что делалось, и слышу  все,  что
говорилось, словно я сам там был.
   - Ну и что же, господин ясновидящий, что делалось и что говорилось?
   - Сегодня в час  дня  вы  явились  в  Тюильри;  вы  испросили  разрешения
поговорить с королевой; вы с ней поговорили; вы сказали  ей,  что  состояние
мое ухудшается и она сделает верный шаг как королева  и  как  женщина,  если
пошлет справиться о моем здоровье, если не из беспокойства, то  хотя  бы  из
расчета. Она стала с вами спорить, а потом как будто  согласилась  с  вашими
доводами; она спровадила вас, пообещав, что пошлет ко  мне;  вас  это  очень
обрадовало и успокоило, потому что вы доверились королевскому слову, а она и
не подумала отказаться от своей надменности и язвительности; она  посмеялась
над вашим легковерием, не допускающим мысли, что королевское слово ни к чему
не обязывает... Ну, начистоту, - сказал Мирабо, в упор глядя на Жильбера,  -
так все и было, доктор?
   - Правду сказать, - признался Жильбер, - будь вы там, вы и то не могли бы
все увидеть и услышать точнее, чем теперь.
   - Неповоротливые! - с горечь проговорил Мирабо. - Я же говорил  вам,  что
они ничего не умеют делать вовремя... Сегодня человек в королевской  ливрее,
входящий в мой дом, посреди  всей  этой  толпы,  кричащей:  "Да  здравствует
Мирабо!. - перед моей дверью и под моими окнами, прибавил бы им популярности
на год вперед.
   И Мирабо, покачав головой, проворно поднес руку к глазам.
   Жильбер с удивлением увидел, что он утирает слезу.
   - Да что с вами, граф? - спросил он.
   - Со мной? Ничего! - отвечал Мирабо. - Знаете ли  вы,  что  новенького  в
Национальном собрании, у кордельеров и якобинцев? Не  источил  ли  Робеспьер
новую речь? Не вытошнило ли Марата очередным памфлетом?
   - Как давно вы ели? - спросил Жильбер.
   - Не ел с двух часов дня.
   - В таком случае отправляйтесь-ка в ванну, дорогой граф.
   - И в самом деле, право, вы подали мне превосходную мысль, доктор.
   Жан, ванну.
   - Сюда, ваше сиятельство?
   - Нет, нет, рядом, в туалетную комнату.
   Через десять минут Мирабо принимал  ванну,  а  Тайч,  как  обычно,  пошел
проводить Жильбера.
   Мирабо приподнялся в ванне и проводил доктора  взглядом;  потом,  потеряв
его из виду, он прислушался к его шагам; потом замер  и  дождался,  пока  не
услышал, как открылась и вновь закрылась дверь особняка.
   Затем он яростно позвонил.
   - Жан, - сказал он, - велите накрыть стол у меня в спальне и  ступайте  к
Оливе, спросите, не соблаговолит ли она отужинать вместе со мной.
   Когда лакей уже выходил, Мирабо крикнул ему вслед:
   - А главное, цветы, цветы! Я обожаю цветы.
   В четыре часа утра доктора Жильбера разбудил неистовый звон колокольчика.
   - Ох, - проговорил он,  соскочив  с  кровати,  -  чует  мое  сердце,  что
господину де Мирабо стало хуже!
   Доктор не ошибся. Приказав накрыть ужин и украсить стол  цветами,  Мирабо
отослал Жана и приказал Тайчу идти спать.
   Потом он затворил все двери, кроме той, что вела  к  незнакомке,  которую
старый слуга назвал его злым гением.
   Но оба слуги и не думали ложиться; Жан,  правда,  хоть  и  был  помоложе,
прикорнул в кресле в передней.
   Тайч не сомкнул глаз.
   Без четверти четыре неистово зазвонил колокольчик. Оба кинулись в спальню
к Мирабо.
   Двери в нее были закрыты.
   Тогда они догадались пойти в обход через покои незнакомки  и  проникли  в
спальню.
   Мирабо, упав навзничь и почти без сознания, крепко сжимал в объятиях  эту
женщину, несомненно с умыслом, чтобы она не могла позвать на помощь, а  она,
не помня себя от ужаса, звонила в колокольчик на столе, потому что не  могла
добраться до другого колокольчика, стоявшего на камине.
   Заметив обоих слуг, она стала взывать о помощи, не только для Мирабо,  но
и для себя: Мирабо в своих конвульсиях душил ее.
   Казалось, переодетая смерть хочет увлечь ее за собой в могилу.
