л,
поднимая бокал и стараясь, чтобы его не слышала Люсиль:
   - Edamus et bibamus, eras enim moriemur <Давайте есть и пить, потому  что
завтра мы умрем! (лат.)>! Однако Люсиль услыхала его слова.
   - Зачем ты говоришь на языке, которого я не понимаю? - молвила она.  -  Я
догадываюсь, о чем ты говоришь, Камилл! Можешь не беспокоиться, я не помешаю
тебе исполнить свой долг.
   После этих слов все заговорили свободно и в полный голос.
   Фрерон был настроен решительнее других: все знали, что он был  безнадежно
влюблен, хотя никто не имел представления, кто  эта  женщина.  Его  отчаяние
после смерти Люсиль выдало его роковую тайну.
   - А ты, Фрерон, приготовил себе яд? - спросил Камилл.
   - Если завтра мы потерпим неудачу, я погибну, сражаясь! - отвечал тот.  -
Я так устал от жизни, что жду лишь повода, чтобы от нее избавиться.
   Ребекки более других надеялся на успешный исход борьбы.
   - Я знаю своих марсельцев, - сказал он, -  ведь  я  сам  их  подбирал:  я
уверен в них от первого до последнего человека; ни один не подведет!
   После ужина хозяева предложили отправиться к Дантону.
   Барбару и Ребекки отказались: их ждали в казарме марсельцев.
   Казарма находилась шагах в двадцати от дома Камилла Демулена.
   У Фрерона была назначена встреча в коммуне с Сержаном и Манюэлем.
   Брюн договорился с Сантером, что переночует у него.
   Каждый был связан с предстоящим событием собственными нитями.
   Итак, все разошлись. Камилл и Люсиль пошли к Дантону одни.
   Обе четы были очень  дружны;  были  привязаны  друг  к  другу  не  только
мужчины, но и их жены.
   Дантон хорошо известен читателям; мы не раз вслед за великими  мастерами,
изобразившими его  крупными  мазками,  были  вынуждены  возвращаться  к  его
портрету.
   А вот его жена менее известна; скажем о ней несколько слов.  Воспоминание
об этой замечательной женщине, бывшей  предметом  столь  глубокого  обожания
своего супруга,  мы  снова  находим  у  полковника  Морена;  правда,  о  ней
рассказывает не миниатюра, а скульптурный портрет.
   По мнению Мишле, он был сделан уже после ее смерти.
   Он олицетворяет доброту, спокойствие, силу.
   Ее еще не поразила болезнь, убившая эту женщину в 1793 году,  однако  она
уже печальна и беспокойна, словно предчувствует скорую кончину.
   Согласно дошедшей до нас молве, она была к тому же набожной и робкой.
   Однако, несмотря на робость и набожность, она в один прекрасный  день  не
побоялась пойти против воли родителей: это случилось в тот день,  когда  она
объявила, что хочет выйти замуж за Дантона.
   Как Люсиль в Камилле Демулене, она сумела в этом мрачном и противоречивом
человеке, никому еще не Известном,  не  имевшем  ни  звания,  ни  состояния,
угадать бога, погубившего ее, когда  он  явился  ей,  как  Юпитер  -  Семеле
<Семела - возлюбленная Юпитера. По совету ревнивой Геры, явившейся к  ней  в
образе кормилицы, Семела потребовала от Юпитера, чтобы  тот  предстал  перед
ней во всем своем божественном величии. Связанный обещанием исполнить  любое
ее желание. Юпитер появился среди молний и грома и испепелил ее.>.
   Невозможно было не почувствовать, что у человека, к которому  привязалась
бедняжка, грозная и непредсказуемая судьба; но может быть, ее  решение  было
продиктовано не только любовью, но и набожностью по отношению к этому ангелу
света и тьмы, которому была уготована честь олицетворять собою год 1792, как
Мирабо связывается с 1791-м, а Робеспьер - с 1793 годом.
   Когда Камилл и Люсиль пришли к Дантонам, - а обе четы  жили  бок  о  бок:
Камилл и Люсиль, как мы уже сказали - на улице Ансьен-Комеди,  Дантон  -  на
улице Пан-Сент-Андре, - г-жа Дантон плакала, а Дантон изо всех  сил  пытался
ее успокоить, Женщина подошла к женщине, мужчина - к мужчине.
   Жены поцеловались, мужья пожали друг Другу руки.
   - Как ты полагаешь, что-нибудь произойдет? - спросил Камилл.
