетом, свойственным тюремным дверям.

Глава 12

ДНЕМ 2 СЕНТЯБРЯ

   Случилось то, что и предвидел Дантон: едва заседание  объявили  открытым,
как Тюрио выступил в Собрании  с  предложением,  которое  составил  накануне
министр юстиции; Собрание ничего не поняло; вместо того чтобы вотировать его
в девять часов утра,  оно  стало  обсуждать  предложение  Тюрио,  обсуждение
затянулось, и голосование прошло лишь в час пополудни.
   Было слишком поздно!
   Эти четыре часа обошлись Европе в целое столетие!
   Тальен оказался проворнее.
   Когда ему поручили от имени  коммуны  передать  приказ  министру  юстиции
явиться в муниципалитет, он написал:

   "Господин министр!
   По получении настоящего письма вы должны явиться в ратушу".

   Вот только он ошибся адресом! Вместо того чтобы адресовать его  "Министру
юстиции", он поставил: "Военному министру".
   Ожидали Дантона, а пришел Серван, в  смущении  спрашивая,  чего  от  него
хотят: от него не хотели абсолютно ничего.
   Недоразумение скоро разъяснилось, однако время было выиграно.
   Мы сказали, что Собрание, вотируя предложение Дантона  в  час  пополудни,
опоздало; и действительно, коммуна не теряла времени даром.
   Чего хотела коммуна? Бойни и диктатуры.
   Вот как она поступила.
   Как и говорил Дантон, убийц было не так уж много.
   В ночь с 1 на 2 сентября, пока Жильбер безуспешно пытался  спасти  Андре,
освободив ее из-под стражи в Аббатстве, Марат спустил своих собак на клубы и
секции; хоть они и были бешеными,  они  не  произвели  на  клубы  ожидаемого
впечатления, а из сорока восьми секций только  две  -  секция  Пуассоньер  и
секция Люксембург - проголосовали за бойню.
   Что же касается диктатуры, то коммуна отлично  понимала,  что  она  может
захватить власть от имени трех человек:  Марата,  Робеспьера,  Дантона.  Вот
почему она приказала Дантону явиться в муниципалитет.
   Читателям уже известно, что Дантон предвидел этот шаг: Дантон  письма  не
получил и потому не явился.
   Если бы он его получил, если бы из-за ошибки Тальена уведомление  отнесли
не в военное министерство, а в министерство  юстиции,  возможно,  Дантон  не
посмел бы оказать неповиновение.
   В его отсутствие коммуне пришлось принимать другое решение.
   Она решила избрать комитет по надзору; правда, он мог быть избран  только
из членов коммуны.
   Однако необходимо было ввести в  этот  комитет  по  убийству  -  вот  его
истинное название! - Марата. Но как  это  сделать?  Ведь  Марат  не  являлся
членом коммуны.
   За дело взялся Пани. Через своего бога Робеспьера,  через  своего  шурина
Сантера Пани имел влияние на муниципалитет, - нетрудно догадаться, что Пани,
бывший прокурор, тугодум и тупица, автор нескольких нелепых стишков, не  мог
иметь никакого веса сам по себе; однако благодаря близости  к  Робеспьеру  и
Сантеру он, как мы сказали, пользовался в муниципалитете таким  авторитетом,
что ему было поручено выбрать трех  человек,  в  дополнение  к  комитету  по
надзору.
   Он остановил выбор на трех своих коллегах: Сержане, Дюплене, Журдее.
   Они, со своей стороны, присовокупили еще пятерых:
   Дефорга, Ланфана, Гермера, Леклера и Дюрфора.
   Подлинный документ содержит четыре  подписи:  Пани,  Сержана,  Дюплена  и
Журдея; однако на полях можно разобрать  еще  одну  подпись,  принадлежащую,
по-видимому,  одному  из  четырех  подписавшихся,  весьма  неразборчивую,  в
которой, впрочем, угадывается почерк Пани.
   Это - имя Марата; Марата, не имевшего права состоять в этом комитете,  не
будучи  членом  коммуны  <См.  Мишле,  единственного  историка,  осветившего
кровавые сентябрьские потемки. См, также  в  префектуре  полиции  приводимый
нами документ,  который  наш  просвещенный  друг  г-н  Лаба,  архивариус,  с
удовольствием покажет всем  интересующимся,  как  показал  его  нам,  (Прим,
автора.)>
   С появлением этого имени убийство стало неотвратимым.
   Давайте посмотрим, какой размах оно приняло.
   Мы сказали, что коммуна поступила совсем не так,  как  Собрание:  она  не
стала терять времени даром.
   В десять часов комитет по надзору был уже  избран  и  отдал  свой  первый
приказ; этот первый приказ  имел  целью  перевести  из  мэрии,  где  заседал
комитет, - мэрия находилась тогда там же, где теперь префектура  полиции,  -
итак, первый приказ имел  целью,  как  мы  сказали,  перевести  из  мэрии  в
Аббатство двадцать четыре пленника. Из этих двадцати четырех человек  восемь
или девять были священниками, то есть были облачены  в  рясу,  вызывавшую  в