   Соединив усилия, оба слуги разжали руки умирающего,  Мирабо  простерся  в
кресле, а женщина в слезах вернулась в свои покои.
   Тогда Жан бросился за доктором Жильбером, а Тайч попытался подать  своему
господину первую помощь.
   Жильбер не стал тратить время на то, чтобы запрячь лошадей или  подогнать
карету. От улицы Сент-Оноре до  Шоссе-д'Антен  было  недалеко,  он  поспешил
вслед за Жаном и за десять минут добрался до особняка Мирабо.
   Тайч ждал внизу, в вестибюле.
   - Ну, друг мой, что у вас стряслось? - спросил Жильбер.
   - Ах, сударь, - сказал  старый  слуга,  -  все  эта  женщина,  опять  эта
женщина, да еще проклятые цветы; вот увидите, вот увидите!
   В этот миг послышалось рыдание. Жильбер стремительно взбежал по лестнице;
когда он уже был на верхней ступеньке,  дверь,  соседняя  с  дверью  Мирабо,
отворилась, показалась женщина в белом пеньюаре и бросилась в ноги врачу.
   - Жильбер, Жильбер, - простонала  она,  цепляясь  обеими  руками  за  его
грудь, - во имя неба, спасите его!
   - Николь! - вскричал Жильбер. - Николь! Так это были вы, несчастная!
   - Спасите его! Спасите его! - взывала Николь.
   На мгновение Жильбер застыл, пронзенный ужасной мыслью.
   - Вот как! - прошептал он, -  Босир  торговал  памфлетами,  направленными
против него, Николь - его любовница! Да, он и в самом деле погиб, потому что
за всем этим стоит Калиостро.
   И он поспешил в покои  Мирабо,  хорошо  понимая,  что  нельзя  терять  ни
минуты.

Глава 14

ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИРАБО!

   Мирабо лежал в постели: он пришел  в  сознание.  Здесь  же  были  остатки
ужина, тарелки, цветы - улики не менее красноречивые, чем остатки яда на дне
бокала у постели самоубийцы.
   Жильбер быстро подошел к нему и, видя его, вздохнул с облегчением.
   - А, - выговорил он, - дело все же не так плохо, как я опасался.
   Мирабо улыбнулся.
   - Вы полагаете, доктор? - произнес он.
   И покачал головой с видом человека, знающего о своем состоянии не  меньше
врача, который подчас хочет обмануться сам, чтобы лучше обманывать других.
   На сей раз Жильбер не обратил внимания на внешние симптомы болезни.
   Он пощупал пульс: пульс был быстрый и возбужденный.  Он  посмотрел  язык:
язык был обложенный и желтый; он осведомился об ощущениях в голове больного:
голова была тяжелая и болела.
   По нижним конечностям начинал распространяться холод.
   Внезапно начались такие же спазмы, как два дня назад; они сводили  Мирабо
лопатки, ключицы и диафрагму. Пульс, и раньше быстрый и  возбужденный,  стал
перемежающимся и судорожным.
   Жильбер прописал те же отвлекающие средства,  что  вызвали  облегчение  в
прошлый раз.
   К несчастью, больной или не в силах был терпеть это мучительное  лечение,
или не желал исцеляться, но спустя четверть часа он стал жаловаться на такие
невыносимые боли в местах припарок, что пришлось их снять.
   И начавшееся было улучшение сразу сошло на нет.
   Мы не  собираемся  прослеживать  во  всех  подробностях  все  фазы  этого
страшного недуга; скажем лишь, что наутро по городу распространился  слух  о
нем, и на сей раз вести были более тревожные, чем накануне.
   Болезнь вернулась, говорили люди, и грозит свести больного в могилу.
   Вот тут-то и появился случай оценить  ту  огромную  роль,  которую  может
играть один человек в жизни нации.
   Весь Париж взволновался, как в те дни, когда  жизням  отдельных  людей  и
всего населения в целом угрожает тяжкое общественное  бедствие.  Весь  день,
как и накануне, улица оставалась перегорожена, и  на  ней  стояли  на  часах
простые люди, чтобы стук карет не беспокоил больного. Кучки людей, собираясь
под окнами, постоянно требовали известий; сводки о состоянии больного тут же
распространялись с улицы Шоссе-д'Антен по всему Парижу.
   Дверь осаждала толпа граждан всех сословий, всех политических  убеждений,
словно все партии, в какой бы вражде они ни состояли одна с другой, несли  в
лице Мирабо значительную утрату.