   - Надеюсь, что так, - отвечал Дантон. -  Впрочем,  Сантер  к  этому  делу
поостыл. К счастью, по-моему, завтрашний день затрагивает интересы не одного
человека, не отдельного бунтовщика: недовольство  нищенским  существованием,
всеобщее возмущение,  угроза  интервенции,  убеждение  в  том,  что  Францию
предали, - вот на что следует делать ставку. Сорок  семь  секций  из  сорока
восьми проголосовали за  низложение  короля;  каждая  из  них  выбрала  трех
комиссаров, которые должны собраться в коммуне для спасения отечества.
   - Спасение отечества, - покачав головой, возразил Камилл, -  это  слишком
общее понятие.
   - Да; но в то же время это широкое понятие.
   - А Марат? А Робеспьер?
   - Разумеется, ни того, ни другого никто не видел: один спрятался на своем
чердаке, другой отсиживается  в  погребе.  Когда  все  будет  кончено,  один
появится, подобно ласке, другой вылетит, как филин.
   - А Петион?
   - Трудно понять, на чьей он стороне! Четвертого он объявил дворцу  войну;
восьмого  он  предупредил  департаментские  власти,  что  не   отвечает   за
безопасность короля; сегодня  утром  он  предложил  расставить  национальных
гвардейцев на площади Карусели; нынче вечером он потребовал  у  департамента
двадцать тысяч франков для возвращения марсельцев на родину.
   - Он хочет усыпить бдительность двора, - предположил Камилл Демулен.
   - Я тоже так полагаю, - кивнул Дантон.  В  эту  минуту  вошли  еще  двое:
супруги Робер. Читатели, несомненно, помнят, что г-жа Робер  (мадмуазель  де
Кералио) диктовала 17 июля 1791 года на алтаре Отечества знаменитую петицию,
которую писал ее супруг.
   В противоположность двум другим парам, где мужья были выше своих  жен,  в
этой семье главой была супруга. Робер был тучным мужчиной лет тридцати  пяти
- сорока; он входил в Клуб  кордельеров  и  служил  общему  делу  более  как
патриот, не блистая особыми талантами, не обладая легким  слогом,  зато  был
враждебно настроен по отношению к Лафайету и  был  известен  своим  огромным
честолюбием, если верить мемуарам г-жи Ролан.
   Госпоже Робер было в ту пору тридцать четыре года;  она  была  маленькой,
ловкой, умной и гордой;  воспитанная  своим  отцом,  Гинеменом  де  Кералио,
кавалером ордена Св. Людовика, членом Академии, среди учеников которого  был
некий юный корсиканец, чей стремительный взлет учитель, разумеется,  не  мог
тогда предугадать, - мадмуазель Кералио незаметно для себя увлеклась  наукой
и  стала  писательницей;  в   семнадцать   лет   она   писала,   переводила,
компилировала; в восемнадцать - написала роман: "Аделаида". Так как ее  отцу
не хватало на жизнь, он сотрудничал в "Меркурии" и в "Газете Ученых",  и  не
раз ему случалось подписывать своим именем статьи, которые  писала  за  него
дочь, причем никто не мог отличить их от его собственных, так  она  отточила
свой ум и стиль, став одной из самых неутомимых журналисток своего времени.
   Супруг Робер  прибыли  из  Сент-Антуанского  предместья.  По  их  словам,
выглядело оно весьма необычно.
   Ночь  была  хороша,  внешне  вполне  мирная  и  не  предвещавшая   ничего
особенного; на улицах не было никого или почти  никого;  но  все  окна  были
освещены, и этот свет из окон горел словно для того, чтобы осветить ночь.
   Благодаря такому освещению улицы приобретали зловещий вид.  Это  не  было
похоже ни на праздник,  ни  на  траур:  предместье  будто  жило  в  каком-то
лихорадочном сне.
   В тот момент, когда г-жа Робер подходила к концу  своего  рассказа,  всех
заставил вздрогнуть колокольный звон.
   Это был первый удар набата, в который ударили кордельеры.
   - Отлично! - воскликнул Дантон. - Узнаю наших марсельцев! Я так и  думал,
что сигнал к выступлению подадут они.
   Женщины в ужасе переглянулись; в  особенности  напуганной  казалась  г-жа
Дантон.
   - Сигнал? - переспросила г-жа Робер.  -  Значит,  наступление  на  дворец
начнется ночью?
   Никто ей не ответил; но Камилл  Демулен,  с  первым  же  ударом  колокола
удалившийся в свою комнату, возвратился с ружьем в руке.