народе лютую ненависть: священники развязали гражданскую войну в Вандее и на
Юге.
   И вот за ними послали в тюрьму марсельских и  авиньонских  федератов,  те
подогнали ко входу четыре фиакра, осужденных рассадили по  шесть  человек  в
каждый, и фиакры покатили.
   Сигналом к отправлению послужил третий пушечный выстрел.
   Намерения коммуны были очевидны: медленная мрачная процессия  из  четырех
фиакров вызовет в народе гнев; вполне вероятно, что по  дороге  к  Аббатству
или в его воротах фиакры будут остановлены, а арестованные  перебиты;  тогда
останется не мешать резне идти своим чередом; начавшись на  дороге  или  при
входе в тюрьму, она без труда перекинется за ее порог.
   В ту минуту, как фиакры выезжали из мэрии, Дантон самочинно решил войти в
Собрание.
   Предложение, внесенное Тюрио,  потеряло  смысл;  было,  как  мы  сказали,
слишком поздно, и это решение уже невозможно было применить к коммуне.
   Оставалась диктатура.
   Дантон поднялся на трибуну; к несчастью,  он  был  один:  Ролан  оказался
чересчур честным, чтобы сопровождать своего собрата.
   Ролана нигде не было видно, его просто-напросто не было в зале.
   Итак, силу все видели, но напрасно члены Собрания спрашивали друг  друга,
где же честность.
   Манюэль только что заявил в коммуне об опасности, нависшей над  Верденом.
Он предложил, чтобы в тот  же  вечер  завербованные  граждане  собрались  на
Марсовом поле, а на рассвете следующего дня пошли на Верден.
   Предложение Манюэля было принято.
   Другой член коммуны предложил, принимая во  внимание  близкую  опасность,
открыть пальбу из пушек, ударить в набат, объявить общий сбор.
   Второе предложение тоже было принято. Это  была  пагубная,  убийственная,
страшная мера при сложившихся к  тому  времени  обстоятельствах:  барабанная
дробь, колокол, пушечная стрельба отдавались мрачным тревожным гулом даже  в
самых безмятежных душах. Так какой же отклик  они  должны  были  получить  в
сердцах тех, кто и без того был возбужден!
   На это и рассчитывали инициаторы резни.
   С первым пушечным выстрелом должны были повесить г-на де Босира.
   Мы с прискорбием вынуждены  сообщить,  что  этот  любопытный  персонаж  с
первым залпом в самом деле был повешен.
   С третьим выстрелом фиакры с осужденными, о которых мы упомянули, выехали
из префектуры полиции; пушка стреляла каждые десять минут:  присутствовавшие
при повешении г-на де Босира могли, таким  образом,  видеть,  как  проезжают
пленники, и принять участие в их убийстве.
   Тальен сообщал Дантону обо всем, что  творилось  в  коммуне.  Он  знал  о
нависшей над Верденом опасности; он знал о сборе  добровольцев  на  Марсовом
поле; он знал, что вот-вот грянет  пушка,  зазвучит  набат,  будет  объявлен
общий сбор.
   Он приготовился ответить Лакруа, - который, как помнят  читатели,  должен
был потребовать установления диктатуры, - и, мотивируя свое предложение тем,
что отечеству грозит опасность, заявил, что необходимо вотировать следующее:
"если кто-нибудь откажется повиноваться или самовольно  сложит  оружие,  ему
грозит смертная казнь".
   Затем, чтобы его намерения были правильно поняты, чтобы его планы не были
спутаны с предложениями коммуны, он прибавил:
   - Набат, в который собираются ударить, это не сигнал тревоги: это  сигнал
атаки на врагов отечества! Чтобы одержать над ними  победу,  господа,  нужна
смелость, смелость и еще раз смелость! И можно считать, что Франция спасена!
   Его слова были встречены громом аплодисментов.
   Тогда поднялся Лакруа и потребовал, чтобы был принят декрет  о  "введении
смертной  казни  для  тех,  кто  прямо  или  косвенно  будет  уклоняться  от
исполнения или  каким-либо  образом  мешать  выполнению  приказов  или  мер,
предпринимаемых исполнительной властью".
   Собрание сейчас же поняло,  что  ему  предлагается  вотировать  вопрос  о
диктатуре; оно, по видимости,  согласилось,  однако  назначило  комиссию  из
жирондистов для составления декрета. К  несчастью,  жирондисты,  такие,  как
Ролан, были слишком порядочными людьми, чтобы довериться Дантону.
   Обсуждение затянулось до шести часов вечера.
   Дантон начал терять терпение: он хотел  делать  добро,  а  его  вынуждали
творить зло!
   Он что-то шепнул Тюрио и вышел.
   Что же он ему шепнул? Он сообщил, где можно его найти в том случае,  если
Собрание отдаст власть в его руки.
   Где же его можно было застать? На Марсовом поле, среди волонтеров.
   Что он был намерен предпринять в случае, если ему будет доверена  власть?