   Тем временем друзья, родственники и знакомые великого  оратора  заполнили
дворы, вестибюли и помещения нижнего этажа, хотя сам Мирабо понятия не  имел
об этом наплыве народа.
   Мирабо и доктор Жильбер почти не разговаривали.
   - Значит, вы решительно хотите умереть? - спросил врач.
   - А что толку жить? - возразил Мирабо.
   И, вспомнив о том, какие обязательства принял на себя Мирабо по отношению
к королеве и какой неблагодарностью она ему отплатила, Жильбер не  стал  его
переубеждать; он пообещал сам себе, что до  конца  исполнит  свой  врачебный
долг, но понимал заранее, что он не бог и не в силах совершить невозможное.
   В первый же день обострения  болезни,  вечером,  Клуб  якобинцев  прислал
депутацию во главе с Барнавом, чтобы справиться о  здоровье  своего  бывшего
председателя. Вместе  с  Барнавом  хотели  отрядить  обоих  Ламетов,  но  те
отказались.
   Когда Мирабо сообщили об этом обстоятельстве, он сказал:
   - А, я прекрасно знал, что они трусы, но я не знал, что они еще и глупцы!
   В течение суток Жильбер ни  на  миг  не  отлучался  от  Мирабо.  В  среду
вечером, около одиннадцати, больной был в относительно спокойном  состоянии,
так что Жильбер согласился  выйти  в  соседнюю  комнату  и  несколько  часов
передохнуть.
   Перед тем как лечь, доктор распорядился, чтобы его  немедля  уведомили  о
малейших угрожающих симптомах, если они появятся.
   На рассвете он проснулся. Никто не потревожил сна, но все  же  ему  стало
тревожно: трудно было поверить, что улучшение держится столько  времени  без
малейших настораживающих проявлений.
   В самом деле, когда спустился Тайч, он со слезами на глазах и со  слезами
в голосе сообщил, что Мирабо совсем  худо,  но,  какие  бы  терзания  он  ни
испытывал, он запретил будить доктора Жильбера.
   А между тем больной, должно быть, жестоко страдал: пульс был  угрожающий,
боли усиливались и свирепо терзали его и,  наконец,  возобновились  приступы
удушья и спазмы.
   Много раз - Тайч полагал, что это начинался бред,  -  много  раз  больной
произнес имя королевы.
   - Неблагодарные! - твердил он. -  Даже  не  прислали  справиться  о  моем
здоровье!
   А потом добавлял, словно рассуждая сам с собой:
   - Как странно! Что же она скажет завтра или  послезавтра,  когда  узнает,
что я умер?
   Жильбер подумал, что все  решит  кризис,  который  должен  наступить  уже
скоро; и,  собираясь  вступить  с  недугом  в  яростную  схватку,  он  велел
поставить пациенту  пиявки  на  грудь,  но  пиявки,  словно  сговорившись  с
умирающим, не желали присасываться к коже,  и  их  пришлось  заменить  новым
кровопусканием из ноги и мускусными пилюлями.
   Припадок длился восемь часов. В течение восьми часов Жильбер, как опытный
дуэлянт, давал, так сказать, бой смерти, парируя каждый наносимый  ею  удар,
опережая иные ее выпады, а иногда и не успевая отразить ее  натиск.  Наконец
на исходе восьми часов лихорадка успокоилась и смерть отступила; но, подобно
тигру, который удирает, чтобы вернуться, она оставила отпечаток своих когтей
на лице больного.
   Жильбер застыл, скрестив руки, над постелью, которая недавно  была  полем
жестокой битвы. Он был слишком искушен в секретах  своего  искусства,  чтобы
еще на что-то надеяться или хотя бы сомневаться.
   Мирабо был обречен, и  в  этом  трупе,  простертом  перед  ним,  Жильбер,
несмотря на теплившиеся в нем остатки жизни, не в силах  был  видеть  живого
Мирабо.
   И странное  дело!  Начиная  с  этой  минуты  больной  и  Жильбер,  словно
сговорившись и словно пронзенные одною и той же мыслью,  говорили  о  Мирабо
как о человеке, который был, но которого больше нет.
   Кроме того, начиная с этой минуты на лице Мирабо запечатлелось  выражение
торжественности, часто сопутствующее агонии  великого  человека:  голос  его
сделался медленным, важным, почти  пророческим;  в  речах  появилось  больше
суровости, широты, глубины; в чувствах -  больше  доброты,  самоотречения  и
возвышенности.
   Ему объявили, что какой-то молодой человек, видевший его всего один раз и
не желающий назваться, настойчиво просит допустить его к больному.