   Люсиль вскрикнула. Чувствуя, что в этот решительный  час  она  не  вправе
мешать любимому мужу, она бросилась в альков г-жи Дантон, упала  на  колени,
припала головой к кровати и расплакалась.
   Камилл вошел вслед за ней.
   - Не волнуйся! - сказал он. - Я ни на шаг не отойду от Дантона.
   Мужчины вышли; г-жа Дантон, казалось, вот-вот умрет от страха; г-жа Робер
обвила руками шею мужа и никак не хотела отпускать его одного.
   Но вот три женщины остались одни: г-жа Дантон сидела с отрешенным  видом;
Люсиль плакала, стоя на коленях, г-жа Робер широкими шагами мерила  комнату,
разговаривая вслух и не замечая, что  каждое  ее  слово  больно  ранит  г-жу
Дантон:
   - Все это, все это по вине Дантона! Если мой муж погибнет, я умру  вместе
с ним! Но перед смертью я заколю Дантона кинжалом!
   Так прошло около часу.
   Стало слышно, как отворилась входная дверь.
   Госпожа Робер устремилась вперед;  Люсиль  подняла  голову;  г-жа  Дантон
застыла в неподвижности.
   Это вернулся Дантон.
   - Один! - вскричала г-жа Робер.
   - Успокойтесь! - молвил Дантон. - До завтра ничего не произойдет.
   - А Камилл? - спросила Люсиль.
   - А Робер? - подхватила мадмуазель де Кералио.
   - Они в Клубе кордельеров, составляют призывы к солдатам.  Я  пришел  вас
успокоить  и  сообщить,  что  нынче  ночью  ничего  не   произойдет,   а   в
доказательство я ложусь спать.
   И он действительно бросился, не раздеваясь,  на  кровать,  а  пять  минут
спустя уже спал так, будто в эту минуту не решалась  судьба  монархии  и  не
стоял вопрос о ее жизни и смерти.
   В час ночи вернулся Камилл.
   - Я пришел сообщить вам новости о Робере, - доложил он, - Робер  понес  в
коммуну наши прокламации... Не беспокойтесь, это произойдет завтра, да и  то
еще!..
   Камилл с сомнением покачал головой.
   Потом он опустил эту самую голову на плечо Люсиль и тоже заснул.
   Он проспал около получаса, когда раздался звонок в дверь.
   Госпожа Робер пошла открывать.
   Это был Робер.
   Он пришел за Дантоном по поручению коммуны.
   Он разбудил Дантона.
   - Да пошли они... Я хочу спать! - отрезал тот. - Завтра будет день.
   Робер и его жена вышли и отправились к себе.
   Скоро послышался новый звонок.
   Теперь пошла открывать г-жа Дантон.
   Следом за ней в комнату вошел высокий светловолосый юноша лет двадцати  в
форме капитана Национальной гвардии с ружьем в руке.
   - Господин Дантон? - спросил он.
   - Друг мой! - прошептала г-жа Дантон, пытаясь разбудить мужа.
   - А? Что? - пробормотал тот спросонья. - А-а, опять...
   - Господин Дантон! - обратился к нему высокий светловолосый юноша. -  Вас
там ждут.
   - Где - там?
   - В коммуне.
   - Кто меня ждет?
   - Комиссары секций, а особенно - господин Бийо.
   - Бешеный! - прошептал Дантон. - Ладно,  передайте  Бийо,  что  я  сейчас
приду.
   Остановив свой взгляд на юноше, лицо  которого  было  ему  незнакомо,  он
поразился  его  недетскому  выражению,  несмотря  на  совсем  юный   возраст
капитана.
   - Прошу прощения, господин офицер, а кто вы такой?
   - Меня зовут Анж Питу, сударь; я - капитан Национальной гвардии Арамона.
   - Ага!
   - Я брал Бастилию.
   - Отлично!
   - Вчера я получил письмо от господина Бийо, сообщавшего мне  о  том,  что
здесь ожидается жестокий бой и что нужны все настоящие патриоты.
   - И что же?
   - Тогда я отправился в путь с теми из моих людей,  кто  пожелал  за  мной
последовать; но поскольку они не могли за  мной  угнаться,  они  остались  в
Даммартене. Завтра рано утром они будут здесь.
   - В Даммартене? - переспросил Дантон. - Да это же в восьми милях отсюда!
   - Совершенно верно, господин Дантон.
   - Сколько же от Парижа до Арамона?
   - Восемнадцать миль... Мы вышли нынче утром в пять часов.
   - Ага! И вы проделали восемнадцать миль за один день?
   - Да, господин Дантон.
   - И прибыли?..