Заставить эту вооруженную толпу людей признать его диктатором и  повести  их
не на бойню, а на войну; но  прежде  вернуться  вместе  с  ними  в  Париж  и
утащить, как в огромной сети, всех убийц к границе.
   Он ждал до пяти часов вечера; никто так и не пришел.
   Что тем временем случилось с пленниками, которых везли в Аббатство?
   Последуем за ними: они продвигаются медленно, и мы нагоним их без труда.
   Сначала защитой им были фиакры, в которых они ехали;  ожидание  грозившей
опасности заставило их забиться в глубь экипажей  и  не  показывать  носу  в
окна; однако  те,  кому  было  поручено  доставить  пленников  в  Аббатство,
выдавали своих седоков; народный гнев  не  так  легко  было  расшевелить,  и
кучера подхлестывали его своими словами.
   -  Глядите!  -  обращались  они  к  останавливавшимся  при  виде  фиакров
прохожим. - Вот они, предатели! Вот они, пособники пруссаков! Вот кто отдаст
врагу ваши города, кто убьет ваших жен и детей, если вы оставите их у себя в
тылу, уйдя воевать к границам!
   Но все это не возымело ожидаемого действия, потому что, как и предполагал
Дантон, людей, способных совершить убийство, было очень немного;  итак,  это
разжигало злобу, вызывало крики, угрозы, но и только.
   Кортеж проследовал вдоль набережных, по Новому мосту, по улице Дофины.
   Итак, сопровождавшим не удавалось вывести пленников  из  себя;  народ  не
хотел совершать убийства; вот уже фиакры подъезжали к Аббатству, вот они уже
были на перекрестке Бюсси: пора было принимать решительные меры.
   Если позволить узникам добраться до тюрьмы,  если  они  будут  растерзаны
после того, как въедут в тюремный двор, станет очевидно, что их  убивают  по
приказу коммуны, а не потому, что народ вдруг возмутился при их появлении на
улицах Парижа.
   На перекрестке Бюсси возвышался один из помостов, на которых записывались
добровольцы.
   Там   образовалось   настоящее   столпотворение,   и   фиакрам   пришлось
остановиться.
   Случай был удобный; если его упустить, он вряд ли представится еще раз.
   Какой-то человек прорывается сквозь охрану, которая, впрочем, охотно  его
пропускает; он поднимается на подножку первого экипажа с  саблей  в  руке  и
втыкает ее наугад через окно кареты, а когда вынимает - она обагрена кровью.
   У одного из пленников была трость; он попытался защититься от  сыпавшихся
на него ударов и задел ею одного из солдат эскорта.
   - Ах, разбойники! - вскричал тот. - Мы вас защищаем, а вы нас - бить?! Ко
мне, ребята!
   Человек  двадцать  только  и  ждали  этих  слов;  вооруженные  пиками   и
привязанными к длинным палкам ножами, они выскочили  из  толпы  и  принялись
метать пики и ножи в окна  кареты,  откуда  вскоре  донеслись  стоны,  кровь
беззащитных жертв хлынула на мостовую.
   Кровь требует крови: резня началась и продолжалась четыре дня.
   Узники Аббатства с самого утра по лицам своих надсмотрщиков, а  также  по
некоторым нечаянно вырывавшимся у них словам  поняли,  что  готовится  нечто
ужасное. По приказу коммуны в этот день  во  всех  тюрьмах  обед  был  подан
раньше  обыкновенного.  Что  означали  эти  перемены  в  привычном  тюремном
распорядке? Несомненно, нечто зловещее. Узники  с  озабоченным  видом  стали
ждать, что будет.
   К четырем часам начал доноситься отдаленный гул толпы, похожий  на  рокот
волн, разбивавшихся о камни тюрьмы; кое-кто  из  узников,  чьи  зарешеченные
окна выходили на улицу Св. Маргариты, издали заметили  подъезжавшие  фиакры;
когда они остановились, крики ярости и боли разнеслись  по  коридорам:  "Вон
убийцы!"; новость облетела все камеры, достигнув самых отдаленных казематов.
   Потом раздался другой крик:
   - Швейцарцы! Швейцарцы!
   В Аббатстве содержались  под  стражей  полторы  сотни  швейцарцев;  их  с
большим трудом удалось спасти от расправы 10 августа. Коммуне было  известно
о ненависти, которую испытывал  народ  к  красным  мундирам.  Итак,  коммуна
рассудила правильно: стоило начать со швейцарцев, и народ сам войдет в раж!
   Около двух часов ушло на расправу с полутора сотнями несчастных.
   Когда был убит последний из них - это был майор Рединг, о котором мы  уже
упоминали, - толпа стала требовать священников.
   Священники  ответили,  что  готовы   умереть,   но   прежде   хотели   бы
исповедаться.
   Их желание было удовлетворено: им дали два часа передышки.
   На что было употреблено это время? На то, чтобы сформировать трибунал.
   Кто создал трибунал? Кто его возглавил? Майяр.