   Мирабо оглянулся на Жильбера, словно испрашивая у него позволения принять
этого молодого человека.
   Жильбер понял.
   - Впустите его, - сказал он Тайчу.
   Тайч отворил дверь. На пороге возник молодой человек лет девятнадцати или
двадцати. Он  медленно  приблизился,  опустился  перед  постелью  Мирабо  на
колени, взял его руку, поцеловал ее и разрыдался.
   Мирабо, казалось, пытался поймать ускользавшее от него воспомнание.
   - А, - внезапно сказал он, - я вас узнал: вы молодой человек из Аржантея.
   - Вы мой бог, будьте же благословенны! - сказал молодой  человек.  Вот  и
все, о чем я просил.
   Он встал, прижал руки к глазам и вышел.
   Спустя несколько секунд вошел Тайч с запиской,  которую  молодой  человек
написал в передней.
   Вот что говорилось в записке:

   "Целуя руку господину де Мирабо, я сказал ему, что готов умереть за него.
   Я пришел сдержать слово.
   Вчера в одной английской газете я прочел, что в Лондоне в случае, сходном
со  случаем  нашего  прославленного   больного,   было   успешно   проделано
переливание крови.
   Если окажется, что для спасения господина де Мирабо  может  быть  полезно
переливание крови, возьмите мою: она молодая и чистая.
   Марне"

   Читая эти несколько строк, Мирабо не удержался от слез.
   Он  приказал,  чтобы  молодого  человека  вернули;  но  тот,  явно  желая
уклониться от столь заслуженной  признательности,  уже  уехал,  оставив  два
своих адреса, парижский и аржантейский.
   Спустя несколько минут Мирабо согласился принять всех: своих друзей  г-на
де Ламарка и г-на Фрошо, свою сестру, г-жу  де  Сайан,  и  племянницу,  г-жу
д'Арагон.
   Он лишь отказался допустить к себе какого-либо другого врача, а  в  ответ
на настояние Жильбера сказал:
   - Нет, доктор, на вас пали все тяготы  моего  недуга,  и,  если  вы  меня
исцелите, пускай вся заслуга тоже достанется вам.
   Время от времени он  осведомлялся  о  том,  кто  наводил  справки  о  его
здоровье, и, хотя он ни разу не спросил: "Не присылала ли кого  королева  из
дворца?. - по тому, как вздыхал умирающий, до конца пробегая глазами список,
Жильбер понимал, что в этом списке отсутствовало именно то единственное имя,
которое ему хотелось там обнаружить.
   Тогда, не упоминая ни о короле, ни о королеве - для этого Мирабо был  еще
недостаточно близок к смерти, - он с изумительным красноречием углублялся  в
общие вопросы политики, и, в частности, толковал о том, как бы он повел себя
по отношению к Англии, будь он министром.
   Он был бы особенно счастлив, если бы  ему  удалось  померяться  силами  с
Питтом.
   - О, этот Питт, - воскликнул он как-то раз, - это министр  приготовлений:
он управляет скорее посредством угроз, чем посредством истинных дел; будь  я
жив, я причинил бы ему немало огорчений.
   Время от времени под окнами вспыхивали крики - народ печально взывал:
   "Да здравствует Мирабо!. - и в этих криках, похожих на  молитву,  звучала
скорее жалоба, чем надежда.
   Мирабо прислушивался и просил отворить окно, чтобы  этот  шум,  служивший
ему наградой за столько перенесенных страданий, достигал его ушей.
   На несколько мгновений он застывал, напрягал слух  и  протягивал  к  окну
руки, словно впитывая и вбирая в себя все эти крики.
   И Мирабо шептал:
   - О добрый народ! Народ, оклеветанный, проклинаемый, презираемый, так  же
как я! Они забыли меня, а ты меня вознаграждаешь, и это справедливо.
   Наступила ночь. Жильбер не желал покидать больного, он придвинул  шезлонг
к его постели и прикорнул.
   Мирабо не возражал; с тех пор как он уверился в  том,  что  умирает,  он,
казалось, больше не опасался своего врача.
   Когда занялся рассвет, он попросил открыть окна.
   - Мой милый доктор, - обратился он к Жильберу, - сегодня  я  умру.  Тому,
кто находится в моем положении, ничего лучшего  не  остается,  как  умастить
себя  благовониями  и  увенчать  цветами,  чтобы  самым   приятным   образом
погрузиться в сон, от которого уже  не  очнешься...  Разрешаете  ли  вы  мне
делать все, что я хочу?