   - В десять часов вечера... Я спросил господина Бийо; мне сказали, что он,
должно быть, в Сент-Антуанском предместье у господина Сантера. Я  побывал  у
господина Сантера; но там мне сказали, что господин Бийо к ним не заходил  и
что я, верно, найду его в Якобинском клубе на улице Сент-Оноре; у  якобинцев
я его тоже не нашел, меня  направили  в  Клуб  кордельеров,  а  оттуда  -  в
ратушу...
   - Ив ратуше вы его застали?
   - Да, господин Дантон. Тогда же он дал мне ваш адрес и сказал:  "Ты  ведь
не устал, Питу? - Нет, господин Бийо. - Тогда ступай и скажи Дантону, что он
- лентяй и что мы его ждем".
   - Тысяча чертей! - вскочив с постели, воскликнул Дантон. -  Этот  мальчик
заставил меня покраснеть! Идем, дружок, идем!
   Он поцеловал жену и вышел вслед за Питу.
   Его жена тихонько вздохнула и откинула голову на спинку кресла.
   Люсиль решила, что та плачет, и не стала мешать ее горю.
   Однако видя, что г-жа Дантон не шевелится, она разбудила Камилла; подойдя
к г-же Дантон, она увидала, что бедняжка лежит без чувств.
   В окнах забрезжил рассвет; день обещал быть  солнечным;  однако  -  можно
было  принять  это  за  дурное   предзнаменование   -   небо   скоро   стало
кроваво-красным.

Глава 26

В НОЧЬ С 9 НА 10 АВГУСТА

   Мы рассказали, что происходило дома  у  трибунов;  поведаем  теперь,  что
происходило в пятистах футах от них в королевской резиденции.
   И там женщины плакали и молились; они плакали, может быть,  даже  больше:
как сказал Шатобриан, глаза принцев крови устроены таким образом, что в  них
умещается больше слез.
   Однако необходимо  отдать  всем  справедливость:  принцесса  Елизавета  и
принцесса де Ламбаль плакали и молились; королева молилась, но не плакала.
   Ужин был подан, как обычно: ничто не могло отвлечь короля от еды.
   Выйдя из-за стола, принцесса Елизавета и принцесса де Ламбаль удалились в
комнату, известную под именем  зала  заседаний:  было  условленно,  что  там
проведут ночь все члены королевской семьи, выслушивая доклады; королева  тем
временем отозвала короля в сторону и увлекла за собой.
   - Куда вы меня ведете, ваше величество? - полюбопытствовал король.
   - В мою комнату... Не угодно ли вам будет надеть кольчугу, в  которой  вы
были четырнадцатого июля, государь?
   - Ваше величество! - возразил король. -  Было  вполне  разумно  оберегать
меня от пули или кинжала убийцы в день церемонии или  заговора;  но  в  день
сражения, когда мои друзья рискуют ради меня головой, было бы  подлостью  не
рисковать вместе с ними.
   С этими словами король оставил королеву, вернулся в  свои  апартаменты  и
заперся с исповедником.
   Королева отправилась вслед  за  принцессой  Елизаветой  и  принцессой  де
Ламбаль в залу заседаний.
   - Что делает король? - спросила принцесса де Ламбаль.
   - Исповедуется, - с непередаваемым выражением отвечала королева.
   В эту минуту дверь отворилась и на пороге появился граф де Шарни.
   Он был бледен, но прекрасно владел собой.
   - Могу ли я переговорить с королем? - с поклоном спросил он у королевы.
   - В настоящее время, граф, - отозвалась Мария-Антуанетта, - король -  это
я!
   Шарни знал это лучше,  чем  кто  бы  то  ни  было;  однако  он  продолжал
настаивать.
   - Вы можете подняться к королю, - сказала королева, - но, клянусь, вы ему
очень помешаете.
   - Понимаю: король принимает Петиона?
   - Король заперся со своим исповедником.
   - Значит, я, как главный распорядитель дворца, сделаю  свой  Доклад  вам,
ваше величество, - отвечал Шарни - Что ж, сударь, как вам  будет  угодно,  -
промолвила королева.