Глава 13

МАЙЯР

   Человек, принявший участие в событиях 14 июля, 5 - 6 октября, 20 июня, 10
августа, неизбежно должен был выйти на сцену и 2 сентября.
   Но бывшему судебному исполнителю Шатле непременно хотелось придать  этому
стихийному движению определенную форму, величие,  видимость  законности:  он
желал,  чтобы  аристократы  были  убиты,  но  убиты  законно,  на  основании
приговора, вынесенного народом, коего  он  считал  единственным  неподкупным
судьей, который только и имел право за себя отомстить.
   Прежде чем Майяр успел собрать свой трибунал, насилие было совершено  над
двумя сотнями людей. Из этих двухсот человек в живых остался только  один  -
аббат Сикар.
   Еще два человека под шумок выпрыгнули из окна и  очутились  на  заседании
секции, собравшейся в Аббатстве: это были  журналист  Паризо  и  управляющий
королевской резиденцией Лашапель. Члены комитета усадили  беглецов  рядом  с
собой и тем их спасли; однако за эти две жизни не стоит  благодарить  убийц:
это случилось не по их вине.
   Как  мы  уже  сказали,  один  из  любопытнейших  документов  той   эпохи,
хранящихся в архивах полиции, - назначение  Марата  в  комитет  по  надзору;
другой не менее любопытный  документ  -  журнал  Аббатства,  еще  и  сегодня
залитый кровью тех, кто представал перед членами трибунала.
   Попросите показать вам этот журнал, раз  уж  вы  занялись  поисками  этих
волнующих свидетельств, и вы  увидите  на  полях  каждой  страницы  один  из
приговоров, выведенный крупным,  красивым,  четким  почерком,  принадлежащим
человеку уравновешенному, спокойному, человеку, которому не  свойственны  ни
сомнения, ни страхи, ни угрызения совести: "Казнен  по  приговору  народного
суда" или: "Освобожден волей народа", а под приговором - подпись: "МАЙЯР".
   Последний приговор встречается сорок три раза.
   Значит, Майяр спас жизнь сорока трем человекам, заключенным в Аббатстве.
   Итак, пока он приступает к своим обязанностям  между  девятью  и  десятью
часами вечера, последуем за двумя господами, которые  только  что  вышли  из
Клуба якобинцев и направляются к улице Св. Анны.
   Это идут первосвященник со своим слугой, учитель с учеником - Робеспьер и
Сен-Жюст.
   Сен-Жюст появился в нашей истории в тот самый  вечер,  когда  в  ложу  на
улице Платриер принимали  трех  новых  масонов;  лицо  Сен-Жюста  отличалось
нездоровой бледностью; цвет его лица был слишком бледен для мужчины, слишком
бел для женщины; на шее у него был  туго  затянут  тяжелый  галстук;  будучи
учеником холодного, сухого  и  упрямого  учителя,  он  был  холоднее,  суше,
упрямее его самого!
   Учитель  еще  способен  был  испытывать   некоторое   волнение   в   этих
политических схватках, когда сталкиваются не только люди, но и страсти.
   Для ученика происходящее напоминает шахматную партию, в которой ставк