   Жильбер дал ему понять, что он волен в своих поступках.
   Тогда он позвал обоих слуг.
   - Жан, - сказал он, - доставьте мне самые красивые цветы, какие  найдете,
а Тайч тем временем пускай  приложит  все  усилия,  чтобы  навести  на  меня
красоту.
   Жан посмотрел на Жильбера, словно спрашивая у него разрешения,  и  доктор
утвердительно кивнул ему головой.
   Жан вышел.
   Тайч накануне был очень болен; теперь он принялся брить и завивать своего
господина.
   - Между прочим, - сказал ему Мирабо, -  ведь  ты  вчера  прихворнул,  мой
бедный Тайч; как ты чувствуешь себя нынче?
   - О, превосходно, дорогой хозяин, - отвечал честный слуга, - желал бы  я,
чтобы вы были на моем месте.
   - Ну а я, - со смехом возразил Мирабо, - хоть ты и  не  слишком  дорожишь
жизнью, я не желал бы тебе быть на моем.
   В этот миг прогремел пушечный выстрел. Где стреляли? Это так  и  осталось
неизвестным.
   Мирабо содрогнулся.
   - О, - произнес он, приподнявшись, -  неужто  уже  начинается  погребение
Ахилла?
   Когда Жан вышел из дому, все бросились к нему,  чтобы  узнать  новости  о
прославленном больном, и не успел он сказать, что идет  за  цветами,  как  с
криком: "Цветы для господина де Мирабо!. - люди бросились в разные  стороны;
двери домов распахивались, жильцы выносили, что у кого было  в  доме  или  в
теплице,  так  что  меньше  чем  через  четверть  часа  особняк   наполнился
множеством самых редких цветов.
   К девяти утра спальня Мирабо преобразилась в настоящую клумбу.
   Тайч тем временем доканчивал его туалет.
   - Дорогой доктор, - сказал Мирабо, - я попрошу у вас четверть часа, чтобы
попрощаться с одной особой, которой придется покинуть  особняк  одновременно
со мной. Поручаю ее вашему вниманию на случай, если ее будут оскорблять.
   Жильбер понял.
   - Ладно, - сказал он. - Я оставлю вас одних.
   - Да, но ждите в соседней комнате. Когда  эта  особа  уйдет,  вы  уже  не
покинете меня, пока я не умру?
   Жильбер кивнул.
   - Обещайте.
   Жильбер, всхлипывая, дал ему  слово.  Этот  стоический  человек  сам  был
удивлен  своим  слезам:  он-то  думал,  что  философия  помогла  ему   стать
неуязвимым для чувств.
   Он пошел к двери.
   Мирабо его остановил.
   - Перед уходом, - попросил он, - откройте мой секретер и дайте мне оттуда
маленькую шкатулку.
   Жильбер исполнил эту просьбу.
   Шкатулка была тяжелая. Жильбер предположил, что она полна золота.
   Мирабо знаком попросил поставить ее на ночной столик; затем  он  протянул
доктору руку.
   - Будьте так добры, пришлите мне Жана, - попросил он. - Жана, вы слышали?
Не Тайча; мне трудно звать и звонить.
   Жильбер вышел. Жан ждал в соседней комнате и вошел в дверь сразу же после
того, как из нее вышел Жильбер.
   Жильбер слышал, как дверь за Жаном закрылась на засов.
   Следующие полчаса Жильбер употребил на то,  чтобы  сообщить  о  состоянии
больного всем, кто толпился в доме.
   Новости были отчаянные; доктор не скрыл от всей толпы, что Мирабо  навряд
ли переживет день.
   Перед входом в особняк остановилась карета.
   На мгновение Жильбер подумал, что карета приехала из дворца и поэтому  ее
почтительно пропустили, несмотря на общий запрет.
   Он бросился к окну. Каким сладостным утешением  для  умирающего  было  бы
знать, что королева беспокоится о нем!
   Но это была простая наемная карета, за которой посылали Жана.
   Доктор догадался, для кого была нужна карета.
   И в самом деле,  через  несколько  минут  Жан  вышел,  провожая  женщину,
закутанную в длинное покрывало.
   Толпа почтительно расступилась перед каретой, не пытаясь узнать, кто была
эта женщина.
   Жан вернулся в дом.
   Мгновение спустя дверь в спальню Мирабо вновь  отворилась,  и  послышался
ослабевший голос больного, призывавший доктора.
   Жильбер поспешил на зов.
   - А теперь, - попросил Мирабо, - поставьте эту  шкатулку  на  место,  мой
милый доктор.
   Жильбе