   - Я буду иметь честь докладывать вашему величеству  о  численном  составе
наших  сил.  Конная  жандармерия  под  командованием  господина  Рюльера   и
господина де Вердьера численностью в шестьсот  человек  построена  в  боевом
порядке на большом плацу в Лувре; пешая парижская жандармерия,  intra  muros
<В стенах (лат.).>, находится на казарменном положении в конюшнях;  отряд  в
сто пятьдесят человек был выделен  для  размещения  в  Тулузской  ратуше  на
случай  внеочередного  сопровождения  кассы  или  казны;   пешая   парижская
жандармерия, extra muros <За стенами (лат.).>, состоящая всего  из  тридцати
человек, занимает пост у небольшой  лестницы,  ведущей  к  королю  из  двора
Принцев; двести офицеров и солдат бывшей конной  или  пешей  гвардии,  сотня
молодых роялистов, столько же старых дворян, еще около четырехсот защитников
собраны в Лей-де-Беф и прилегающих к ней залах; около  трехсот  национальных
гвардейцев рассредоточены во  дворах  и  в  саду;  наконец,  полторы  тысячи
швейцарцев, составляющие основную силу двора, только  что  заняли  различные
посты, а также размещены в главном вестибюле и у лестниц,  защиту  коих  они
взяли на себя.
   - Что же, сударь, ужели все эти меры  вас  не  удовлетворяют?  -  молвила
королева.
   - Ничто не может меня удовлетворить, - отвечал Шарни, - когда речь идет о
спасении вашего величества.
   - Так вы, сударь, считаете, что мы должны бежать?
   - По моему мнению, ваше величество, вам, королю, вашим августейшим  детям
следует окружить себя нами.
   Королева сделала нетерпеливое движение.
   - Вы, ваше величество, не любите Лафайета  -  пусть  так!  Однако  вы  же
доверяете герцогу де Лианкуру; он - в Руане, ваше величество;  он  снял  там
дом  у  английского  дворянина,  некоего  господина  Каннинга;   командующий
войсками в провинции привел своих  солдат  к  присяге  на  верность  королю;
швейцарский  полк  Залишамаде,  на  который   вполне   можно   рассчитывать,
эшелонирован на дороге. Все пока спокойно: давайте выйдем  через  Поворотный
мост,   доберемся   до   городских   ворот   Этуаль;   триста   кавалеристов
конституционной гвардии ждут нас там; в Версале без труда наберется  полторы
тысячи дворян. Имея четыре тысячи человек,  я  берусь  проводить  вас,  куда
пожелаете.
   - Благодарю вас, господин Шарни, - отозвалась королева,  -  я  ценю  вашу
преданность, заставившую вас покинуть дорогих вам  людей  ради  того,  чтобы
предложить свои услуги иностранке...
   - Ваше величество! Вы ко мне несправедливы, - перебил ее Шарни.  -  Жизнь
королевы всегда будет для меня дороже жизни всех других людей,  так  же  как
долг для меня всегда будет превыше всех других добродетелей.
   - Ах, да. Долг... - пробормотала королева, - раз вы заговорили  о  долге,
то я тоже могу сказать, что исполняю долг, который  понимаю  по-своему:  мой
долг - заботиться о величии монархии, и если  уж  ей  суждено  погибнуть,  я
должна позаботиться о том, чтобы она погибла стоя и  не  теряя  достоинства,
как умирали античные гладиаторы, учившиеся встречать смерть без страха.
   - Это последнее слово вашего величества?
   - Это моя последняя воля.
   Шарни  поклонился  и,  подойдя  к  двери,  столкнулся  с  г-жой   Кампан,
торопившейся к принцессам.
   - Передайте их высочествам, - попросил он, - чтобы они держали  при  себе
самые дорогие вещи: вполне возможно, что мы в любую минуту  будем  вынуждены
покинуть дворец.
   Когда г-жа Кампан  отправилась  передать  это  предложение  принцессе  де
Ламбаль и принцессе Елизавете, Шарни вновь приблизился к королеве.
   - Ваше величество! - проговорил он. - Должно быть,  вы  питаете  надежду,
что придет помощь извне; если это так, прошу вас мне довериться:  подумайте,
что завтра в этот час мне придется перед Богом или людьми держать  ответ  за
то, что произойдет.
   - По моему распоряжению Петиону должны были передать двести тысяч франков
и пятьдесят тысяч - Дантону; за эту сумму Дантон обещал не выходить из дому,
а Петион - прийти во дворец.
   - Да уверены ли вы в своих посредниках, ваше величество?
   - Вы ведь сказали, что Петион только что пришел, не правда ли?
   - Да, ваше величество.
   - Это уже кое-что, как видите.
   - Но этого недостаточно... Мне сообщили,  что  за  ним  посылали  трижды,
прежде чем он согласился отправиться во дворец.
   - Если он с нами заодно,  -  сказала  королева,  -  он  должен  во  время
разговора с королем дотронуться указательным пальцем До правого века.
   - Ну, а если он не с